Текст книги "Крест"

Автор книги: Галина Остапенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

А на дворе зима. Все готовятся к Новому году. У нас каникулы и мы на целых две недели пришли домой. Ожидание радости каждый день. С утра топится печка, мама хлопочет с завтраком, а нам хочется подольше поваляться в постели. В душе разливается чувство покоя и счастья. Как хорошо дома! Я давно успела забыть белый цвет больничных палат, запах лекарств и какуюто постоянную боязнь перед врачами. Дома совсем не так. Мы любим шумные игры, много читаем. Любимое наше занятие – слушать радиопередачи, особенно нравится «Театр у микрофона». Слушаем всей семьей, охая, вздыхая, сопереживая с героями их жизненные истории. Папа вечерами «ловит» зарубежные голоса. У нас есть большой радиоприемник. Он настраивает какие-то волны, шум и треск стоит невообразимый. Он прислоняется к приемнику ухом, приказывает всем замолчать и с раскрытым ртом старается разобрать сквозь глушители хоть несколько слов. Потом многозначительно кивает головой, поддакивает и шепчется о чем-то с мамой. Нам интересно знать, какие же тайны сообщает Запад, и мы спрашиваем у папы. Но он нам ничего не рассказывает, говорит – вырастите – узнаете. И ещё приказывает никому не говорить о том, что он слушает «Голос Америки».

Морозы на улице настоящие. Минус 40-50 градусов. Игорь с мальчишками днем на улице. Я дома. Мы готовимся к Новому году. Делаем с Женей игрушки на елку. Клеим цепочки, флажки. Пустую яичную скорлупу раскрашиваем, получаются разные чудики. С нетерпением ждем прихода любимого праздника. Ложимся спать поздно, все равно утром торопиться некуда. Но со мной вдруг что-то случается. Среди ночи я с криком просыпаюсь. Острая боль пронзает позвоночник и уходит в правую ногу. Не могу шевельнуться. Боль повторяется вновь. Будто раскаленный железный прут втыкают в меня. Я кричу. Все проснулись и не поймут, что происходит. Мне и самой непонятно – что это. Нога, моя нога не слушается меня. В бедре ощущение такое, будто мышцы перетянули жгутом. Я не понимаю, что со мной. Боль заполняет все пространство. Стараюсь не шевелиться, но даже дыхание вызывает приступ страшнейшей боли. С трудом дожидаемся утра. Папа бежит к председателю колхоза, звонит в районную больницу, объясняет, как может, что со мной. Ему велят приехать за обезболивающим и срочно везти меня в стационар. Он запрягает колхозную лошадь и едет за лекарством.

Боль не отпускает меня. Она повторяется и повторяется. Мне не верится, что такое может долго длиться. Я просто не выдержу, сойду с ума или умру: «Это, наверное, смерть» – думаю я. Папа привозит морфий, сам делает мне укол. Не проходит и полчаса, как боль отступает. Мне хочется спать. Но мама собирается со мной в район. Я говорю, что все прошло: «Видите, у меня ничего уже не болит и не будет больше болеть. Папа вылечил меня». Но они торопят. Мы садимся в сани, застеленные сеном. Папа укрывает меня дохой, и мы едем под скрип полозьев по снегу. Эта снежная музыка меня успокаивает, я засыпаю.

К вечеру в больнице боль возвращается. Я не могу сдержать себя и снова кричу. Доктора меня осматривают и говорят маме, что здесь, в районе, они бессильны мне помочь. Через несколько дней на самолете мама везет меня в Иркутск. Я и не предполагала, что опять на долгие-долгие годы буду оторвана от дома, гораздо на больший срок, чем в раннем детстве. Но я об этом сейчас не думаю. Одна только мысль в голове: «Когда это все прекратиться! Я так долго не выдержу!»

В Иркутске меня положили в областную туберкулезную больницу, костное отделение. Провели обследование. Оказалось, что это обострение туберкулезного процесса с возникновением новых очагов. Теперь кроме позвоночника поражены правый тазобедренный и коленный суставы. Началось повторение больничных будней. Лекарства целыми горстями: фтивазид, паск, уколы стрептомицына, другие антибиотики, и обезболивающие. Снова противный рыбий жир и витамины. Строгий постельный режим. Нога совершенно потеряла свою форму. Огромный отек натянул кожу до зеркального блеска, не поймешь – где колено, где голень. Из-за боли нет аппетита. Мама старается накормить меня хоть чем-нибудь. Но через силу еда вызывает прилив тошноты. Только обезболивающее дает временный отдых, я сплю. Время кажется серым. Я не оговорилась. Дня и ночи для меня нет. Сплошная серость. Открываю глаза – передо мной – сумерки. Даже полдень, яркий солнечный, кажется мне серым и не имеет другого цвета. Видимо, это от сильных наркотиков-морфий, омнопон. И опять омнопон, морфий. Другие обезболивающие не помогают. Я сплю и сплю. Сонной мне делают противотуберкулезные инъекции. Таблетки глотаю в перерывах между сном. В полусонном бреду чувствую, как доктора проводят осмотр, что-то говорят… Не замечаю времени. Дни, недели, месяцы – сколько я здесь нахожусь? Не знаю. Мама давно дома, учит детей в своей школе, папа занимается своими мужскими делами. А я здесь, между жизнью и небытием. В палату приходят какие-то люди, что-то приносят. Тумбочка моя завалена разными гостинцами, даже яблоки есть, что для того времени в Иркутске было огромным дефицитом. Но есть не хочется. Мне говорят, что у меня только глаза остались. Но мне все равно. Полное безразличие. Отсутствие всяких эмоций. Только одна мысль: лишь бы не болело, только бы не вернулась боль. Но со временем замечаю, что обезболивающие перестают помогать, хоть их делают регулярно. Только много позднее узнала, что вместо наркотиков мне стали делать анальгин, который совершенно не помогал. Кололи даже дистиллированную воду. Я была уверена, что это опять морфий и старалась скорее забыться от сильнейших изнуряющих приступов, истязающих все мое тело. Вдруг почувствовала, что мне хочется мак. Раньше не знала, что за вкус у него. А сейчас, видимо, организм сам подсказал, что нужно, чтобы облегчить свое состояние. В чистом виде мак негде было достать, тогда мне принесли рулет с маком. Я выела из него маковую начинку и уснула. Теперь я хоть так подпитывала себя обезболивающим средством, хотя и не имела представления об этом. Страдания мои не прекращались, поскольку мне перестали делать сильные наркотики. Я теперь меньше стала спать. Боль мешала делать это. Тогда, чтобы хоть как-то отвлечься, я стала читать книги. Все подряд, что были в палатах. Мне приносили из мужских палат книги и из женских. Стонала от боли и читала. Иногда не понимала текста, не могла сосредоточиться на буквах и словах, но снова и снова заставляла себя вчитываться в смысл написанного, вникать в суть.

Ко мне стала ежедневно приходить женщина – невропатолог Будилина Юлия Дмитриевна. Она то колола меня иголкой, то чертила по телу какие-то полоски, стучала маленьким противным молоточком. Все это меня страшно раздражало. Я всё ждала, что она вот-вот назначит новое лечение, избавит от страданий, выматывающих меня. Но единственное, что я поняла из ее визитов, это то, что моя правая нога потеряла чувствительность, что улучшений в моем состоянии нет. А она все приходила и приходила. Задавала глупые вопросы и все чертила и колола меня. Однажды нервы мои не выдержали, и я нагрубила ей, сказав, что она мешает мне бороться с болью, постоянно направляет мою мысль на усиление боли, а не на избавление от неё.

И больше на ее вопросы я отвечать не буду. Она покрутила пальцем у виска и исчезла. Позднее мне сказали, что она выбрала меня объектом для защиты своей кандидатской диссертации. Больше я ее не видела.

В больнице лежало много молодежи, пожалуй, больше, чем взрослых. Ходячие, конечно, влюблялись. В нашу палату стали приходить ребята, молодые люди. Сначала как бы просто так, потом все больше ко мне. Заводили разные разговоры, фотографировали. Но чаще всех стал появляться Коля. Фамилия его была Белоусов. Он немного прихрамывал, так как у него болела нога. Я как могла отказывалась от общения – не до него мне было. Но он настойчиво продолжал приходить каждый день. Сидел рядом, молчал, гладил мою руку. Это было как бы отвлекающим моментом от боли. За своими страданиями я забыла, сколько мне лет, что есть какие-то другие чувства. Постепенно мне стало казаться, что с его приходом мне действительно становится легче. Мы уже разговаривали. Обсуждали прочитанные книги, говорили о жизни за стенами больницы. «Галочка, – говорил Коля, —мы с тобой еще порадуемся жизни. Ты не представляешь, как нам будет хорошо». Видимо, он строил какие-то планы на будущее.

Я успела к нему привязаться настолько, что, когда он уезжал домой на выходные, думала, не смогу выдержать тоски, разрывающей мое сердце. Теперь к физической боли прибавилась душевная. «Коленька, – просила я, – не уезжай, пожалуйста, домой, мне так без тебя тяжело!» Иногда он оставался в больнице. Но, видимо, домашние дела требовали его пребывания там. Зато по приезду он вбегал в мою палату, глаза его радостно сияли, и он протягивал мне какие-то гостинцы.

И опять всю неделю мы были почти целыми днями вместе. Я не знала, что радость моя скоро закончится… До последнего Коля тянул, не говорил мне, что его скоро выписывают. Было, наверное, очень тяжело и ему. С его выпиской интерес к жизни и борьба за нее у меня совсем пропали. Теперь все поменялось! Если раньше мы пять дней были вместе и только выходные врозь, то теперь он у меня был только в выходные. Как бывшему больному ему разрешали ночевать в коридоре больницы. Дни мои превратились в сплошные ожидания. Ожидания моей радости, моего счастья, пусть даже больного. Так проходили месяцы, годы.

Однажды меня посетила моя троюродная сестра Оля. Увидев мои мучения и мое исхудавшее тело, она написала письмо моей маме. Скоро приехала мама. Зайдя в палату, она едва узнала меня и заплакала. Пошла к докторам. Вернувшись от лечащего врача, которого звали Михаил Филиппович Мордухович, она долго сидела у моей кровати с полными слез глазами и сказала, что ей надо пойти по срочным делам.

Только несколько лет спустя, она рассказала мне, что доктор посоветовал готовить ей черный платок, что я безнадежна. Когда она попросила направление в Москву, ей отказали.

Теперь она каждый день куда-то уходила с утра и приходила в палату после обеда. Каждый раз я просила у нее рулет с маком, из которого выедала только один мак. Может быть, я становилась наркоманкой? Не знаю. В то время явления такого не было, да мне было все равно. Главным являлось то, что хоть как-то уменьшить боль, поспать хоть немного. С приездом мамы у меня появилась надежда на возможное изменение в моей жизни. До этого я чувствовала, что постепенно из меня уходит жизнь, я умираю.

Через несколько дней она пришла радостная и показала мне направление в Москву и два билета на самолет. Помог ей в этом первый секретарь Иркутского Обкома партии, кажется по фамилии Мельников. Провожала на самолет меня вся больница. Никто ведь верил, что можно добиться направления в столицу минуя лечащих врачей.      К трапу ТУ-104 меня привезли на «скорой», по трапу нес на руках какой-то военный, тоже летевший в Москву. Перед вылетом мне сделали обезболивающий укол. В самолете я лежала на двух сиденьях. Как лежачей больной мне была положена сопровождающая медсестра. Мама добилась, чтобы для этого оформили её. Самолет производил две посадки для дозаправки: в Новосибирске и Свердловске. По рации пилоты сообщали, что на борту находится тяжелобольная девочка. Прямо в аэропортах этих городов в самолёт проходили доктора и делали обезболивающие. Прилетели в Москву уже ночью. С самолета меня нес на руках тот же военный. Утром на «скорой» меня привезли в Институт туберкулеза. Там уже знали, что из Сибири везут больную. К машине подошла женщина в белом халате. Посмотрела все документы: выписки, анализы и т.д. Осматривала прямо в машине, чтобы не трогать, не причинять лишнюю боль. Потом сказала, что в институт меня класть не будут, поскольку мне нужно учиться. Предложила на выбор два места, два детских костных санатория: «Сосновый бор» под Ленинградом или «Кирицы» в Рязанской области. Я попросила, который поближе. Она сказала, что «Кирицы» ближе и на этой же машине мы поехали в неизвестное нам место, предварительно взяв направление профессора Станиславлевой.

«Кирицы»

Вот, наконец, место нашего назначения. Маленькая деревня в 60 километрах к югу от Рязани. По названию маленькой речушки названы и деревня, и санаторий. Стоял апрель. Природа готовилась к обновлению, теплу, зелёному наряду. Первыми нас встретили грачи. Из окон машины, в которой я ехала лёжа на заднем сиденье, увидела вдруг высокие тополя, а на их ветвях какие-то чёрные пятна. Спросила у мамы, что это такое. «Это гнёзда грачей», – ответила она. Сразу вспомнилась картина Саврасова «Грачи прилетели». Птицы стаями летали вокруг и громко кричали. Это стало раздражать и, казалось, усиливать боль. Со временем я привыкну к грачиному крику и не буду его замечать. А пока это было для меня непривычным и чужим.

Машина въехала в ворота и оказалась перед необыкновенно красивым дворцом. Здесь мне предстояло провести долгое время. Но я этого еще не знала и не хотела знать. Меня мучила только одна мысль: смогут ли меня здесь вылечить, поднять на ноги.

Я все спрашивала маму: «Сколько мне предстоит здесь пробыть? Спроси у докторов.» К нам подошел врач, посмотрел ласково на меня и сказал: «Ну, от силы полгода полежишь и отправишься домой». Я заплакала: «Я больше не вынесу, не выдержу такой боли. Пожалуйста, начните побыстрее лечение!».

Не предполагала я, что больше трех лет проведу в этом чудном месте, которое для меня окажется родным и так много мне даст! Мама побыла со мной еще дня три и уехала домой, далеко, в нашу родную Сибирь. Её ждала семья и работа. Внутри у меня все опустело. Мне хотелось быть одной, плакать, чтобы мне никто не мешал. Хотелось тишины и покоя. Но меня окружали ровесники, веселые подростки. В палате было двенадцать коек, двенадцать девочек. Им предстояло познакомиться со мной, а мне с ними. Они разговаривали, смеялись, о чём-то перешёптывались. Новый человек в любом коллективе вызывает особый интерес. Ко мне стали подходить, интересоваться – откуда я, что болит. Желания общаться у меня не было никакого. Всё заглушала невыносимая боль. Безразличие ко всем и ко всему заполнило мою жизнь. Хотелось только одного: чтобы никого не было поблизости, чтобы никто меня не трогал, не задавал никаких вопросов, не раздражал любопытством. Постоянная невыносимая боль сделала меня нелюдимой и одинокой.

Через несколько дней, после всевозможных анализов и обследований я была «закована» в гипс. От самых подмышек до кончиков пальцев обеих ног был наложен тяжелый, толстый гипсовый «панцирь». Между ногами вбинтована палка на уровне коленей или чуть ниже. Получилось подобие буквы «А» и называлось это распоркой. Теперь я совершенно не могу шевелиться. На «свободе» остались только руки и голова. В мокром гипсе очень холодно, пробирает дрожь. Со всех сторон кровать обставляют лампами-рефлекторами, чтобы гипс побыстрее высох. Вспомнился мой первый санаторий раннего детства. Подумалось: все повторяется. Неужели вся моя жизнь будет идти по кругу страданий, боли и слёз?

Но время идёт своим чередом. В детском санатории все должны учиться. В санатории «Кирицы» дети лечатся с первого по десятый классы. Меня записывают в седьмой, поскольку я заболела, не закончив его. Учителя приходят после нашего завтрака, надевают белые халаты. Мальчишек нашего же класса на кроватях свозят в палату девочек, то есть нашу, и начинаются занятия. Ходячих мало, они умещаются за одним столом. В основном у всех строгий постельный режим, правда, некоторым разрешалось сидеть. Но в таком тяжёлом состоянии как я не было больше никого.

У каждого из лежачих фанерки. На них мы кладём тетради и, придерживая их левой рукой, пишем. Ходячих вызывают к доске, которая висит в нашей палате. Мне не разрешалось поднимать голову, и я не видела, что пишут ходячие. Могла только слушать. Кровать мою всегда ставили рядом с дверью, чтобы на перемене медсестра могла подойти и сделать укол. Целыми горстями пью таблетки, очень сильные противотуберкулёзные препараты. И хотя боль не отпускает, я замечаю, что стало немного легче переносить ее. Появилось много отвлекающих факторов. Днем – уроки. После тихого часа нужно делать домашнее задание. Девочки не дают уйти в себя. Все относятся ко мне хорошо. Многие из них стали для меня настоящими подругами. Ребята у нас лежали со всех концов Советского Союза: от Находки до Прибалтики. Санаторий имел статус Республиканского, поэтому дети многих Союзных Республик проходили лечение в Кирицах.

Наконец-то закончился учебный год. На летние каникулы всех детей, начиная с первого, по десятые классы переводят из здания на воздух в парк. В парке построены десять открытых павильонов для каждого класса. Павильон имеет две боковые стены и крышу. Обе продольные стороны открыты. Только у одной, где стоят наши кровати, имеется тяжелый брезентовый тент на случай дождя или сильного ветра. Все три летних месяца мы на открытом воздухе. Организм постепенно привыкает к сквознякам, холодным ночам, мы закаливаемся.

В парке очень красиво. Дорожки асфальтовые, наши кровати на колесиках хорошо едут. Ходячие катают на кроватях тех, кто лежит. Повсюду цветы: розы, каллы, петуния, львиный зев, георгины.

Между деревьев – гипсовые скульптуры. Теперь я со стороны могу рассмотреть наше здание. Стараюсь подробнее расспросить у взрослых о его истории. Узнаю, что барон Сергей Павлович фон Дервиз выкупил у мелкого стекольного заводчика земли. Он был из соседнего поместья Старожилово. Барон знакомится со знаменитым архитектором Фёдором Шехтелем и договаривается с ним о постройке дворца. В конце 19-го века у деревеньки Кирицы вырастает романтический замок. По затейливости это один из ярчайших примеров подобных построек в России. Здесь всё связано с ландшафтом. Барон хотел видеть настоящий рыцарский замок. Архитектор постарался угодить заказчику. Огромный парк украшали скульптуры из древнегреческой мифологии. (После революции они были утеряны). Красивые гроты, каскад лестниц, беседки – всё было подчинено романтической теме. Сохранилась беседка на одной из террас. На её куполе подняли головы каменные рыбы в металлической чешуе. Внимание привлекает угловой балкон дворца. Его держит огромный орёл на распростёртых крыльях. Недалеко от замка в овраге построен арочный мост. А на границе бывшего владения сохранились готические ворота. Много позднее, когда начну ходить, я увижу всю эту красоту сама. Девочки будут брать меня на экскурсию по территории.

Специалисты утверждают, что замок спасло от разрушения то, что он был отдан в 30-е годы под детский санаторий. Каменная сказка была подарена детям – будущему страны. Несмотря на тяжёлое хроническое заболевание, многие сотни детей, которых санаторий поднял на ноги, стали настоящими людьми. Он дал образование будущим врачам, профессорам, астрономам (с одним из них я переписывалась), учителям, рабочим. Нас не только лечили, но и воспитывали, учили жить и правильно общаться друг с другом, то есть, прививали правила поведения в обществе. Советское правительство заботилось о здоровье людей, отдавая под лечебные учреждения лучшие дворцы. Ведь лечат не только лекарства, но и красота, окружающая больных. Несколько тяжёлых лет пришлось провести мне в прекрасном месте, которое действительно помогало отвлекаться от страданий. Но настоящее богатство всё-таки составляли взрослые, окружающие нас.

Вечерами, когда стемнеет, наши кровати свозят к натянутому между деревьев белому полотну, и мы смотрим кино. Вообще, жизнь с наступлением каникул не останавливается. Воспитатели не оставляют нас наедине с болезнью ни на минуту. Летние дни полностью направлены на закаливание. Поэтому после завтрака мы принимаем воздушные ванны. Открытое солнце противопоказано, и нас вывозят под тень деревьев, где рассеянный свет, убирают одеяла. Но на мне ещё одно – гипс. Мне надоел этот толстый панцирь. Под ним очень чешется немытое тело. Я линейкой скребу под гипсом, где она достаёт, но она очень короткая. Тогда начинаю стучать по нему, надеясь, что хоть так успокою себя.

Но всё равно я наслаждаюсь тёплым воздухом, который ласково обдувает моё лицо и руки. Кровати девочек стоят на одной половине павильона, а кровати мальчиков на другой. После воздушных ванн – второй завтрак. Больным туберкулёзом положено усиленное питание. Кормят нас шесть раз в день, как и в туберкулёзном санатории Владимира. На завтрак, например, каша, картошка с сарделькой и два яйца. То есть целых три блюда. Затем второй завтрак из печенья или плюшки, и молока. Обед из трех или четырех блюд. Затем полдник. Ужин не менее обильный и всегда с мясом или рыбой, а перед сном обязательно кефир с булкой. Это были шестидесятые годы, когда в обычной жизни, говорят, невозможно было купить печенье ребенку, а белый хлеб был дефицитом. Но мы этого не знали и не ощущали на себе. Нам часто давали черную и красную икру. Ананасы я впервые попробовала тоже в санатории. Они мне не понравились, и я их отдавала. Круглый год у нас были свежие овощи и фрукты. Витамины, сироп шиповника постоянно стояли у каждого на тумбочке. Однажды на ужин нам дали пирожки с мясом. Мальчишки стали кидаться ими друг в друга. И мы увидели, как заплакала наша няня Полина. «Вы неблагодарные, – говорила она. Не знаете, что наши дети уже давно не видят белого хлеба, а вы играете в него словно в мяч». И воспитатель с сестрами стали рассказывать нам, что делается за стенами санатория. Мы жили в замкнутом пространстве, словно в монастыре. Не знали, как и чем живут наши семьи далеко от нас. Думали, что в стране так же сытно, как в санатории. Оказалось, назревает что-то непонятное. Нас лечили, учили, кормили, ухаживали за нами, развлекали, а мы не задумывались о серьезном. Это были последние месяцы правления Н.С. Хрущева. Воспитатели рассказывают о политике в стране, а мы не можем представить, как будем жить в том, непривычном для нас мире взрослых, где всё так сложно.

А пока мы наслаждаемся бездельем: занимаемся своими делами. Я, как и раньше, много читаю. Кто-то играет в шахматы, шашки. Кто-то гуляет по парку. Некоторые рисуют модели платьев, мечтают стать модельерами. В общем, каждый занят своим любимым делом.

Поскольку санаторий наш был всесоюзного значения, к нам часто приезжали делегации иностранных студентов. Доктора показывали условия, в которых живут и лечатся тяжёлые больные, рассказывали о методах лечения. А они ходили по парку, удивлялись окружающей красоте, махали нам руками, улыбались и о чём-то тихо переговаривались.

В те годы было повальное увлечение переписываться с иностранными детьми. В «Пионерской правде» печатались адреса детей из разных стран. Мы выбирали ребят по общим интересам и писали о своей жизни. Я переписывалась с девочкой из Венгрии. В социалистических странах изучали русский язык, и нам было легко общаться. Она писала, что отец её пограничник, а мать ткачиха. Ева (так звали девочку), любила петь, и была участницей большого детского хора. Однажды она пригласила меня в гости. Я написала, что лечусь в санатории и не могу воспользоваться приглашением. Собрала небольшую бандероль с немудрёными украшениями, игрушками, которые попросила купить воспитателей. Деньги мне высылали родители на мелкие расходы. Она написала, что ей очень понравились колечки. И не могла понять, почему я так долго нахожусь в санатории. Ведь все знают, что больше трёх недель в санатории не лежат. Я, как могла, объясняла, конечно, не уточняя свой диагноз. Одна девочка писала мальчику из Китая. Он прислал ей книгу в тонком переплёте. Тогда мы впервые увидели книги, оклеенные блестящей плёнкой, какие стали издавать у нас много позднее. Прислал ей разные тканые флажки с изображением Мао Цзэдуна. Нас поразило двухстороннее изображение китайского вождя на толстых шёлковых тканях. Вскоре их переписка резко прервалась. Стали портиться отношения с большим соседом. Увлечения наши не отличались от интересов здоровых детей. Только мы были ограничены болезнью в свободе. Не могли пойти или поехать куда хотим, физически не могли заниматься, чем хотим.

С началом учебного года нас снова перевели в здание. За летние месяцы палаты отремонтировали, обновили. Повеселел Голубой зал. У малышей на первом этаже был Зеленый зал, а у старших, на втором этаже – голубой. Стены зала были расписаны на темы покорения Северного полюса. Преобладали бело-голубые тона снега и моря в росписи, поэтому его и называли – Голубой зал. Стены Зелёного зала были расписаны на темы джунглей, где преобладал зелёный цвет. На столике в зале стояла радиола со стопкой пластинок. Здесь же нам показывали кино. Кровати свозили рядами вплотную друг к другу, чтобы уместились все.

Как же, наверное, уставали наши няни и сестры, по несколько раз в день перевозя нас то на уроки, то в кино, то на веранду. Веранда была большая с пандусом, выходящим в парк. Обе стороны пандуса украшали рогатые олени. На ночь нас вывозили на воздух. На голову надевали теплые шапки, сверху покрывали ватными «конвертами» и так мы засыпали под темными небесами, украшенными яркими звездами. Когда шёл снег, мне нравилось смотреть на порхающие снежинки и чувствовать, как они тают на моём лице. Просыпались мы уже в палате, не заметив, как нас перевозили назад.

Я стала замечать, что Слава Ходоренко из нашего класса всегда просил сестер поставить мою кровать рядом с ним. Он у нас самый умный, отличник. Его уважают все. Он белорус, говорит со своеобразным акцентом. Я хочу стоять рядом с подругами. С Олей из Кемерова у нас общая тема разговора – астрономия. Мы фантазируем о жизни на других планетах. Она не читает фантастику, но любит слушать о том, что прочитала я. Рассказываю ей о гипотезах Александра Казанцева. Перед этим я прочла его книгу «Гости из космоса» и теперь она ждёт чего-то нового о пришельцах. Но меня не слушают, ставят мою кровать рядом со Славой. Тогда я просто отворачиваюсь и не хочу с ним разговаривать: но каждую минуту слышу у своего уха «Галя! Галя!». «Что ты молчишь?» «Ты обиделась, да?». Со злом отвечаю: «Больше никогда не проси ставить нас рядом!» У меня к нему кроме уважения ничего нет. И, когда начинают надоедать своим вниманием, меня это отталкивает. Девчонки ругают меня: «Ведь он помогает одной тебе по математике, шпаргалки кидает на кровать во время контрольной.» На что я отвечаю: «Теперь буду лучше двойки получать, чем пользоваться его помощью. Я не прошу его об этом».

Прошло несколько месяцев. Наконец решено было снимать мой холодный «панцирь». Под гипсом образовалась корка из омертвевшей кожи, болячек, которые я расчесывала линейкой. Няни вздохнули с облегчением. Теперь им было легче справляться со мной. Пришло время отмывать многомесячную грязь, накопленную под гипсом. Обострение процесса в тазобедренном и коленном суставах было снято. Мне стало полегче, хотя паралич не отпускал. Не отпускала и приступообразная боль от позвоночника в правую ногу. Несколько раз приезжали профессора из Москвы и Ленинграда на консилиумы. Меня каждый раз показывали им. Все чаще стало звучать слово «операция». Но решили испробовать все средства того времени. Мой лечащий врач Вениамин Яковлевич Кузнецов сделал мне глубокую новокаиновую блокаду. После нее мне стало так плохо, что думала – умру. Оказалось, что я не переношу новокаин. После курса лечения одного из новых препаратов я так поправилась, что на руках образовались перетяжки: это попробовали лечение гормонами. В общем, мы продолжали лечиться и учиться. Самыми лучшими друзьями для меня были книги. Они не задавали вопросов, не лезли в душу, не надоедали. Но помогали забыться, помогали отвлечься от тяжёлых мыслей, боли. За чтением я не замечала, как летит время. Перемещалась в другие эпохи, далёкие земли, училась терпению и мужеству героев, о которых читала. Заинтересовалась астрономией. В восьмом классе я изучила учебник астрономии самостоятельно, и мне учитель физики приносил из дома дополнительную литературу, журнал «Земля и Вселенная», книги о рождении и смерти звёзд, о созвездиях и планетах. Поручала готовить доклады, что я делала с удовольствием. У нас были все уроки, кроме физкультуры и черчения. Да и как можно чертить одной рукой, если другой держишь фанерку с тетрадью. Был даже труд. Для лежачих девочек были сделаны специальные столики, в которых имелись углубления для швейных машинок. Столики эти ставили на кровать, на уровне груди. И мы шили лежа. Музыкальные занятия проводили Олимпиада Прокопьевна (фамилию я, к сожалению, забыла) и баянист дядя Миша. Олимпиада Прокопьевна имела высшее музыкальное образование, окончив Московскую консерваторию. Она старалась привить нам вкус к серьезной музыке. А дядя Миша был виртуозом своего дела. Как он мастерски играл на баяне «Полет шмеля!» Мы часто просили его сыграть «Полонез Агинского», «Лунную сонату» Бетховена и многое другое. К каждому празднику они готовили с нами концерты. Вы видели когда-нибудь танец лежачих больных детей? А мы танцевали. В движении были только руки. Но руки эти заменяли нам ноги, и мы старались каждым пальчиком выразить музыкальную мысль. Например, танец с гирляндами. Кровати в голубом зале стояли ровными рядами. Каждому ряду давали гирлянду в руки и под медленную лирическую мелодию мы делали определенные движения гирляндой то вверх, то вниз, в стороны, волнообразные движения. Зрители сидели на сцене. То есть, в нашей жизни все было наоборот: артисты находились в зале, а зрители на сцене, поскольку на сцену кровати не поднимешь. Сверху им было хорошо видно нас, «артистов». Самым любимым танцем у нас была «Лезгинка». На голову девчонкам надевали кавказские украшения. Поверх белой блузки надевались черные безрукавки на шнуровках. Мне, конечно, не надевали, а просто накидывали сверху и заправляли под бока. В руках у нас было по два кинжала, сделанные из картона и обернутые фольгой. Костюмы были только до пояса. Нарядные покрывала поверх обычных одеял натягивались так, чтобы не было ни единой морщинки.

Когда звучала музыка, кинжалы двигались в руках все быстрее и быстрее. Они то пересекались в воздухе, то расходились, то замирали, то выписывали невообразимые движения, и оставалось только ногами пуститься в пляс. Когда санаторий отмечал свое двадцатипятилетние и со всех концов Советского Союза съехались доктора, мы выступали перед ними с таким концертом. Сначала пели. Голоса у наших ребят были замечательные. И не важно, что мы были прикованы к больничным койкам. Таланты у детей остались здоровыми. И если мы не могли двигаться, то оставалось развивать голоса и руки. Сначала прошёл танец с зонтиками, затем с гирляндами. Началась «Лезгинка». Кинжалы в наших руках мелькали словно настоящие. Один солидный врач с Дальнего Востока не выдержал, выбежал на середину сцены и стал плясать в такт кавказской мелодии. Зрители вытирали слезы, произносили много благодарных слов. Говорили, что такого они еще не видели, чтобы тяжелобольные дети могли танцевать, руками выражать музыкальную тему. Фотографировали наш концерт.