Текст книги "Отчаянная осень"

Автор книги: Галина Щербакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

3

Окно кабинета завуча школы Оксаны Михайловны смотрело на цирковые конюшни, и это было нехорошо. Десять лет назад, когда Оксана Михайловна впервые внесла сюда свои туфли и чашку, то, рванув фрамугу, ощутила «этот запах» и сразу решила переселиться в другой кабинет, она даже спустилась на первый этаж посмотреть для этой цели пионерскую комнату. Но тут обнаружились другие неудобства: школьное крыльцо было прямо под окном. Не сосредоточишься, не поработаешь, шум, гвалт, хлопающие двери.

Пришлось из двух зол выбирать конюшни.

На свои деньги Оксана Михайловна купила на окно плотную югославскую штору, которая создала в кабинете полумрак. Понадобилась на стол большая лампа с двумя патронами.

Запах же был неумолим и постоянен, а при юго-западном ветре от него не спасала ни плотно пригнанная фрамуга с толстыми веревочными прокладками – кстати, тоже за свой счет, – ни дезодорант «Лесной воздух», ни специально устраиваемый сквозняк.

Никто в школе не знал зависимости дурного настроения завуча от юго-западного ветра, тем более, если учесть, что школа гордилась своим соседством с цирком.

Оксана Михайловна же цирк не любила. Правда, теперь уже трудно было понять, что от чего произошло… То ли конюшня определила ее отношение к цирку, то ли, не любя его изначально, она именно поэтому так остро воспринимала конюшни. Но было так, как было. Новый учебный год всегда начинался с вида на старенькие деревянные строения, на широкую подъездную дорогу к ним. И тогда к Оксане Михайловне подкрадывалась мысль о пожаре, и глаза ее прикидывали расстояние между цирковым двором и школой, и думалось, что, если бы не было юго-западного ветра, школа совершенно не пострадала бы от пожара. Ну лопнули бы где-нибудь стекла – подумаешь, проблема. Но пожара не случалось.

Зато другая возможность покинуть этот кабинет становилась более реальной. Собиралась на пенсию директор их школы. С Оксаной Михайловной уже был предварительный разговор в гороно. Вам, мол, предстоит принимать дела. Фактически ничего принимать не надо было. Дела и так давно были в ее руках. Анна Семеновна уже много лет была директором де-юре, знаменитым в стране, а потому обреченным на симпозиумы, съезды, представительства. Сейчас старушке было семьдесят шесть. Дети терялись перед обилием странной нежности и странной ласки, которые она на них обрушивала. И Оксана Михайловна была убеждена – они глупели от них. Но слава Анны Семеновны пока перевешивала причуды. Правда, разница в уровнях становилась все больше и больше, и были в городе люди, которые считали, что «баушке» давно пора на пенсию, но стоило такой точке зрения взять верх, как, точно по волшебству, возникала какая-нибудь зарубежная делегация, которая приехала посмотреть и послушать именно Анну Семеновну.

Сегодня, накануне нового учебного года, Оксана Михайловна снова подумала о том, что уйдет на пенсию, как только почувствует свое несоответствие времени, испытала она и удовлетворение от сознания того, что школа стоит прочно и все у них в порядке, потому что есть она, директор де-факто. И в конце концов не так уж важно, в каком кабинете сидит она формально. Если бы только не конюшни…

А их, как назло, расширили… Пристроили низкий сарайчик, неказистый такой – для собак, что ли? Малыши на него лазают, она из окна видит это. Однажды пришлось залезть на подоконник и кричать во фрамугу, чтоб спустились. Дети испугались, посыпались с крыши горохом, а она осталась стоять на подоконнике. Вдруг сразу почувствовала, как ей трудно слезть.

Гнев, поднявший ее, иссяк, зато остались противно дрожащие колени, а до стула надо было как-то дотягиваться ногой. Она сползала вниз по югославской шторе, и та, умница, выдержала ее, не оборвалась… Оксана Михайловна отдышалась в кресле, проанализировала ситуацию и пришла к выводу, что она просто-напросто слегка постарела, и надо это знать, чтоб, не доведи господь бог, так вот неловко не предстать перед посторонними. Сползающей по шторе… Ну что ж… Она не будет теперь лихо вскакивать на подоконники. Это не такая уж большая потеря. Главное, что она сама уловила этот момент. Хорошо бы так и впредь знать все загодя.

Она по-хозяйски обошла школу. Всюду был порядок. Туалеты работали исправно, лампочки были ввинчены и загорались, расписание висело не на один день – на всю четверть, никто из учителей на нее не обижался, потому что она умела учитывать их пожелания, просьбы, условия. В учительской загоревшие, отдохнувшие учительницы болтали о всякой чепухе, и это тоже было нормально и правильно. Пионервожатая Лена Шубникова выставляла на подоконник чистые вазы, кувшины, банки, зная, как много их понадобится первого сентября, когда ребята все как один придут с цветами. У них так было принято. Все букеты, и самые скромные, ставили в воду, аккуратненько, с уважением, причем смотрели, чтобы их невзначай не забили роскошные парадные гладиолусы. Особо же пышные букеты даже раздергивались, чтоб ни у кого не было предмета для хвастовства.

К слову сказать, эта идея равенства в цветах принадлежала все-таки «баушке». Если что разумно – то разумно. Оксана Михайловна была человеком справедливым и объективным и умела ценить полезные инициативы. Поэтому она спросила:

– А в классах все для цветов приготовлено?

– Естестно… – пробормотала вожатая.

– Елена Николаевна, говорите четко, – сказала Оксана Михайловна. – Вам же дети подражают.

– Ес-тес-твен-но, – отчеканила вожатая. – Бан-ки стоят, как сол-да-ты.

Все засмеялись, и Оксана Михайловна тоже.

Им повезло с вожатой. Ее любят дети. Мероприятия проходят у них шутя-играючи. На одной любви. Лена сказала – и все. А уж если попросила… Ее нашла «баушка» на каком-то семинаре. И переманила в их школу. Ловко так, хитростью. «Баушку» не понимали: зачем столько интриг ради вожатой, у которой плохая дикция? «Баушка» только ухмылялась, а потом приставила к Лене логопеда. Теперь уже ясно, что игра стоила и свеч и логопеда.

Оксана Михайловна подошла к звонку и с силой нажала на него. Он залился весело и громко, как ему и полагалось. На всякий случай проверила, не западает ли кнопка. Кнопка не западала. Можно было начинать очередной учебный год…

Оксана Михайловна уже хотела уходить, когда раздался этот звук. Звук отвратительный – он шел от цирка и был ни на что не похож. Она отодвинула штору и выглянула в окно. Из высоких машин, красиво ступая на мостки, во двор цирка спускались красивые белые лошади, а невдалеке от них уже на земле стоял большой серый слон. Это он кричал, подняв вверх хобот, это он приветствовал белых лошадей, конюшни, стоящую перед ним школу, это он здоровался с новым городом и с Оксаной Михайловной, которая выглядывала из-за шторы.

«Бедное животное», – подумала она, задвигая штору, и увидела в дверях кабинета мальчика, который остановился, ожидая разрешения пройти дальше.

– Заходи, – сказала Оксана Михайловна, связала его появление с лошадьми и слоном и решила: «Циркач».

Он протянул ей аккуратные пачки личных дел.

– Нас пятеро, – сказал он.

На верхней папке было написано «Александр Величко». Красным карандашом в верхнем углу помечено: «10-й класс».

– Работаешь? – спросила Оксана Михайловна.

– Да, – ответил мальчик.

Слон закричал снова. Плечи Оксаны Михайловны непроизвольно дернулись.

– Это Путти, – мягко сказал мальчик.

– Путти? – удивилась Оксана Михайловна. – Путти – крылатые мальчики в искусстве Возрождения…

– Я не знал, – сказал мальчик.

– Ну кто-то из ваших должен был это знать, – сердито сказала Оксана Михайловна, – прежде чем так называть слона?

И то, что нелюбимый ею цирк поворачивался к ней сразу неосведомленностью, невежеством, и то, что по-прежнему кричал припадочный слон, – все это определило раздражение, с каким она раскрыла дело Александра Величко, десятый класс.

– Невероятно, – сказала она с иронией, – невероятно. При нынешней программе… – И она в упор посмотрела на него. – У нас без поблажек… Без скидок…

– Я понимаю, – ответил мальчик.

– Вот и хорошо. – Оксана Михайловна отодвинула дела, считая разговор оконченным.

– До свидания, – сказал мальчик.

– Форма – непременно! – крикнула ему вслед Оксана Михайловна.

Он повернулся и сказал:

– Конечно.

Скажете: что было в этом разговоре такого? Но Оксана Михайловна уходила из школы с плохим настроением.

Странная эта штука – настроение. Если бы Оксана Михайловна не была историком, она непременно стала бы психологом. Она изучала бы настроение, эту нематериальную субстанцию, из-за которой мы, сегодняшние, так, бывает, отличаемся от себя же вчерашних. Да что там! Мы утром не те, что вечером. В нас совершаются неподвластные изменения, им подвержены даже самые сильные. Что оно есть – настроение? Почему утром капля дождя на стекле способна сотворить с тобой черт знает что? Капля на грязном стекле, волочащая за собой мокрый след… А ты вскакиваешь, будто проснулся в комнате с видом на море и можешь дойти до него босиком, погружаясь пятками в песок и предвкушая это – море. А завтра капля на стекле вызовет смертную тоску и захочется спрятаться в подушку, чтоб никого не видеть и не слышать. И с этим нелегко будет справиться, если ты человек слабый. Она, Оксана Михайловна, человек сильный. В момент такой тоски она включает на всю мощь приемник, она становится под самый сильный напор душа, и вода, которая обрушивается на резиновую шапочку, довершает дело, начатое приемником. Красная, больная, иссеченная кожа возвращает душевное равновесие, но Оксана Михайловна плюнула бы вам в глаза, скажи вы ей, что таким же способом – наказывая плоть – спасали и спасают душу верующие фанатики. Очень бы вы рассердили Оксану Михайловну таким сравнением. Просто она физкультурница и спортсменка. Когда-то у нее даже был разряд по прыжкам в высоту… Незначащий же разговор с мальчиком испортил ей настроение потому, что она не любит цирк вообще. Она не принимает весь стиль цирковой жизни, при которой малые дети стоят вниз головой с пеленок. Ей не нравится их кочевое образование, их какая-то профессиональная вежливость. Она писала об этом в Минпрос – не о вежливости, конечно, – предлагала забирать цирковых детей в интернаты, чтоб они жили, как люди. С ней не согласились. Она получила обидный по сути ответ, в котором некий товарищ Сметанин (отвратительная фамилия для мужчины!) вежливо издевался над ее предложением, а в конце даже слегка пристыдил. Она тогда еще раз прочла черновик своего письма – в нем не было ничего, над чем можно было бы издеваться, тем более стыдить… В нем было все по делу… Детям надлежит жить оседло, малышей не следует подбрасывать, как… как кегли. Цирковые дети ростом меньше обычных, при нынешней акселерации это особенно бросается в глаза, Над чем тут иронизировать? Правда, этот мальчик, Саша Величко, высок, но всякое исключение – оно для торжества правила.

4

Так случилось, что плохой дикцией Лены Шубниковой никто в семье озабочен не был. «Научится, – говорила ее бабушка. – Все с детства шепелявят, а много ли шепелявых взрослых?» Мама Лены, приезжая с долгих гастролей – она была концертмейстером филармонии, – в первые минуты всегда озабоченно хмурила брови, слушая радостную неразборчивую болтовню дочери. Но потом начинала понимать и… привыкала. Лена была умная девочка. Умная и начитанная не по годам. Необходимость сдерживать слова способствовала долгим внутренним размышлениям. Она с детства знала, кем станет и чего хочет. И в тот визгливый девчоночий период, когда одна половина подружек мечтала стать артистками кино а другая эстрадными певицами, Лена знала: она будет учительницей. Но скажи она кому-нибудь, что у нее замирает сердце от этого желания, ей бы не поверили. В школу кончают играть в детском садике, а переступил порог настоящей школы – и конец. Нельзя мечтать о том, что есть, что вокруг, о чем можно говорить и что можно даже обругать. А Лена продолжала мечтать о самом плохом классе, от которого все бы отказались, а она бы приручила их и объединила. Свой первый урок Лена мечтала начать так:

– Вы слышите? У меня не очень хорошая дикция… Будьте ко мне великодушны…

Ей очень хотелось начать с великодушия. Но в жизни все получилось не так.

Она недобрала в институт одного балла. Преподаватель истории поставил ей «тройку», не дослушав, а потом, в коридоре, сказал:

– Нечего страдать. Вам нужна другая работа. Научитесь что-то делать руками! Ну шейте там, пеките пироги…

Два года она работала в школе-интернате подменным воспитателем, мучаясь от собственной слабости, неумения. Она убедилась в мысли, что это – ее дело, но убедилась и в другом: трудные мальчики и девочки имели привычку сохранять свою яркую индивидуальность, а волшебной палочки, могущей это изменить, она в глаза не видела. И к ее плохой дикции они великодушны не были, а дразнили ее, издевались. И уставшие учителя говорили ей приблизительно то же, что говорил после экзаменов историк.

– Пошли бы вы в швейный техникум. И себя обшили бы и деньги имели.

Она не могла, не умела ничего объяснить! А тут еще мать, вернувшись с гастролей, как всегда, нахмурила брови:

– Ах, боже! Говори медленней... Я просто не знаю, что с тобой делать. Тебе же замуж не выйти.

Лену высмотрела на летней конференции Анна Семеновна, «баушка». Привела к себе домой раз, другой, потом предложила перейти в свою школу.

Почему никому из родных и близких не пришел в голову логопед? Именно Оксана Михайловна, передернув плечом, сказала что-то вроде того: «А куда смотрели ваши родители? Все недостатки речи можно было исправить в шесть лет».

Лена не столько поняла, сколько почувствовала тогда противостояние «баушки» и Оксаны Михайловны. И молила бога, чтоб «баушка» была здорова как можно дольше... Она была благодарна ей не просто за врача: старая учительница увидела в ней то, что никто не видел, ее стремление, ее мечту, которые никакого отношения не могли иметь к шитью и кройке. «Баушка» увидела в ней призвание. Как-то она ей сказала:

– Мы удивительно косноязычны. Нынешние учителя. И логопед тут не поможет… Потому что нельзя научить говорить, если нечего сказать… Учись размышлять, деточка, над всем, что видишь, слышишь, чувствуешь… А логопед твой пусть идет следом… Главное – было бы что сказать!

Из дневника Лены Шубниковой

Как отделить стоящее от нестоящего? В жизни все перемешано. Но должна же я уметь различать это, как различаю цвета? Оксана говорит: чем раньше человек определит свое место в жизни, тем лучше. Тем меньше разочарований. Все верно, но это не вся правда. Разочарование – очень мудрая штука. Надо разочаровываться, нет другого пути познания людей и жизни. Я постоянно в себе разочаровываюсь... Для меня это путь из вчера в завтра.

В этом году в школе много циркачей. Я их очень люблю. Сейчас начну себе противоречить: среди них почти нет разочарованных. Они с детства при своей будущей профессии.

Почему я так нелогична? Почему у меня в голове запросто могут жить и сосуществовать (и преотлично, между прочим) совершенно противоположные мысли?

Но две мысли всегда лучше, чем одна.

А. С. стала совсем старенькая. Многое забывает. Но тут же придумывает что-то другое… У нее атрофируется центр памяти, но совершенно молод и здоров центр творчества. У Оксаны же – одна память. Она знает, сколько в школе электрических лампочек.

Пишу план работы. Критерий эгоистичный: что мне было бы интересно делать. Но ведь это правильно! Я обязана исходить из этого, иначе будет неискренность в моих отношениях с ребятами, в моей работе. Значит… Значит, надо повышать уровень своих интересов. Вверх, вверх, вверх от металлолома!

Оксана сказала: «Любовь детей – величина непостоянная. Кумир в педагогике? Ну знаете ли… Неконструктивно».

Из циркачей выделяется Саша Величко. Сегодня, например, он повел в цирк самых маленьких. Без всякой просьбы.

5

Саша Величко любил незнакомые города. Марта говорила, что это у него от прадеда, капитана дальнего плавания, что это у них в крови – интерес к новым землям, – Марта сама такая. Она просто не представляет себе людей, всегда живущих на одном месте. Как не заболят у них глаза от одного и того же вида за окном?

Марта – Сашина бабушка, но чужие этого не знают. Принимают ее за маму и не понимают, почему Марта? Не будешь же объяснять, что, когда он родился, бабушке было тридцать семь лет и она была так хороша, что, бывало, зрители смотрели в цирке только на нее. На эту тему существовала масса смешных историй, но Марта не любила, когда рассказывали их при ней, она вообще к своей внешности относилась спокойно, не красилась, когда стала седеть, не затягивалась, когда стала полнеть. «Человек должен жить естественно в каждом своем периоде», – говорила она.

Марта продолжает ездить с цирком, выйдя на пенсию, и никакими резонами ее не уговорить остаться на одном месте. У них есть квартира в Ленинграде, в которой становится тесно, стоит в ней оказаться хотя бы на три дня. А вот в гостиничном номере не тесно, даже вместе с раскладушными подселенцами. Саша зашел на базар и выбрал самую большую и самую желтую дыню. Марта любила дыни. Она ела их медленно, смакуя, закрывая глаза, а потом долго не выбрасывала корки, потому что считала: нет лучше запаха, чем запах дыни.

«Если зимой принесешь в дом дыню, а комнатах становится теплей, – говорила она. – Это проверено многократно».

Когда он был в третьем классе, то решил поставить опыт. Стрелка комнатного градусника даже не качнулась, хотя дыню он положил прямо под ним.

«Так глупо, – сказала Марта, – что ты веришь этому нелепому приспособлению больше, чем знающему человеку. В комнате стало теплее. Неужели ты этого не чувствуешь?»

Он это чувствовал, но как он мог с этим согласиться, если молчали приборы? Он сказал Марте про объективность опыта и знаний.

Марта засмеялась: человеческие чувства субъективны.

Он ей сказал, что законы физики…

Марта подняла руку, и дыня покатилась в угол комнаты.

– Пол неровный, – сказал он.

Дыня выкатилась из угла и остановилась у его ног…

– Ничего особенного, – сказал он. – Она же как мяч.

– Сними свитер, – сказала Марта, – в комнате жарко.

Ему и правда было жарко. Он посмотрел на градусник. Ртуть поднялась на целый градус.

Марта стояла и смеялась, а на полу туда-сюда, туда-сюда покатывалась дыня.

Саша шел в гостиницу, и ему было хорошо.

6

А вот Шурке было плохо. И дело не только в том, что на ее глазах происходило порабощение Мишки – ее, и только ее Мишки…

Дело было в том, что они пришли в дом Поляковых. И могли встретить Ириного отца.

Игорь Николаевич Поляков жил себе спокойно и ни сном ни духом не знал, под каким пристальным изучением находится уже почти год, с той самой минуты, как он опубликовал статью о прорабе Одинцове, получил за нее гонорар и даже маленькую – двадцать рублей – премию. Корреспондент Игорь Поляков был у Шурки «под колпаком», как теперь говорят, и это была сложная, даже ей самой не очень понятная штука. Шурка считала своего отца очень виноватым. И не за левые» дачи и коттеджи, о которых было столько городе разговоров. Шурка не хотела и не вникала в эту материальную часть отцовской вины. Она знала за ним другую – несопротивление злу. Она искала в жизни отца ту линию, которая разделила его жизнь на честь и бесчестие. Пусть суд считает километры, рубли, тонны, корреспонденту Полякову полагалось бы быть заодно с ней. Ему тоже полагается ставить вопросы и отвечать на них. Но расставленные по законам согласований и спряжений слова в его статье не выражали ничего такого, от чего было бы ясно и понятно, что сталось с Шуркиным отцом. Горе осталось необъясненным! Потом, когда в процессе разбирательства Шурка видела на суде отца Иры, у нее возникло странное чувство: ей показалось, что в любой другой ситуации они вполне могли поменяться местами – отцы. И ее отец мог писать такую статью, Иркин быть судимым. Никто из них не был ни лучше, ни хуже, они казались одинаковыми и даже взаимозаменяемыми, а раз так, то становилось обидно, что ее отец осужден, а Ирин продолжает ездить на машине и ему все пожимают руки. Приходить к ним в дом после таких мыслей ей было неприятно, и она не приходила.

А тут вот пришла… Не могла же она бросить бывшего задохлика Мишку в момент его полного порабощения! Его, конечно, уже не спасти, куда там, но пусть хоть знает, что она рядом и, если потребуется, она протянет ему руку.

И Шурка с отчаянием думала, что могли же они, могли пойти в другую сторону. И не встретили бы Иру. Пусть бы он встретил Иру завтра, послезавтра… Шурка успела бы… Она успела бы напомнить ему, как хорошо им вместе. Она просто не успела! И сейчас ей предстоит одно – наблюдать. Шурка представила себе это так: Мишка стоит на коньках, а кругом юпитеры и музыка. Он сейчас рухнет с позором, и тогда она подъедет и заберет его на твердь. Она сейчас рядом с ним для этого – для тверди, для страховки. Она страховых дел мастер, и только этим и объясняется ее пребывание в доме Иры Поляковой.

А дом распахнул двери, и вся семья – папа, мама и сестренка Маечка – вышли им навстречу с такой доброжелательностью, что, не будь у Шурки этой бредовой идеи, будто место Ириному папе в тюрьме, а место Мишки вообще в другой географической точке, визит можно было бы считать абсолютно удавшимся.

– Дети мои, какие вы все большие и красивые, – сказала изящненькая Ирина мама, тренер по гимнастике. – Идемте есть арбуз.

И она положила арбуз на круглое блюдо, а папа красивым длинным ножом разрезал его на ломти. Потом Ира подала сервизные тарелки, а папа, папа… Он поставил высокие бокалы и спросил:

– Мамочка! Ты нам позволишь в честь начала учебного года по маленькому слабенькому коктейльчику? – И подмигнул Мишке.

– Это неправильно, но позволю, – сказала мама и подмигнула Шурке.

Потом с пластмассовым ведром пришла Маечка, забрала корки и аккуратненько унесла тарелки. Почему-то Шурке так некстати вспомнилась распятая на плечиках форма, которая висит у нее на балконе. Наверное, она пересохла. Чтоб ее отгладить, предстоит форму как следует сбрызнуть, а Шурка тут арбузами объедается, коктейлями обпивается. Она в упор посмотрела на Ириного папу: он вполне годился для семьи подсудимых. И слабеньким коктейльчиком ему не удалось изменить Шуркины взгляды на взаимозаменяемость некоторых людей в обществе.