Текст книги "Нежное имя мечты"
Автор книги: Галия Мавлютова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Какой бизнес? – воскликнула мама. – Давай, рассказывай!
– Сглазить боюсь, тьфу-тьфу-тьфу. – Я поплевала через левое плечо, а кот нарочито утерся лапкой, дескать, нечего плеваться куда попало.
– А что вы продавать будете? Книги? – мама преобразилась. Она мгновенно забыла о слезах.
– Мы не только продавать собираемся, мы сначала создавать будем, – вытянув кверху палец, торжественно провозгласила я.
– Что-что-что создавать ты будешь, Инесса? – мама страстно желала добиться от меня немедленного ответа.
– Мы будем создавать живую воду, мам, – сказала я и устыдилась. Прозвучало как-то совсем уж нелепо. Живая вода. Смешно и банально.
– Как здорово! – с восхищением выдохнула мама. – Живая вода. Звучит! Это ты придумала, Инесса?
– Я, а что? – хмыкнула я. Маме нравится. Значит – попала в цель.
– Красиво звучит, люди с удовольствием купят вашу воду. А она – целебная? – не унималась мама.
– Разумеется, живая вода очень целебная. Она полезна для желудочно-кишечного тракта, для сердца, сосудов и еще чего-то там, – я немного покраснела. Все-таки трудно рекламировать свой товар перед родной матерью.
– Тогда у вас дело пойдет. Непременно пойдет. Вы разбогатеете. И ты наконец купишь машину. Скоро дача начнется, – мама ловко ввернула свой коронный козырь, сделав вид, что о даче сказала совершенно случайно, вырвалось у нее, ведь слово – не попугай.
– Я не о богатстве думаю, мама, мне дело нужно освоить, – сказала я и испугалась. Я говорила и представляла, как втыкаю шпоры в бока неповоротливой жизни, натягиваю поводья и во весь рост выпрямляюсь на облучке. Н-но, поехали, залетные! Инесса Веткина пошла на обгон. Позади остаются незадачливые седоки Бобылев и Слащев, Норкин, Голубенко и Аблашидзе. Целая вереница посредственностей. Мама смертельно побледнела, она испугалась – видимо, тоже представила родную дочь в роли ямщика.
– Не гони лошадей, Инесса, судьбу не обманешь. Надо прожить свою, женскую жизнь. Нечего залезать в мужские забавы. Ты – женщина, а не конюх, доченька, – устало проговорила мама.
Как только мы начинаем обсуждать мое будущее, мама сразу же стареет, прямо на глазах превращаясь в типичную старуху. Секрет двух поколений. И я доигрываю роль, слезаю с лошади, сматываю кнут, отвинчиваю шпоры, отпускаю коня на волю, пропуская мимо себя вереницу ездоков. И вновь превращаюсь в милую и добрую Инессу. И к маме мгновенно возвращается молодость. Она улыбается, на щеках появляются две милые кокетливые ямочки. Мы обнимаемся, нежничаем, котенок, глядя на нас, громко орет, требуя к своей особе хоть малую долю внимания.
– Дай вам бог, чтобы все получилось, – мама истово перекрестилась. Как в ней все уживается – и вера в бога, и устойчивые коммунистические убеждения. Одно другому не мешает, лишь бы ей было хорошо.
– Ты когда перевод закончишь? Я привезла деньги за первую часть, – мама выкладывает конверт на стол.
Побольше бы этих конвертов! И попухлее.
– Скоро, мам, скоро закончу, деньги нужны как воздух. – Я схватила конверт и заглянула в него. Двести долларов, мой первый гонорар, не густо.
– Так я поехала? – спросила мама и слегка замялась, видимо, ей не хотелось уезжать. Семейная идиллия в больших количествах вредна для женского организма.
– Хочешь – оставайся, места хватит, я рано ухожу, – не стала я разрешать мамины сомнения. Выбирать всегда нелегко. И беспокойная мама спешно засобиралась в дальнюю дорогу. Кот ходил следом за ней, мама в прихожую – он туда же, она в кухню – и он за ней.
– Хочешь бросить меня? – спросила я. – Уезжай. Мне предатели не нужны.
И Цезарь бойко затрусил к двери, предал все-таки, наверное, на него весна действует. Сладкая парочка благополучно удалилась восвояси. Я осталась одна на пару с тощим конвертом и незавершенным переводом. Уткнувшись в словари, едва расслышала телефонный звонок.
– Инесса, срочно собирайся и беги к поезду, – заорал Саакян, как зарезанный, но еще живой и в сознании.
– Зачем, Гош? Выползать ночью из квартиры не рекомендуют психологи и милиционеры, – заявила я, не скрывая удовольствия. – С какого рожна мне мчаться на вокзал? Мне и дома хорошо.
Я не сказала Гоше, что у меня срочный перевод. Все-таки Саакян – мой начальник, а боссы органически не переносят, когда сотрудники зарабатывают деньги на стороне. Это уже проверено на личном опыте. Гоше явно понравилась роль вождя всех времен и народов. Кроме меня, ведь у него нет никаких подчиненных. С женой не повезло, Гоша – вечный подкаблучник. Вот и пытается взять реванш.
– Бросай ты свой перевод, надо передать двести баксов в Москву! – завопил благим матом Саакян.
Все-таки он узнал про перевод, может, я сама проболталась? Или кот настучал, подлый прихвостень.
– А где я возьму двести баксов? – спросила я невинным тоном. – У меня нет таких денег. Посмотри на часы. Уже половина двенадцатого. Все поезда уже в Москве.
– Не все, – настойчиво гнул свою линию Гоша, он и не думал обижаться на меня. Почему он никогда не швырнет трубку? Юрист – не тот фрукт. Его голыми руками не возьмешь. Будет настаивать на своем до победного конца.
– Гош, ты успокойся. И объясни мне, в чем дело. Какой поезд, кому я должна двести зеленых и за что?
Я уже пожалела, что отпустила котенка к матери. Сейчас бы он прислушивался к разговору, царапал трубку, пытаясь понять, откуда доносятся странные звуки. «Странный звук» желчно булькнул, шепотом выматерился, а вслух сказал:
– Подойдешь к памятнику, тебя будет ждать Альберт, он едет в Москву. Я договорился с ним, чтобы он отдал наши документы самому министру прямо в руки. Поняла? Двести баксов отдашь ему. Мы должны оплатить стоимость проезда и услуги курьера.
– Понятно, а почему так дешево стоит заветная подпись? – спросила я, нащупывая тощенький конверт. Саакяну добираться до Московского вокзала ровно два с половиной часа. У меня уйдет всего пять минут. С одной стороны – удобно. Поезда во все концы земного шара всегда под рукой. С другой стороны – весьма накладно. Весь гонорар уйдет на оплату курьерских услуг.
– Альберт – мой старинный знакомый. Он с меня не дерет три шкуры благодаря нашим хорошим отношениям. С других берет куда больше. Инесса, времени в обрез, поторопись, пожалуйста… – Гоша добавил последнее слово для придания личному статусу как можно больше содержания.
– Почему за пересылку документов твой знакомый берет деньги? Ведь мы еще не знаем, подпишут ли нам разрешение. Почему мы должны платить заранее, не зная результата?
Меня чрезвычайно волновал этот меркантильный вопрос. Во-первых, Гоша ни за что в жизни не возвратит мне двести баксов, а я их заработала честным трудом. Долгими ночами дисциплинированно корпела над скучным текстом. И вдруг должна переправить мои кровные деньги в незнакомый карман по воле суматошного командира.
– Инесса, ты что, с сеновала упала? Не знаешь обстановки? – завопил Гоша. – У людей нет черного нала, его сожрала инфляция. Теперь за звонок, пересылку, отправку, решение любого вопроса мы будем платить деньги. Все кругом платят. Если документы везет знакомый, тогда мы платим по минимуму, если просим малознакомого, тогда по… – Саакян почти захлебнулся, зашелся от гнева. Я воспользовалась паузой.
– Максимуму, – передразнила я Саакяна. – Гош, это я делаю в первый и последний раз. А вдруг он не передаст документы, выбросит их в урну или просто бросит в почтовый ящик? А, горе-юрист, что ты на это скажешь?
– Глупая ты, Инесса, скучно мне с тобой, – у Саакяна вдруг прорезался тонкий и резкий голос, но Гоша быстро справился с запинкой. В его тоне появилась легкая ирония, еле уловимый сарказм. Все вожди обожают ернический тон.
– И мне скучно, – призналась я, – баксы на дороге не валяются.
– Зачем Альберту нас обманывать? Он обязательно передаст документы прямо в руки помощника министра. Если он обманет, тогда в следующий раз ему не доверят серьезное дело и он останется без заработка, понятно тебе, курица ты мокрохвостая?
Саакян замолчал, тиская телефонную трубку. Я слышала эти нервные звуки. Вообще-то Гоша прав, но с ним все равно скучно. С правыми всегда тоскливо. Они все знают. Если мы вверим наши документы той рыхлой девице из центра, она отправит их в министерство обычной почтой. И мы получим ответ через три месяца. Это в самом идеальном варианте. А так как идеальный вариант нам уже не светит после моего приступа заикания, тогда нашу «Кальпурнию» допустят к участию в общей экономике через полгода. Я тяжело вздохнула. Ждать полгода мне не хотелось. Корпеть над чужими переводами целых шесть месяцев, да уж, пожалуй, лучше поступиться личными принципами. Задушив внутреннюю жабу, я клацнула рычагом. Пусть Гоша захлебывается в беззвучной ярости. Я быстро натянула джинсы, свитер, накинула куртку и выскочила за дверь. На лестничной площадке курил какой-то незнакомец, по-домашнему устроившись на подоконнике. Я проскочила мимо него, как торпеда. На Невском проспекте было непривычно тихо и безлюдно. Редкие машины мчались по своим ночным делам. Вокзал встретил меня яркими огнями, он жил обособленно от города. У него были свои огни, свои дела, свои люди. Вырванные из привычного ритма пассажиры мучились от дорожной безысходности. Вместе с ними мучились милиционеры и продавцы, уборщики и носильщики, и много всякого другого народа изнывало от необходимости перемогаться во времени. У самодержавного памятника громоздились люди и чемоданы, кто на ком – непонятно. Я подошла к мужчине, стоявшему особняком от всеобщей суеты. Он спокойно взирал на ночной муравейник, будто никуда не спешил, просто зашел на вокзал отдохнуть от трудного рабочего дня. Я подошла к нему.
– Вы – Альберт? – спросила я.
Конверт сжигал пальцы, от него несло трудовым потом. Деньги бывают разные, иногда они пахнут. А эти деньги были частью моего организма. Но дело дороже всяких денег. За деятельность нужно платить. И я смирилась. Я поверила в успех предприятия. За светлое будущее стоило пострадать.
– Да, а вы – Инесса? – приподнял уголки губ Альберт. Он тоже бизнесмен, предприниматель. Альберт зарабатывает большие деньги. Он перевозит чужие письма министру, ночует в поездах, питается вокзальными пирожками. Но вид у него министерский. Объемное пальто из дорогой ткани, отлично сшитые брюки, безупречный воротник стильной рубашки, на гладко выбритом лице ни единой морщинки – отличный курьер, дорогостоящий. Мои двести баксов перекочевали в карман курьерского пальто. Почему-то мои деньги слишком часто перекочевывают в чужие карманы. Надо поставить туда заглушку, вбить клапан, намертво. Альберт протянул руку. Я крепко сжала его ладонь – холодная кожа, как мертвая. Мне стало страшно от чужой безжизненности.
– А результат будет? – спросила я, выдергивая руку из холодных тисков. – Когда мы узнаем?
– Результат будет, ждите. Я вам позвоню.
Альберт ушел к московскому поезду, небрежно помахивая кейсом. Толпа плавно обтекала его, как большое препятствие на пути, будто в муравьиную кучу случайно заполз огромный черный паук, по ошибке в общую свалку попал, нечаянно утратив жизненные ориентиры. Я медленно побрела по Невскому, не шарахаясь от прохожих, не останавливая проезжающие такси. Нечаянная прогулка перед сном полезна для организма. Я вдруг подумала, что еще недавно дрожала над собственным самоусовершенствованием. Рассматривала его на уровне жизни и смерти. Тряслась над фигурой, бережно относилась к оздоровлению, диетическому питанию, спорту, косметологическим процедурам, придавая всему этому огромное значение. Торопилась на тренировки, клевала еду, как птичка, изнывала на массажах. Все куда-то ушло, кануло в прошлое, мой жгучий интерес к модному течению безвозвратно угас. Мое тело должно служить мне, а не я ему, отбывая очередную трудовую повинность. Вообще-то тело и душа должны существовать в едином режиме, верно служить, подставляя плечо друг другу в трудную минуту. Так и мы с Гошей должны находиться в едином мирном пространстве, чтобы защитить наше дело от многочисленных напастей. Мы не имеем права ссориться, упрекать один другого. Надо заставить себя мгновенно адаптироваться к неожиданным ситуациям, вроде сегодняшней. Ведь мы с Гошей не предполагали, что простое дело регистрации потребует от нас моральной выносливости и материальных вливаний. Раньше мне бы и в голову не пришло брать деньги за то, что я с оказией отвезу чьи-то документы в министерство. И с меня не брали. И я не брала. Была взаимовыручка. Услуга считалась чем-то хорошим, вроде аванса на будущее. Времена изменились, новый мир требовал навести свежий глянец на застарелые принципы.
Я пришла домой, сбросила одежду и еще долго мучила словари, судорожно перелистывая страницу за страницей в поисках нужного слова. В половине четвертого я уснула в окружении исчирканных листов, растрепанных блокнотов, книг и словарей. Мне снился все тот же сон. Я догоняла поезд, взлетающий ввысь. Я бежала по рельсам, подсчитывая стук колес, с болью в сердце наблюдая, как начало поезда уже взлетает ввысь. И когда у меня иссякли силы, когда я почувствовала, что падаю прямо под колеса, я ухватилась за скользкий поручень. И от ощущения победы у меня едва не разорвалось сердце. Оно бешено колотилось от безудержного восторга. И я проснулась. Прижала руку к груди. Сердце выскакивало. Оно билось на поверхности тела, подпрыгивая, будто гуттаперчевый мячик.
Регистрационная суета отнимала много сил и времени. Мы с Гошей носились по городу, пытаясь объять необъятное. Дела разделили пополам, поровну, чтобы не обидно было. Составили список, пронумеровали необходимые поездки и согласования, затем по телефону долго обсуждали, что нужно вычеркнуть. Иногда надолго застревали, так как вычеркивания требовали дополнительных усилий. Тогда мы эти усилия объединяли. Гоша так и называл наши совместные мероприятия – сокрушительный фейерверк.
– Надо сокрушить чиновный мир пламенным фейерверком, – нудно и монотонно бубнил в мое ухо юридический Гошин голос.
Я лениво перелистывала словарь. И без того тощий конверт опустел. Надо было срочно пополнять материальные запасы. Первый перевод благополучно уехал за кордон осваивать необозримые книжные плантации. Мама тут же притаранила следующую книгу. Амбициозная писательница оказалась чрезмерно плодовитой. И мне немного перепадет от ее энергии.
– Гош, будет тебе, чего его сокрушать, этот чиновный мир, пусть люди живут. Им тоже жить надо, у них дети, жены, внуки, старики-родители, любовницы, машины, дачи, все это хозяйство требует больших материальных затрат, не трогай ты их, – монотонно, в тон Гоше, барабанила я.
– Инесса, в «Планете» произошли знаменательные пертурбации, – изрек Саакян. Он решил использовать апробированный прием, то есть воздействовать на меня прошлогодними эмоциями.
– Что там стряслось? – я покосилась на блокнот. Кажется, сегодняшнюю норму не выполню, придется отложить перевод, все равно Гоша не даст спокойно поработать. – Какие пертурбации, да еще и знаменательные?
– Слащев отошел от дел. Парень в доле остался, но от руководства отстранился, всей фирмой заправляют теперь Норкин и Бобылев. Как ты лично ко всему этому относишься? – с изрядной долей ехидства полюбопытствовал Саакян.
– Никак, Гоша, я никак не отношусь к проблемам Слащева и «Планеты», и проблемы со мной не соотносятся, – сказала я и с трудом оторвала взгляд от словаря. Сегодня не усну, но норму выполню, деньги позарез нужны.
– Инесса, не может быть, ты же всегда нервно относилась к служебным дрязгам, – рассмеялся Гоша.
– Гош, отстань, пусть грызутся, как пауки в банке. Лучше ответь мне, твой Альберт уже вернулся из Москвы, что происходит с нашими документами?
– Вопрос решается. Ответ будет через неделю. Альберт сказал, что вопрос решится положительно. Нам завизируют разрешение, – радостно вещал Гоша, ему было чему радоваться, ведь у него появился веский повод для безделья. Жена со скалкой ему не страшна. Все ждут Альберта. Я жду – он ждет – мы ждем. Объемное пальто без устали курсирует между Питером и Москвой, оно живет в поезде.
– Гош, пришли мне модему на вычитку, я посмотрю, – мне надоело изображать из себя вежливую девушку.
Пора и честь знать, все правила приличия исчерпаны, Гоша может трепаться сутками напролет. А у меня книжные дела, словари, блокноты и заметки, мне баксы нужно заработать. Мы общаемся с Гошей по телефону и на переговорах. Мы сожительствуем в виртуальном мире, почти живем в нем. И не только живем, но и работаем. Гоша превосходно делает верстки, присылает мне на вычитку, я вношу правку, и вся эта ботва немедленно отправляется в типографию. Мы готовим рекламную акцию. Новое предприятие должно предстать перед горожанами в первозданной новизне и свежести.
– Вредная ты, Инесса, – не преминул нахамить мне Гоша и отключился. Я воззрилась на онемевшую трубку. Возразить нечего, главное, некому. И я вновь принялась за перевод. Едва я вывела первое слово, давшееся мне с великим трудом, зазвонил телефон. Наверное, мама. Я мысленно чертыхнулась.
– Да, – недовольно буркнула я, пытаясь отвадить маму от частых звонков.
– Инесса, – сказала трубка и угасла, кто-то зажал мембрану рукой, но это была не мама. С чего бы это матери зажимать трубки руками.
– Д-да, – сказала я в пустоту.
– Инесса, ты совсем забыла про меня? – из трубки вдруг возникла Блинова, она разговаривала каким-то уж совсем трубным и плачущим голосом. Голос трещал по швам, рыдал и содрогался, что означало: его хозяйка впала в возмущение. Соединение двух несоединимых компонентов жутко возбуждало. Я даже про словари забыла, двинула их ногой, они повалились на пол, как дрова. Я не знала, как отреагировать на вопрос, по этой причине промолчала. А зря. Из трубки такое понеслось. И что я – эгоистка. И забыла про своих друзей. И что я – Фома, не помнящая родства. Кажется, это кто-то другой родства не помнил. А Фома был просто неверующим человеком. Блинова, по обыкновению, перепутала людей и события и, спутав их в клубок нелепицы, свалила его на мои хрупкие плечи.
– Кать, опомнись, кого я забыла? Почему я должна звонить? Меня уволили, и никто даже ни слова не сказал в мою защиту, все промолчали. Я же не обиделась. Ушла молча, без скандала. Ты что там опять придумала? Не вешай на меня липовые обвинения, – я все же успела вбить клин в торопливую и стремительную речь Блиновой.
– Я в больнице, Инесса, в сто двадцать второй медсанчасти лежу, – вмиг пригорюнилась Блинова.
– А у меня насморк, я простужена, – в ответ прогугнила я, а мысленно хихикнула. Наш ответ Чемберлену. Вслух это прозвучало примерно так: «У быдя даз-зборг, я б-браз-здужена». Простудилась я давно, две недели назад, когда вместе с Гошей ходила к инспектору на прием. Мы выскочили на улицу, распаренные и разгоряченные, будто не из Центра регистрации вышли, а из горячей сауны. И на нас набросился северный ветер, он выдул из наших с Гошей мозгов мечты о сладкой жизни, забросал наши глаза песком, а меня лично наградил простудой. С тех пор я разговариваю с легким прононсом.
– Инесса, а к тебе кто-нибудь приезжает? – спросила проигравшаяся в пух и прах Блинова. Моя простуда раздавила Катькины обиды.
– Ну, это, да, приезжает, – нерешительно сказала я, не поняв, что имела Блинова в виду. С какой целью и кто приезжает? Мама каждый день бывает. Гоша – мой ежедневный партнер, почти что муж. Кого бы хотелось видеть Кате в моем доме? Странный вопрос.
– Тебя навещает кто-нибудь? – надавила подруга на больную мозоль. Вот она о чем. Катю интересует, кто просиживает у моей постели дни и ночи, ухаживая за тяжело больной женщиной. Вопрос измучил Блинову, кажется, моя бедная подруга умирает в сто двадцать второй медсанчасти от смертельного любопытства.
– Кать, я ношусь с утра до вечера по городу, куска хлеба во рту не бывает за день, о чем ты говоришь? Хочешь, чтобы я приехала? Так и скажи. Я приеду. Все брошу, но до тебя доползу. Когда нужно быть?
Что-то такое в моем голосе напугало ее, она тяжело вздохнула.
– Если тебе некогда – не приезжай ко мне, Инесса. – И трубка заплакала. Я повертела куском пластмассы, ожидая, когда из мелких дырочек потечет соленая жидкость. Блинова мучается от извечной проблемы одиноких женщин. Когда все нормально, красота в руках, здоровье в ногах, ум в волосах – женское одиночество не вызывает у окружающих чувства неполноценности. Но вдруг случается несчастье, женщина волею судьбы оказывается в больнице – и тут начинается невообразимое. В российских больницах даже здоровый человек, попавший туда на один день, случайно, запросто может заболеть и даже умереть от ощущения бессмысленности. Если же в эти очаги сохранения здоровья попадает одинокая женщина, медицина старается изо всех сил, чтобы тотчас же загнать ее на тот свет. Для выживания требуются близкие люди – многочисленные чада и домочадцы. Они веселой гурьбой прутся в больницы, чтобы прокормить занемогшего родственника. Одинокая женщина, наблюдая за пестрым табором семейного счастья, медленно, но верно сходит с ума, тает прямо на глазах. Болезнь не убывает, а, наоборот, крепчает. И тогда телефонные мембраны плачут живыми и солеными слезами. Я представила Блинову в больничной палате, голодную и злую, всеми покинутую, в окружении крепеньких старушек, питающихся домашними котлетами и салатами из баночек, скляночек и мензурочек. И в моей душе взыграло сочувствие.
– Кать, я завтра к тебе приеду. Потерпи немного, не вешайся, хорошо? – безропотно предложила я. Трубка судорожно всхлипнула, но плакать перестала. Упреки закончились, дружба восторжествовала.
Я заново обложилась словарями. Пыхтя, взгромоздила один на другой, нацепила очки, вооружилась ручкой, с опаской косясь на телефон. Кто следующий? Но больше никто не позвонил. Наверное, ждали, когда окажутся на больничной койке. Я выполнила суточную норму – перевела пять страниц текста и уснула в окружении книг и бумаг.
Альберт периодически звонил, аккуратно и деловито сообщал новости из министерских краев. Края кишмя кишели различными конкурентами, словно вся Россия бросилась разливать и продавать живительную влагу. Воды было много, целебной и не очень, минеральной, питьевой, соленой и похмельной, из-за обилия желающих припасть к источнику наше дело затягивалось, оно тянулось медленно, как черепаха, изматывая силы и нервы. Но мы с Гошей не унывали. Саакян занимался разливочным цехом, что-то там оборудовал, а я распространяла в Интернете информацию. Уже появились первые покупатели. Я классифицировала запросы и повсюду рассылала надежды. Наконец Альберт привез хорошие новости, через два дня министр собирается лично посетить родной Питер. Он родился в нашем городе, вырос, выучился – короче, высоко взлетел. Саакян расцвел, как лопух на радиоактивной помойке. А я помчалась к Блиновой в больницу. Хорошая новость повлияла на меня благотворно, развив до невероятных размеров чувство милосердия, глубоко захороненное в моей душе. С многочисленными пересадками я с трудом добралась до проспекта Культуры. Несчастная культура забралась далеко, спрятавшись подальше от нахального центра. Будто с глаз долой. Блинова встретила меня крепкими и солеными слезами. Типа огуречный рассол. Она высморкалась в полотенце и страдальчески прижала руки к груди. Я гордо выставила два больших пакета, достала салфетки, одноразовые полотенца, апельсины, пакеты с соком, бутерброды и в довершение банкета вытащила стеклянную банку с вожделенной отварной картошкой, посыпанной мелко нарезанным укропчиком. Картошку приготовила мама. Укроп купила я. Свершилось, наша взяла, Блинова выпрямилась, оглядывая соседок-старушек. Те стыдливо отвернулись. Заветная банка стояла на тумбочке, сверкающая и аппетитная, указывающая сторонним наблюдателям, что у одиночки Блиновой тоже имеются в загашнике заботливые посетители.
– Инесса, а ты знаешь, что у нас в фирме творится? – спросила Катя, с жадностью набрасываясь на миндальное печенье. Я покупала его в «Метрополе». Сама бы ела, да фигура не позволяет. Подруга может за один присест съесть целый килограмм.
– Не знаю… – Я равнодушно отвернулась, невозможно смотреть, как Катя грызет круглые ароматные лепешечки. Жадно, вкусно, как кролик. – И знать не хочу. А что там творится?
Спросила, чтобы поддержать светскую беседу. О чем любят поговорить девушки, женщины, бабушки? Да все о том же – где и что продается, кто и что сказал, кто и с кем переспал. Одна тема, из века в век. Ничего не меняется. Да и что в этом вопросе постыдного? Имею право знать, что происходит в «Планете». Я там работала, в ней прошли лучшие годы моей жизни, в этом бизнес-центре осталась моя любовь. Об оставленной любви пока что не стоит задумываться. Время еще не пришло.
– Инесса, с Бобылевым что-то такое творится, никто не может понять что, – зашамкала Блинова. А я тихо злилась; если бы Катя не находилась в больнице, я бы бессердечно вырвала пакет из ее рук. Выдала бы ей два печенья, остальное спрятала как можно дальше. Но Катя больна, и я до сих пор не знаю, какой у нее диагноз. И я раздавила раздражение, как гусеницу.
– А что с ним происходит? – Я оглядела палату. Чистенькая комната, четыре кровати, металлические пружины, тумбочки, умывальник, швабра в углу, утка под кроватью. Три опрятные старушки с любопытством поглядывают в нашу сторону. Зря я на них из шланга желчью поливала. Хорошие бабульки, симпатичные, у всех приятные лица. Блинова настроена против них, рыдала по телефону горючими слезами, будто в палате находятся три гориллы, а по ночам рядом с ней храпят целых три кровожадных аллигатора.
– Он изменился, словно состарился, сгорбился, поседел, перестал беспокоиться о делах, стал равнодушным ко всему. Никто его не узнает. Норкин изо всех сил старается, чтобы конкуренты не догадались, что Бобылев изменился. Но уже невозможно скрывать от посторонних. Недавно отменили утренние совещания. Иногда он не появляется в компании по два-три дня. Как ты думаешь, Инесса, он тоже заболел? – Блинова говорила, с жадностью поедая печенье. Я осторожно выдернула пакет из цепких рук и подошла к соседней кровати.
– Угощайтесь, это миндальное, очень вкусное и свежее. – Я достала несколько штук и положила на блюдце, стоявшее на соседней тумбочке. Блинова чуть не умерла от ужаса и жадности.
– Спасибо-спасибо. Я очень люблю миндальное печенье! – Старушка-аллигатор приняла угощение, преодолев внутреннее сопротивление. В больнице все кажется вкусным. Угощение запоминается на всю жизнь. Никто не может удержаться от соблазна.
– Инесса, ты меня не слушае-ешь, – заныла Блинова, но я-то знала, что ее основательно задушила жаба, печенья стало жалко.
– Слушаю, внимательно слушаю, – я подошла к Кате, но пакет положила на тумбочку. Пусть Блинова немного отдохнет, наберется сил, а когда я уйду, Катя может заново набрасываться на пакет, как голодный удав на кролика.
– Так вот я говорю, что Бобылев заболел, – сказала Катя, опасливо поглядывая на печенье и на меня, одной рукой она поглаживала бумажный бок вожделенного пакета.
– Кать, он не заболел, он просто устал. Устал от жизни.
Мне не хотелось объяснять, и так все ясно, у человека есть определенное количество жизненных сил. Если он расходует их неравномерно, раньше положенного срока, все силы иссякают. Это не болезнь, и это не физическая усталость. Человек здоров, но его ничто не радует, не волнует, не беспокоит. Он погружен в себя, у него апатия. Не заблестит глаз, не встрепенется ресница, не дрогнет мускул. Утраченная энергия уже не возвратится к человеку. Он может на все махнуть рукой, уехать на отдых, ни о чем не думать и ничего не делать, загорать, купаться или лечиться в санатории, но прежние силы никогда не наполнят его организм. Какие-то появятся, но это будет уже другая энергия, искусственная, не органическая.
– Как это «устал от жизни»? – спросила Блинова.
– Все ему надоело, вся эта бессмыслица, – я решительно взмахнула рукой. Но почему меня вдруг прошило иглой, где-то там внутри, в области сердца? Неужели рана до сих пор кровоточит? А я-то пребывала в уверенности, что на сердце даже мелкой царапины не осталось. – Кать, хочешь картошечки? Поешь, а, – я открутила крышку и поднесла банку к носу подруги, – чувствуешь, какой аромат? Я сама приготовила. Поешь.
Мне хотелось, чтобы хоть кто-то в этом мире был счастлив, хоть на одну секунду. Пусть ест. Зато в это короткое мгновение она будет счастлива. И не важно, что домашнюю картошечку приготовила моя мама, а вовсе не я. Это уже мелочи жизни.
– Инесса, а ты не грустишь о прошлом? Ты не жалеешь, что все так вышло? – спросила Блинова, набивая рот картошкой. Это после миндального-то печенья. А я даже не отвернулась. Немного потупилась, улыбнулась. Присутствие аппетита означает скорое выздоровление. Грустить можно. Жалеть нельзя. Нельзя жалеть жизнь. Пусть жизнь пожалеет меня. Хотя бы самую малость.
– Кать, я ни о чем никогда не жалею. Я так устроена. Грустить – грущу. Но никогда не жалею о прошлом. И ты не жалей, Блинова, ни себя, ни прошлое. Тогда сразу выздоровеешь. Я, пожалуй, пойду, а? – Не дожидаясь ответа, я легко вскочила и, бодро отсалютовав подруге на прощание, направилась к выходу. У двери я вспомнила, что так и не поинтересовалась, а какой, собственно говоря, у Блиновой диагноз, чем она больна. Ладно, пусть выздоравливает как можно быстрее. Наверное, у нее тоже закончилась жизненная энергия. Блинова самостоятельно пришла в больницу, сдалась докторам добровольно, чтобы набраться новых сил. Свежих, хотя и искусственных. Ей виднее.
Внизу меня поджидал Саакян. Он стоял на автомобильной стоянке, простоволосый, длинный, нескладный и все равно бесконечно родной и милый. Почему-то в эту минуту мне хотелось обнять весь мир, всех пожалеть, придать жизненных сил. Мне казалось, что капелька добра, исходящая от меня к другим людям, каким-то образом попадает к Бобылеву, вживляется в его сердце, и тогда тонко вздрагивает омертвевшая ресница, слабо мерцает живым огнем тусклый хрусталик. Вялость уходит, сердце оживает, жизнь продолжается. И я прижалась к Саакяну.
– Гош, порадуй меня, скажи, что министр наконец-то подписал наши документы, – я вдохнула вконец прокуренный запах саакяновского тела. Гоша весело рассмеялся.
– Дык, подписал, ды-ык, радую вот тебя. – И он схватил меня на руки и закружил в воздухе. Безоблачное счастье кружилось вместе с нами. Как снег. Как яблоневые лепестки. Начало пути, на реке туман, лодка еще на берегу. Страшно уходить в далекий рейс в дождь и слякоть, без четких ориентиров. И вдруг на небе неожиданно засияло солнце. Мы радовались удаче.
