Текст книги "Письма о конце света"

Автор книги: Галина Полынская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Полынская Галина
Письма о конце света

Полынская Галина

Письма о конце света

С самого утра я знала, что сегодня должно нечто произойти, нечто необычное, странное, возможно непоправимое – неизвестно с кем, со мной ли, с остальным ли миром, может, с нами обоими. Я не знала, откуда именно ожидать этого... сидеть в бездействии становилось невыносимо, и я решила спуститься вниз, проверить почту – уже долгое время ждала письма от небезынтересного во всех отношениях человека.

На руки выпала стопка газет и штук пять узких длинных конвертов. Рекламные бумажки полетели в специально поставленную для них большую плетеную корзину у окна, туда же отправилась и "Коммерсант" с "Властью" господин, выписывавший эти издания, уже третий месяц как съехал с этого адреса, оставив меня в напряженном ожидании своего веского решения о дальнейшей судьбе нашей квартиры. Оставив только "МК-бульвар" и конверты, привычно поздоровалась с консьержкой и поднялась к себе. Два конверта оказались счетами за междугородние и международные переговоры, не имевшие лично ко мне никакого отношения, господин, наговоривший в общей сложности на шесть тысяч, более здесь не проживал.

Два письма были от одноклассниц, коих не могла назвать даже приятельницами. Узнав, что я перебралась из Краснодара в Столицу, вышла замуж за крайне обеспеченного мужчину, поселилась в огромной квартире, они умудрились раскопать через общих знакомых мои координаты и посыпались письма с южной родины.

Поборов искушение немедленно выбросить тонкие конвертики-пакетики с притворными гладенькими строчками, где за каждой буквой скрывалась ядовитая зависть, я отложила их в сторону и взяла последний конверт. На небольшом наклеенном квадратике компьютером был отпечатан неполный адрес: город, улица, номер дома, и все. Не любила я такие конверты, ничего хорошего от них ожидать не приходилось. Распечатав его, я думала увидеть плотный листок для принтера с сухим механическим текстом, должным известить меня о чем-либо наверняка неприятном, но с удивлением увидала листки тонкой, почти папиросной бумаги, испещренной аккуратными чернильными строчками. Развернув, прочла первое: "Дорогая Оюна..." Взяла брошенный на телефонный столик конверт – адрес мой. "Дорогая Оюна..." Присела на банкетку в холле и, не испытывая ни малейшей неловкости – надо же разъяснить недоразумение! – прочла письмо. Привожу его практически полностью:

"Дорогая Оюна!

Сегодняшний день внес некую сумятицу. Представь себе, еще вчера я четко осознавал все положение вещей, сейчас же пребываю в небольшой растерянности, и очень жалею, что тебя нет рядом.

Помнишь ли ты вишневое дерево у западного окна? Цвет оно сбросило, а вот ягоды так и не появились, хотя и погода, и уход были вполне благоприятными. Но не думай, дорогая Оюна, что именно дерево сбило меня с толку, вовсе нет. Утром я встречался с Г. Ц. в парке. Выбрали скамейку в тенистом, безлюдном местечке, он, как всегда, говорил очень доступно, внятно, как вдруг мне показалось, что у него деревянная голова. Да-да, на лбу появился и исчез коротенький острый сучок, мелькнул за ухом бледный пожухлый листочек, сквозь дыры в заскорузлой коре долю секунды смотрели неподвижные травянисто-зеленые глаза, и наваждение исчезло. Представляешь, за это время я упустил нечто важное из его слов, долго потом не мог связать концы с концами, в результате многое недопонял. Когда Г. Ц. ушел, я долго бродил по парку, искал ту самую русалочью заводь (помнишь ли ты Гвенделин?), очень хотел ее найти, и, на всякий случай, передать от тебя привет, но, к сожалению, заводь так и не отыскал, видать бродил совсем в другой стороне.

И все же, Оюна, далеко не совсем я согласен, далеко не все мне нравится в словах Г. Ц. Например, его рассуждения о слишком быстро рвущейся мировой материи именно по причине того, что каждый из Них изо всех сил тянет "одеяло" на себя. Мне кажется, будь оно так, то довольно было бы и одного хорошего рывка, чтобы все разлетелось в клочья. Кстати, пока не забыл, обещанные тобой ягоды волконника я пока не получил, и очень надеюсь, что они все же дойдут, ведь их настой, как нельзя лучше помогал мне, если тебя не затруднит, вышли, пожалуйста, еще.

По моим подсчетам, с 20 на 21 тебе должен присниться очередной серебряный сон, не забудь подробно описать увиденное.

На этом, пожалуй, заканчиваю, пора бежать на встречу с Ли. С нетерпением жду твоего ответа, всегда твой Л."

В растерянности перечитала странное письмо несколько раз и все равно мало что поняла. Без сомнения, я случайно подсмотрела чью-то крайне необычную переписку, но как это письмо попало в мой почтовый ящик? Тщательно изучила конверт, но не нашла ни единого штемпеля, даже города отправителя. Почему-то после прочитанного не создавалось впечатления розыгрыша, или какой-то глупости, сочиненной неизвестным Л, чтобы повеселить незнакомую Оюну, напротив, душа присмирела, прислушиваясь к ощущению прикосновения к некой заповедной тайне. Аккуратный, тонкий, но без особых витиеватых закорючек, с правильным наклоном подчерк Л, стиль письма, говорили о том, что это взрослый, образованный человек, возможно, даже пожилой и старомодный, раз писал чернилами, да и бумага явно дорогая, я даже не видела никогда такой... Зазвонил телефон. Я вздрогнула, приходя в себя, надо же, так зачиталась-задумалась, и забыла, что до сих пор сижу в прихожей. Отложив письмо, побежала к аппарату.

– Алло?

– Тонька!

– Вы ошиблись.

Телефонный звонок разрушил мягкий таинственный ореол, созданный письмом, исчезла заводь с Гвенделин (русалка?), настой из ягод волконника, и Г. Ц. с деревянной головой, осталась залитая солнцем пятикомнатная квартира, сервированная (именно – сервированная, а не обставленная) неуютной, но дорогой, престижной мебелью квартира, где я все время ощущала себя не в доме, а в каком-то музее нелепого современного искусства. Вернулась в холл, сложила тонкие папиросные листочки обратно в конверт и задумалась – куда же его спрятать? Очень уж не хотелось, чтобы письмо потерялось или того хуже – попалось кому-нибудь на глаза. В этом "доме" за пять лет совместной жизни я так и не заимела собственного потайного уголка, уютного местечка, поэтому, перебрав с десяток вариантов, спрятала письмо в маленькую театральную сумочку. Она всегда жила у нас с мамой дома, с самого детства, я даже не знаю, кому она принадлежала изначально. Когда-то сумочка была белой, густо расшитой прозрачными нежно-голубыми стразами, а потом как-то незаметно пожелтел атлас, а от плотных рядков сверкающих капелек остался десяток мутноватых бусинок. Эту сумочку, как единственное напоминание о детстве, как маленькую связь с собою в коротком клетчатом платье и вечно сползающих гольфах, я возила из города в город, никогда не расставаясь с ней, эта вещица стала для меня настолько личной, едва ли не интимной деталью. В ней хранился пустой квадратный флакончик моих первых в жизни духов "Мечта", носовой платок, собственноручно вышитый в первом классе, пара крупных синих бусин, да кулончик-авторучка, давным-давно подаренный случайной иностранкой за то, что в скверике я сбила для нее палкой несколько грецких орехов в зеленой йодистой кожуре. К этим сокровищам я без раздумья добавила и письмо – единственное, что по настоящему затронуло и заинтересовало меня за последние... лет пятнадцать, наверное.

Я пыталась заняться чем-нибудь, но все валилось из рук – письмо не шло из головы. Я даже рассердилась на себя и собственную впечатлительность, того гляди, стану покупать любовные романы и рыдать над ними! Но никакие увещевания не помогли. Безудержно хотелось взять письмо, снова перечитать его, рассматривая красивый почерк, и отыскать, наткнуться случайно на что-то незамеченное ранее. Поборов искушение, я села за компьютер, вошла в Интернет и в поисковой системе набрала: "Волконник". Яндекс не дал ни единой ссылки, спросив меня, не ошиблась ли я в написании?

Выключив машину, решила сварить кофе. Засыпав ложечку ароматного порошка в маленькую, рассчитанную всего на одну чашечку кофеварку, стала смотреть в окно. Мысли текли сами собой... интересно, в каком городе находится русалочья заводь? Где живет Л? Надо бы узнать у консьержки, когда обычно приходит почтальон, показать ему конверт и спросить... И тут я поняла, что не желаю знать, откуда оно взялось в моем ящике, не хочу расковыривать, допытываться, хочу оставить всё так, как оно есть, и дальше додумать самой, придумать Оюну, Л, Г.Ц и Ли... Но фантазия моя, заключенная в три небольших тонюсеньких листка, боялась сниматься с якоря и пускаться в незнакомое море, вдруг оно окажется океаном без берегов и встречных кораблей...

На следующий день я снова получила письмо, и не одно. Из почтового ящика выпорхнули два одинаковых конверта с наклеенными квадратиками и компьютерным адресом на них. Швырнув газеты в корзину, я, дрожа от возбуждения, шмыгнула в лифт, не обратив внимания на приветствие консьержки. Захлопнув дверь, бросилась в спальню, забралась на кровать, включила ночник и аккуратно надорвала с краю оба конверта. Нервный озноб, будто в предчувствии первого сексуального опыта... наспех просмотрев оба письма, взяла то, что по времени было написано раньше. Вот оно:

"Милая Оюна!

Пишу тебе в этот же день, вернее, в ночь. Жаль, что уже успел отправить предыдущее письмо. Только что вернулся от Ли, народу было немного, человек пятнадцать, видел там Звенигорцева – представь себе, подался в актеры! К сожалению, он не смог внятно объяснить своего поступка, но создалось ясное впечатление, что не от блажи, а преследовал он большую цель, коей пока что делиться не стал. Ну да будет о нем.

Анникушин сообщил темную весть. Не хотел бы тебя расстраивать, но ты просила сообщать все без исключения. Умер Базилик, так скоропостижно, что я сам узнал об этом только у Ли. Говорят, лицо его в одночасье заросло роговым панцирем, точь-в-точь похожим на огромный ноготь большого пальца, а разводы на нем очень уж смахивали на древесные кольца. Отсоединить этот "ноготь" так и не смогли, похоронили быстро, в закрытом гробу. Предвосхищая твой вопрос, скажу: за могилой его, разумеется, наблюдают.

Теперь о более приятном. Наконец-то отыскал статуэтку-флакон, о коем ты меня просила. Он прекрасен, хоть всего-то век 15, да и сохранился изумительно! Если смотреть на яркий свет, видны следы на донышке, разводы на стенках. Ощущаю сильнейший трепет, представляя, что за содержимое могло храниться в столь прекрасном сосуде, и вообще, связь времени чувствуется как никогда, стоит только взять в руки статуэтку. Чтобы случайно не пробудить ее силы, убрал в футляр, так что чудесный подарок ожидает твоего приезда, милая Оюна. Знаешь, как и прежде частенько окружаю себя особо близкими вещами, но поднимать временные пласты без тебя, милая, не в удовольствие, порою – в грусть. Жаль, проводники эпох так быстро стареют и приходят в негодность, стояли бы просто так для красоты, продержались бы лишнюю сотню, а так... французские часы совсем плохи стали, пропускают со второй-третьей попытки, да и то не на долго, и не дают былой свободы. По-прежнему радуют альбом с гравюрами, трость и бронзовый кубок, каждый раз приоткрывают новые ниши, вот только трость все чаще стала пропускать в опасные, темные времена, хотя они и не менее интересны. И сейчас хотелось бы взять ее, отполированную поколениями... но близится час быка, и рисковать не стану. Серебряное зеркало, что дарило нам столько приятных минут, совсем без тебя затосковало, его почти не трогаю, касаюсь только в особо грустные моменты, когда сильнее всего ощущается отчаянная пустота, возникшая с твоим отъездом. Милая Оюна, как же не хватает мне тебя, твоего голоса, смеха, твоего общества! Часто вспоминаю день накануне твоего отъезда, как мы сидели в гостиной прямо на ковре, и солнце, запутавшись в твоих волосах, пыталось выбраться, но этим лишь распушило черные локоны. Вспоминаю тебя, окруженную древностями, как верными слугами, как касалась ты их, истощенных временем тел, как оживали они и льнули к тебе. Как чудесны были эти моменты, как же я скучаю по ним! Из моей души будто в одночасье изъяли половину всего... Прости, милая Оюна, если был чересчур сентиментален, но в этот момент ты так необходима мне. Не докучают ли тебе столь частые письма? Боюсь, реже писать не смогу, мне кажется, что в эти моменты я прикасаюсь к тебе и дыханием, и взглядом, и ты слышишь меня. Вечно твой Л. "

Прежде чем взяться за второе письмо, принесла из холодильника початую бутылку вина "Молоко любимой женщины". Выпила залпом целый бокал. Только после смогла перевести дух. Забралась под одеяло и, держась за бокал, как за спокойную дружескую руку, развернула тонкие листочки:

"Дорогая Оюна!

Сомкнуть глаз так и не удалось – с рассветом прибежала Ниверин с крайне темной вестью. Берислав не смог вернуться, его не выпустил временной пласт! Прошу тебя, избегай персидской керамики! Возможно, паника моя излишня, но не лучше ли перестраховаться? Берислав пользовал небольшое блюдо персидской керамики, но даже не в этом суть. Мне известны факты, что именно керамика наиболее коварна. Да, она обладает прекрасной проводимостью, а шансы на возвращения через нее невелики. А стекло опасно вообще во всем своем проявлении, особенно, если оно непрозрачно, заклинаю тебя, избегай любого стекла и посуды, не пользуй зеркал в одиночестве, с ними непременно нужна страховка!

Возвращаюсь к Бериславу. Ниверин заливалась слезами, и допытаться что случилось, я долго не мог и просто пошел следом. Картина ужасна! Он сидел в кресле... вернее не он, а его пустая оболочка, Берислав будто начисто был выеден изнутри мурашами, блюдо валялось на полу. Ты наверняка спросишь, не перепутал ли он сидений, не совершил ли роковой ошибки – двойного перехода? Нет, сидел он в своем кресле, оббитой плашками собственноручно выращенного дерева, сомнений нет – его не выпустило блюдо. Я тронул Берислава за плечо, и он рассыпался прахом, даже хоронить нечего – пыль одна. Ниверин впала в истерику, я забрал ее к себе, напоил горячим вином с травами, уложил спать, и засел за письмо к тебе. Одна трагедия за другой... не знаю, что и думать, я в полнейшем замешательстве. Сейчас оставлю Ниверин записку и пойду на встречу с Г. Ц., по возвращению, опишу, как все прошло.

Вечер. Дорогая Оюна, встреча с Г. Ц. поставила меня в окончательный тупик. Он все внимательно выслушал, но не в пример мне остался спокоен, сказал, что не видит ничего экстраординарного, и объяснил это следующим: должно быть кто-то решил преступить главное правило – не касаться будущего ни под каким предлогом, и решился достать оттуда какую-то вещь, в дальнейшем могущую служить проводником, что и повлекло за собой такие вот последствия. Но я никак не возьму в толк, как такое вообще возможно? Ведь получается взаимоисключающая цепь! Так же он сообщил приблизительный прогноз общей жизни, он крайне печален... печален настолько, что возник соблазн поставить слова Г.Ц под сомнение, к сожалению, у меня нет на это ни единого основания. На сей невеселой ноте заканчиваю, глаза совсем закрываются, не спал почти целые сутки. Отчего ты так редко пишешь, милая Оюна? Твой Л."

Винная бутылка оказалась почти пуста, на донышке плескалось два светло-соломенных глотка. В голове болталась такая каша, что выбралась из кровати, пошла в кабинет Бывшего и достала из бюро пачку "Капитана Блэка". Терпеть не могла эти сигареты, но он курил только их. Когда же, наконец, заберет свои вещи?.. Закурив, пошла на кухню, и извлекла из холодильника бутылку коньяка. Плеснув в чашку, выпила залпом, закашлялась, запила водой из-под крана, заодно умыла лицо. Открыла окно и закурила, затягиваясь привычно, жадно, будто и не было четырехлетнего перерыва. Присев на стул, наугад взяла какую-то тарелку, поставила на подоконник и стряхнула туда пепел. Все смешалось. Что же это такое? Чья это переписка? Что за обитатели потусторонних миров общаются между собою таким простейшим способом? В голове крутились строчки, эпизоды, а перед глазами, реальные, почти осязаемые, возникали картины... я боялась всматриваться в них, боялась задумываться, пытаясь осознать, догадаться, опасаясь, что видения эти затянут, захватят и не выпустят сюда, обратно в простой, понятный солнечный мир... или он прост и понятен только на первый, поверхностный взгляд? Вернуться в спальню я не могла, казалось, все пространство там заполнено чем-то неизвестным, пугающим и притягательным одновременно. Прислушаться и прозвучит торопливый взволнованный шепот, потянет из-под двери зеленоватым туманом, поплывут тусклые огни...

Запугав себя до остановки сердца от случайного безобидного звука, я допила коньяк и вышла на балкон к солнцу, летнему легкому ветерку, к шуму машин и лаю собак, цепляясь за все это судорожно, отчаянно. Но, письма Л. зернами неизвестного волконника уже упали на благодатную почву моей души и, щедро орошенные воображением, дали буйные бледно-зеленые ростки. Душа моя уже заговорила языком Л, она ему уже принадлежала...

Сейчас он где-то пишет новое письмо, даже не подозревая, что Оюна никогда его не прочтет, что в такую личную переписку бессовестно вторгся кто-то третий... Вы только не переживайте, Л, я ни в коем случае не оскорблю пренебрежением ни строчки, ведь за каждой буквой кроется удивительная, порой жутковатая тайна, и такая... такая... – нет, не подобрать мне слова! – любовь к Оюне. Вы простите меня оба, видит бог, не хотела, не специально выкрала, заполучила ваши письма. Должно быть, что-то произошло, случилось с вашей связью, и бесплотные, как тени почтальоны с глазами цвета зеленых кислых яблок перепутали цифры, ошиблись адресатом... По-хорошему, спуститься бы сейчас к консьержке и выяснить, не живет ли в нашем доме девушка (женщина?) с именем Оюна, но ведь не сделаю этого, по крайней мере, сейчас, не готова я, простите меня. Ведь придется отдать ей все-все, по праву принадлежащее... нет, не могу пока... потом, позже.

Оказалось, в глубине квартиры давным-давно звонил телефон. Вскочила на ноги, сердце заколотилось испуганно, заметалось мелким жуликом, пойманным на месте преступления. Оказалось, кухня насмерть задымлена "Капитаном Блэком", коньяк незаметно выпит, а я сама уже в каком-то пограничном состоянии. Телефон звонил не переставая. Я тихонько, чтобы не потревожить лежавшие на кровати письма, прикрыла дверь в спальню, только потом пошла в зал и сняла трубку.

– Алло...

– Рита! – крикнул голос подруги Светы. – Слава богу, дозвонилась! Что там у тебя, весь день названиваю, ты не берешь трубку!

– Наверное, не слышала, – я присела на подлокотник безобразного белого дивана.

– Как ты, милая?

"Милая Оюна..."

– Рит, ты меня слышишь? Как ты?

– Нормально. Все в порядке.

– Козел не звонил?

– Пока нет.

– Вот сволочь, а!

– А чего ему звонить-то? – я постепенно высвобождалась из объятий Л, с квартирой, наверное, еще не решил ничего, как решит, сразу же объявится.

– Ты только смотри, не останься на бобах! Столько лет терпеть эту гадину!

– Ладно тебе, нормально мы жили.

– Ага, нормально! Да ему просто повезло с такой вот святой Марией-Магдалиной вроде тебя! Ну, у тебя-то еще будет все, слава богу, до тридцатника далеко, а вот он со своим поганым сороковником... Другая уже б...

– Светик, родная, прости, у меня страшно голова болит...

– Это он тебя довел, я те кричу! Хочешь, приеду, переночую с тобой?

Шумная, яркая, такая настоящая Светка в моей спальне...

– Свет, давай в другой раз, я сейчас таблеток напьюсь, и спать лягу, а на днях выберемся куда-нибудь, идет?

– Идет, – вздохнула она, попрощалась и повесила трубку. Я прислушалась, квартирное пространство едва слышно шелестело тонкими папиросными листочками. Милая Оюна, скажите, умоляю вас, как же его зовут? Леонид? Люцифер? Как...?

Писем не было целых три дня, за это время я передумала, перерешала столько возможных вариантов своей дальнейшей жизни без Л. и его тонкого подчерка, но ни один не оказался реально приемлемым. Я действительно не могла понять, как мне существовать дальше. Когда мы с мамой лишились нашей краснодарской квартиры, потому что ее продала по фальшивой доверенности лучшая мамина подруга, которую я с самого детства называла "моя вторая мама", и мы оказались на улице, даже тогда я представляла, как жить дальше после такого предательства. Очутившись Нигде, без каких либо иллюзий и надежд на все человечество в целом, и каждого двуногого в отдельности; без вещей, предметов, знакомых с рождения, без ничего, в отвратительной пустыне, в которую мгновенно превратился мой спокойный и радостный мир, даже тогда я представляла течение своей жизни дальше...

Каждый полдень, боясь наткнуться на почтальона, я спускалась вниз, перебирала по листику рекламные газеты, в надежде, что конверт случайно затерялся среди истерично ярких страниц, и с холодеющими руками возвращалась обратно. Как одержимая бродила из комнаты в комнату, не расставаясь с одиннадцатью страничками, и опустошала бар, не отвечая на телефонные звонки. И стало мне понятно, что ощущает наркоман, не получивший вовремя необходимой дозы.

Милая, дорогая Оюна, – просила я утром, заклинала днем, умоляла вечером и угрожала ночью, – почему он так долго не пишет? Что мы сделали неверно? Почему он бросил нас? А может не нас, а меня? Неужели тени-почтальоны с зелеными глазами исправили свои ошибки, и письма снова скользнули к законному адресату? Дорогая Оюна, хоть знак подай, жив ли он, или трость, альбом, кубок и зеркало, пропустив его в смутные темные времена, решили не делить ни с кем?..

Я бродила по комнатам, куря "Капитан Блэк" и разговаривала с ними обоими, объясняя, доказывая, что не могут, не смеют они вот так со мной поступать! Я ведь теперь тоже с ними, я такая же, я одна из них, и имею право знать, почему он не пишет?! Имею право знать, все ли с ним в порядке?!.. Знаю, что не должна даже думать о нем в таком ключе... но кто-то же имел право дать мне эти письма! Ну вот, я уже обвиняю кого-то... никто, никто не виноват, просто пусть он напишет, хотя бы пару строк...

Письмо пришло на четвертый день, когда я уже готова была отыскать Оюну (отчего-то не сомневалась, что найду ее), готова была скулить и унижаться, сидеть на пороге, уткнувшись в дверь, умоляя впустить, вымаливая его имя, возможность прикоснуться к воздуху, пространству Оюны... – его пространству..! Ослепла, увидев конверт, побежала по лестнице, никак не могла открыть дверь! после вспомнила о ключе.

Сидела на полу, прижимала нераспечатанный конверт к щеке и слушала, как бьется раскаленная кровь, в попытке прорваться через кожу, и прикоснуться к прохладной бумажной белизне.

"Дорогая Оюна!

Прости, что не писал так долго, столько произошло событий – не было минутки взяться за перо. Пытаюсь собраться с мыслями, и кажется теперь, что вишня, так и не давшая завязи, становится главным знаком. Старенькое кресло из груши уже живо едва, а вишня не захотела родить, выходит, шесть лет ее роста – даром. Пока что думать даже не желаю об этом, Оюна, не укладывается в мыслях. И ведь закона никак не отменить, сидения для переходов только из дерева выращенного собственными руками, да минимум дважды плодоносившее... отчего я не посадил две вишни? Отчего я так самонадеян? Уверен, тебе совсем не интересны все эти стенания (знала бы ты, дорогая, как сейчас я сам себе сейчас противен!) и хочешь, чтобы я скорее перешел к новостям. Сейчас, дай только соберусь с мыслями. Видишь ли, я выпил целый бокал вина, и теперь во мне разлад, тоска такая, что не помещается в душу ни вдоль, ни поперек. Зачем я его пил? Только хуже сделал. Все, дорогая Оюна, теперь к новостям, постараюсь изложить их, не перемежая комментариями.

Третьего дня собирались у меня, не очень хотелось принимать общество, но Ли настояла, и как специально собралось не менее сорока! Даже Матюшин пришел, вот уж кого видеть совсем не хотелось. К середине неожиданно пожаловал сам Г. Ц, разумеется, все остолбенели. Никогда еще не видел его в такой ярости, уверяю, Оюна, у него действительно деревянная голова, не я один это заметил! Г. Ц отвел меня в сторону и едва ли не набросился с кулаками, я же ровным счетом ничего понять не мог. Наконец он заметил мою растерянность, успокоился немного, почти извинился, и сообщил, что некто все же преступил главный закон и поднял будущий временной пласт (как, Оюна, как?! не понимаю!), и будто даже взял вещь, могущую служить проводником, если я правильно понял, – это солонка. Я был в шоке, никак не мог поверить, что кто-то из нас способен на такую отчаянно губительную глупость. Что же теперь будет, милая Оюна, как все поправить? А главное, как изобличить глупца? Не представляю, какую кару придумает для него(нее) Г.Ц. В общем, остаток вечера был безнадежно скомкан, Г. Ц. ушел, хотя мы так просили его задержаться и поговорить с нами, оставил нас в растерянности и смятении. Мы неловко толклись в большом зале и были вынуждены подозревать друг друга, я с превеликой радостью подозревал бы отвратного Матюшина, но, увы, не имею на это, к несчастью, никаких более менее веских оснований. Такие вот печальные дела, милая Оюна. Ну, на кой черт кому-то понадобилось несчастное будущее? Что обнадеживающего и жизнеутверждающего он(она) собирался там увидать? Неужто мало спокойного, хорошо известного, полностью предсказуемого прошлого? Что же мы натворили, милая Оюна, что же натворили... Как же прав был Г. Ц когда говорил, что человеческая натура жадна и абсолютно безответственна, что живет человек так, будто завтрашнего дня у него нет, а вчерашнего и не было. Нет, не буду вспоминать простоту и мудрость его слов, иначе маятник душевного разлада раскачается еще сильнее.

Спасаюсь воспоминаниями о тебе, дорогая Оюна. Частенько всплывает в памяти тот вечер у Мирграт, все были в светлом, легком и только ты, как вызов всем и вся, в удивительном платье – тяжелом, как предгрозовое небо, такого глубочайше синего цвета... не увидеть дна у такого цвета, сколько не вглядывайся! И эта оборка, бесшабашными крыльями по плечам, груди, спине... и босые стопы с золотой цепочкой на левой лодыжке. Прости, быть может, не приятны тебе мои воспоминания, но картина эта как сейчас стоит перед глазами, и ни о чем кроме думать не могу. Как же сладко надорвалась душа, когда увидел я свой подарок, блеснувший на тонкой твоей коже! Живи вечно, милая Оюна. Жду писем твоих, как воздуха. Твой Л."

Господи, как же прыгает сердце... ну кому, кому я так понадобилась именно в этот момент?! Проклятый телефон! Вскочив с пола, едва удержалась на затекших ногах и, как на культях, доковыляла до телефона.

– Да!

– Маргарита, – произнес тягучий голос Бывшего, – здравствуй.

– Привет. Ты не мог бы...

– Я займу буквально минуту. Рит, я продумал варианты, и нашел оптимальный компромисс – я покупаю тебе двушку в любом районе, где пожелаешь. Разумеется, ремонт, обстановка, машина, к сожалению, не дороже опеля, у меня сейчас временные...

Я уже ничего не слышала, оглохнув и ослепнув от ужаса. Мне придется уехать отсюда?!

– Паша!!!

– О, боже, не кричи ты так! В чем дело?

– Когда я должна уехать отсюда?

– Рита, ну я не стал бы формулировать вопрос именно так...

– Когда ты собираешься меня вышвырнуть отсюда?! Сколько у меня еще времени?!

– Ри...

– Просто скажи!

– Двух недель тебе хватит собраться?

– Возможно... дай мне месяц, прошу тебя!

– Рита, ты в порядке? Что с тобой?

– Все хорошо, Паш, все хорошо, просто мне тяжело будет расставаться с этим местом.

– Надо же... мне всегда казалось, что ты ненавидишь наш дом.

– Паша, пожалуйста...

– Ты напилась что ли? Позвоню в конце будущей недели.

Бросив трубку, я вернулась к разбросанным по паркету листочкам. Собрала их, сложила в конверт, ходила по комнатам, не выпуская из рук. Милая Оюна, отчего ты совсем не любишь Л? Позволяешь себя любить, дозволяешь поклоняться цепочке на твоей ноге, такая самодостаточная, недосягаемая, незнакомая.

Вытряхнув на кровать побрякушки из шкатулки, выбрала из блестящего месива цепочку-браслет, застегнула на левой лодыжке. Совсем не то, вульгарно и пошло, смотрится не так как на Оюне. Замочек открываться не хотел, пришлось дернуть, разорвать и смотреть, как крошечные желтые звенья орошают терракотовый ковер. Милая, милая Оюна... какое ты любишь вино? какому времени года, какой эпохе ты более благосклонна? длинные у тебя волосы или короткие? высокая ты или малышка? что ты хочешь, Оюна? впусти меня к себе.

К концу недели я получила пятое письмо.

"Дорогая Оюна!

Отчаялся, дожидаясь весточки от тебя, не случилось ли чего? Ужасные дела творятся, милая, все крошится, приходит в негодность. Солонку раздобыла Ли. Она приходила ко мне сегодня, перепуганная, растерянна. Умоляла не выдавать. Могла бы и не просить об этом, разве смог бы я выйти ко всем и сказать, что нас, всех нас, весь наш мир погубила маленькая сливочная Ли? Успокаивал ее, как мог, хотя, чем можно утешить? Спросил, далекий ли пласт она подняла? Оказалось – нет, но увиденного хватило ей, чтобы растеряться и насовершать глупостей (взяла эту проклятую солонку). Оюна, мировая материя разрушилась, мы балансируем на швах, но и они вот-вот расползутся. Ли видела процесс распада, понимаешь, она не взяла солонку, она подобрала ее, а где, даже не хочу описывать, что бы не расстраивать тебя, милая. Пишу эти строки, всячески оттягивая главное. Оюна, впервые в жизни я не знаю, как должно поступить. Теперь мне известен скорый и бесславный конец человеческой иллюзии, известен так же и выход, спасение. Поделись я всеми этими знаниями и соображениями с нашими, пришлось бы выдать Ли, не предупредить – всех обречь. Но не беспокойся, выход я непременно отыщу, чуть позже, но обязательно отыщу.

Пока что выслушай меня внимательно и непременно поступи, как скажу. Мы уйдем, спасемся в прошедших временных пластах, везде предостаточно вещей, благодаря коим можно жить беспрепятственно где угодно, когда угодно. Пытаюсь вспомнить, что есть у тебя, а мысли путаются и, вроде бы наизусть известные предметы, ускользают... ах, да! Бархатная карнавальная маска, испанская, века 17, если не ошибаюсь, она должна у тебя сохранится, ты ведь так любила ее. Перейди через маску, чтобы не осталось пути назад, надень на лицо, не держи в руках. Я же непременно разыщу предмет той эпохи, той страны и догоню тебя, Оюна, жди меня в Риме, в "Королевском петухе", помнишь эту маленькую милую гостиницу? Я же попытаюсь обернуться скорее. Заклинаю тебя – не медли. Твой Л."