Текст книги "Гений и куколка (СИ)"
Автор книги: Галина Манукян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Гений и куколка
Галина Манукян
– Иди сюда, куколка!
Требовательный голос застаёт меня на кухне – я зависла над кастрюлькой с взволнованной огнём бежевой массой – вот-вот надо снимать с плиты крем. Но я выключаю газ и иду. Я не скажу мужу: "Занята. Не сейчас". Я подчиняюсь. Всегда подчиняюсь.
В наших отношениях всё просто: он гений, я – куколка. Шаг влево – шаг вправо – и я снова останусь одна. С проблемами, которые он за меня решает, с моими безумными родственниками – тем нужны от меня лишь деньги. Его деньги. Моих теперь нет – он настоял, чтобы я ушла с работы.
"Жена должна быть домашней", – считает он. У меня это получается. Наверное, лучше, чем у других. Я втайне захожусь от гордости за сверкающий, моими руками вымытый дом, за рукоделия, за то, что никто из моих подруг не может так готовить французские волованы и итальянскую пасту, паэлью, киш, жульен или мудрёные соусы. За кулинарные изыски меня любит не только муж. А он меня любит, я уверена. Он просто такой. Требовательный. Имеет на это право – он гений. И мне хочется быть идеальной, идеальной во всём, ведь есть кое-что, что дать своему мужу я не могу...
– Что, милый?
Я влетаю с улыбкой в обшитый тёмным деревом кабинет.
– Посмотри, – говорит Олег, вальяжно развалившись в кресле.
Вытирая руки полотенцем, приближаюсь к монитору.
– Ты не могла оставить это на кухне? – брезгливо морщится муж.
– Прости милый, сейчас унесу.
– Ладно уже. Читай.
Облокотившись о письменный стол, я приникаю к экрану. Ощущаю себя соучастницей. Новый текст. Я читаю его первая – это льстит, наполняет меня восторгом, пусть и не каждый раз он воистину заслужен. Наблюдать за полётом мысли моего гения, разгадывать замысловатую игру рубленых фраз – удовольствие. Экстаз – узнавать себя в его героинях. От этого – мурашки по коже.
Олег курит. С крепким запахом Ротмэнс по кабинету расплывается ожидание. Нервное. Нетерпеливое. Ожидание восхищения. От жены требуются овации, на ошибки укажут другие. Только б не переиграть... Я оборачиваюсь, наконец. Смотрю снизу вверх. Надеюсь, мои глаза сияют искренне.
– Милый, это замечательно! – выдыхаю я.
– Ещё бы, – говорит он. Мягче. Ожидание оправдано. Плечи расслабленно опускаются. Он стряхивает пепел и пристально смотрит: – И...? "Замечательно" – всё, что ты можешь сказать?
– Атмосферно, живо. Герой интересный, с изюминкой. Сразу видно – с первых строк. Прочла на одном дыхании...
– Ещё скажи тупое "проду, проду", – осклабился он. – А как тебе моя аллюзия на Каббалу? Заметила?
– Да...
Я отчаянно вспоминаю, где мог быть этот намёк.
– И где же она? – щурится он. – Ну?
Я молчу. Пытаюсь вспомнить. Он с раздражением фыркает:
– Зачем врать? Неужели трудно признать, что такие вещи выше твоего понимания?
– Прости...
Он нависает и берёт моё лицо в ладони. Сухие. Горячие. Сжимает. Говорит менторским тоном:
– А нужно, чтоб ты видела. Должна видеть. Всё, что я пишу. Иначе, что ты за жена? Или ты сама – аллюзия?
– Прости. Я перечитаю. Видимо, увлеклась сюжетом...
– Разве я многого прошу? Только быть внимательной! По-моему, это не сложно при таком количестве знаков! – гремит его недовольный бас. Олег тушит сигарету в мраморном брюхе охотничьего пса-пепельницы и грубо бросает: – Перечитаешь потом.
Я чувствую себя не выучившей урок школьницей. Хочется плакать. Это пройдёт, всегда проходит. В кухне меня ждет крем – Олег хотел эклеров к чаю.
* * *
Я оправляю вечернее платье перед зеркалом. Чёрная ткань почти касается пола. Строго и лаконично. Голая спина окаймлена кружевными переплетениями. Дорогая выдумка французского кутюрье.
Олег любит всё самое лучшее: строгий хронограф Бом и Мерсье на запястье, нашу квартиру в старинном особняке на Ордынке, чуть поскрипывающие итальянские туфли из тонко выделанной кожи, костюмы из английской шерсти, крепкие сигареты, хорошую кухню, качественный виски, меня... В зеркало высокого трюмо я придирчиво разглядываю отражение – укладка идеальна – волосок к волоску, умеренно макияжа, серьги с рубинами – Олег подарил их недавно. Должен быть доволен.
– Куколка, готова?
Он стремительно входит. В чёрном смокинге, бордовой бабочке поверх снежно-белой рубашки. Ёжик волос с серебряными штрихами. Платиновая оправа очков. Плотнее знаменитого агента Ми-6, но более импозантен. Красив. Боже, как он красив! Мне хочется обнять его, но Олег кривится:
– Не люблю, когда ты так мажешься.
– Милый, всё-таки светский раут...
– Вот именно – не бордель. Сотри эту бесстыжую красноту с губ. Искусственные признаки возбуждения нужны только проституткам на Тверской.
Я вздыхаю и беру ватный диск.
– И что за серьги? К этому платью совсем не идут. Цыганщина.
– Ты же сам их купил...
– Надень жемчуг. И поторопись. Такси уже внизу.
Он выходит из квартиры. Внутри меня просыпается маленький вулкан. Точнее гейзер. Уже привычный. Горячий. Кислотный. Глубокий вдох, выдох – сейчас затихнет. Сама виновата – не угадала. Пора уже знать.
Я крашу губы. Чуть розовым, незаметным. В отражении видно, как на лице сквозь тональный крем проступают красные пятна – кислота изнутри всплывает на поверхность. Ещё вдох-выдох. Ещё.
Набросив норковый палантин, я спускаюсь вниз. Осторожно переступаю по гранитным плитам холла. Консьерж с вежливой улыбкой распахивает предо мной дверь.
– Я думал: заселяюсь в обычный дом, а, оказалось, на Олимп – здесь обитает богиня, – восхищенный брюнет на крыльце подаёт мне руку. – Надеюсь, ваш сосед – Щетинин Антон.
Олег наблюдает за мной из машины. Я сухо произношу:
– Никто не несёт наказания за мысли , и вы тоже, – и, опираясь о поручень, холодный даже сквозь перчатку, спускаюсь к автомобилю.
– Умница, куколка, – похлопывая меня по бедру, улыбается Олег. Он уже в благостном расположении духа. Кислота внутри меня исчезает. Всё хорошо. Всё снова хорошо.
– Милый, – наконец, решаюсь я, – ты случайно не посмотрел мой рассказ? Это, конечно, безделица. Просто пару ночей не спалось... Но, может...
– Глянул. Epistula non erubescit , – небрежно отмахивается он.
– Прости, что? – вытягивается моё лицо.
– Не понимаешь, погугли. Об этом достаточно. У меня речь.
Увы, я понимаю. Опять внутренности разъедает кислота. Впрочем, разве я ожидала чего-то другого? Музе гения полагается вдохновлять. Читай книги на Книгочей.нет. Поддержи сайт – подпишись на страничку в VK. Остальное наказуемо. Я сглатываю обиду. Ни за что, никогда не покажу ему свой роман! Выкладываю потихоньку в интернете и ладно. И пусть. Всё равно под псевдонимом. Под странным безличным псевдонимом Ан.Дора. Я не гений, это моя отдушина. Возможно, просто графомань...
Я кутаюсь в норку, смотрю на белые всполохи снега за окном. Ничто сегодня не предвещало метель.
Мы входим под руку с Олегом в освещённое огнями фойе. Он ступает по залам с осанкой льва. Я следую тенью. Красивой тенью. "Ваша дочь?" – спрашивают незнакомые мне люди. "Жена", – отвечает он и представляет. Я узнаю лица, не раз виденные по фотографиям в журналах, телепередачам, и не запоминаю имён. Зачем? В следующий раз мы друг друга не вспомним. Отовсюду звучит "искусство", и мне всё больше кажется, что оно – от слова "искусственный" – так много ненатуральных улыбок, поддельной молодости, залатанных репутаций, правильно направленного света.
Официальная часть закончена, и Олег выпускает мою руку из-под локтя:
– Развлекайся. Мы с Ройманом и Вазовичем пообщаемся. Думаю, ребята из Суперновы купят идею. И сценарий. Будь на связи.
Я не против – не выношу дыма сигар, он отвратителен, как запах перекисшего крепкого чая. И мужские беседы не для моих ушей.
Фуршет в самом разгаре. Я беру с подноса официанта шампанское и приближаюсь к столу, уставленному блюдами с разноцветными канапе.
– Ах ты ж, ёперный балет! Дашка! Иванова! – громыхает позади радостное восклицание. Оборачиваюсь, и на сердце теплеет – с распростёртыми объятиями на меня надвигается гора улыбок, оптимизма и лишнего веса в невообразимо пёстром костюме – моя бывшая коллега по журналу.
– Анечка Михална! Дорогая! Здрасьте!
Я поспешно ставлю бокал на скатерть и делаю вдох, прежде чем нырнуть в тяжёлое облако сладких духов. В течение нескольких секунд я стиснута между полными ладонями, животом и жаркими грудями Анны Михалны. Она отстраняет меня, удерживая на вытянутых руках, как игрушку.
– Дай-ка посмотрю на тебя! Барби, бля... И как ты умудряешься так хорошо выглядеть? Или Доронин вампир, и ты теперь не стареешь? Продай эликсир молодости, – хохочет она. – Как тебе сие действо?
– Хорошо, но скучно. Как обычно.
– Вот и я говорю: скукотища! Ничего оригинального. Недавно на презентации была. Умудрились, гады, голую девку под суши положить. Вместо блюда.
– А, ниутамиори...
– Тоже видела такую хрень?! – бурлит эмоциями Анна Михална. – Сплошной мужской сексизм. И шовинизьм. Ёпта! Была мне охота на голую бабу смотреть! И суши эти – тьфу и есть нечего. Меня б если кто хотел порадовать, лучше б положил шашлык на обнажённого мужика – знаешь, такого – с натуральным мохером, и колечки лука маринованного, петрушку там, овощи по всему телу...
Краснея по самые уши, я не сдерживаюсь и прыскаю. Надеюсь, окружающие эту тираду не слышат.
– С каких это пор модно быть стесняшечкой? Я же знаю: у тебя внутри стадо чертей затаилось.
Не успеваю возразить, как Анна Михална отвлекается на фуршетный стол.
– Ага, хорошо хоть с икрой не пожадничали. Налегай. Чего у тебя всего одна канапендя?
– Я на диете.
– Какая диета? – всплескивает руками Анна. – И так призрак в опере!
Я пожимаю плечами:
– Олег сказал, я поправилась. Ему не нравится.
Анна Михална становится серьёзной:
– Охренел твой Олег. А как вообще дела? Так и сидишь дома? Барона обслуживаешь?
– Не работаю. Ты же помнишь: Олег против. А так у меня всё хорошо.
– Всё ли? – в упор смотрит Анна Михална.
– Да. Живём прекрасно...
– Ой, только не надо! – показывает мне кулачище в перстнях бывшая коллега. – Глаза вон тусклые и несчастные. Я же помню тебя: была, как солнце ясное. Ну, порыдаешь от своих бешеных родственников и снова сияешь. А теперь... Что он с тобой сделал, вампир долбанный?
– Всё хорошо. Тебе кажется, Ань.
– Ох, опутал тебя паук-Доронин, доминант литературный. Ёпта. Загипнотизировал, как муху, – чтоб не дёргалась. Себе-то признайся, что всё не так ладно, как хочется, – не унимается Анна. – Видно же! Ты что-нибудь для себя делаешь? Или всё ему носки крестиком вышиваешь? Хоть побасёнки пишешь?
Я хватаюсь за бокал шампанского. Мне хочется выставить его вперед, как щит, и завопить в полный голос: "Не надо! Не ройся в душе! Не трогай меня", но я только отвечаю:
– Написала недавно. Показать?
– Давай.
Я нахожу в смартфоне свой рассказ и протягиваю ей. Не отходя от угощений, Анна Михална углубляется в чтение. Хмыкает то и дело, уплетает канапе одно за другим. Я волнуюсь. Мнение Олега уже известно, а она что скажет? Что я разучилась писать, и мои мозги расплавились в кастрюлях с кремами и супами-пюре? Я уже слышу её смешливое: "Блондинка есть блондинка", как вдруг Анна опускает смартфон и удовлетворённо хрюкает:
– А ты растёшь. Беру свои слова обратно. Конечно, не шедевр, но мило, весело, романтично – всё, что нашим гламурным бабам надо. Язык гладкий – без сучка, без торчка. Могу взять в работу.
– Правда?!
Тёплая волна счастья поднимается и кружит мне голову.
– С чего б мне врать? Кидай по блютусу.
Я ищу нужную кнопку и... впадаю в ступор: Олег. Он будет против. Что если взбесится?
– Алё! Чего висишь? Приём-приём. Земля, я – Сатурн, – машет красноватыми ладонями Анна.
Жгучее желание выставить моё скромное детище на всеобщее обозрение отдаётся стуком в висках. Страшно, но... Будь что будет! Я жму на кнопку. Чувствую себя предательницей:
– Лови.
Анна Михална довольно кладет мобильный обратно в сумку.
– Созвонимся по денежке. Или я тебе в чате напишу. Мне тут надо ещё пару вопросов перетереть, пока вся кодла в одном флаконе. Не теряйся!
Весёлая пёстрая гора с крашеной шевелюрой скрывается в толпе, и света в зале будто становится меньше. Я слоняюсь среди незнакомцев. Ловлю взгляды, сдержанно улыбаюсь. Хочется домой, сбросить высоченные каблуки и неудобное платье, распустить волосы, свернуться уютным клубком рядом с Олегом. В гостиной на диване он положит на пуф ноги в мягких домашних брюках, увлечётся книгой, сдвинув на кончик носа очки, а я буду дремать под пледом, слушая шелест страниц и потрескивание дров в камине. Вздыхаю: Олег наверняка занят. Но я попрошу. Надеюсь, он поймёт по глазам, что не капризничаю.
По гостиничному коридору я иду к дальнему холлу, утопая шпильками в мягком ворсе ковровой дорожки. Издалека слышу, как Олег что-то ритмично рассказывает, другие смеются: один мелко, будто заходится тявканьем собака – Ройман, второй – раскатисто кашляет – Вазович, третий подхватывает – понятия не имею, кто это. Дружный мужской смех. Хорошо им, весело.
Я подхожу ближе. В задымлённом холле, развалившись в кресле между пальмами, Олег что-то декламирует, читая с листа. На журнальном столике – раскрытая коробка кубинских сигар, снифтеры с охряной жидкостью, заполненные окурками пепельницы. Останавливаюсь за плотными, с крупными прожилками листьями гигантской монстеры. Не хочу мешать: выйду, когда Олег закончит. Но тут же слух различает слова... и внезапное, как скрежет крыла авто о поребрик, чувство коробит меня. Я не могу не узнать то, что с насмешливой издёвкой произносит Олег, – это фразы из моего рассказа.
– Угомонитесь, братия, я продолжаю. "Большие, тёмные, как переспелая черешня, глаза задумчиво улыбаются из-под широких бровей...", Брежнева встретила, не иначе... И вот дальше – его черешнево-карие глаза... Не могу... глаза-черешни... сейчас выкатятся... или птицы выклюют... – Олег зло ржёт. Громко. Неприятно. – Русский – явно не родной!
Мне становится дурно, и голова кружится так, что хочется сползти по стене на ковёр.
Как в тумане, слышу продолжение чтений дурацким тоном:
– "И вдруг его губы требовательно приближаются к моим. Так сразу? Однако наглец! Я хочу отстраниться, но не могу – слишком хорошо. Как может взрослый мужчина пахнуть вишнёвой пенкой? Этого не понять..." Я не могу, господа, просто не могу! Вишнёвой пенкой, почему не вафельной крошкой? – веселится Олег. – Или жжёным сахаром?
Его слушатели гогочут в ответ.
– Погодите, сейчас будет самое интересное. Наберите побольше воздуха! Готовы? "Миг, и он прижимает моё тело к своему – жаркому, сбитому из одних только мышц. От его поцелуев горячая волна опустошает голову. Мои бёдра тяжелеют. Кровь пульсирует внизу живота, скручивается в плотный дрожащий сгусток и растекается снова. "Румынский принц" тянет меня мимо заснувшей над вязанием старушки вглубь лавки – в подсобку, заполненную шитьём и тканями. Его властные руки не дают мне шанса одуматься. В душной полутьме он касается кончиком языка уголков моих губ. Приятно. Нежно. – Голос Олега вибрирует от еле сдерживаемого смеха. – Я провожу ладонью по его волосам – в меру шелковистым, в меру жёстким. Он целует меня снова, и его пальцы беззастенчиво скользят по моим бёдрам вверх – под подол короткого сарафана. Что же он себе позволяет?! Но если это... так... хорошо... – к чёрту условности – пусть! Вместо пощёчины моя рука забирается под майку, сжимает его гладкую кожу, и запах вишнёвой пенки становится ярче..." – Олег разражается диким хохотом, смахивает слезу с уголка глаза: – Эротические фантазии домохозяйки. Или бухгалтера, – и вставляет любимое: – Sapienti sat ...
Кислота в моём теле больше не растекается. Она становится густой, твердеет, стягивается в шарики, тяжёлые металлические шарики, что вот-вот разорвут меня изнутри. Зачем он купил мне платье? Туфли? Зачем его беспокоила губная помада? Уж лучше бы выставил напоказ голой. Ему ведь без разницы.
Во рту сухо и мерзко. Я разворачиваюсь и слышу вдогонку:
– Доронин, ты слишком суров к ней. Ты рассматриваешь её писанину с пристрастием, – вставляет Вазович. – Зря! Это просто вид женского эскапизма. Вспомни старину Фрейда!
Я останавливаюсь. Любопытство погубило кошку. Интересно, что ответит мой муж. Его голос звучит возмущённо:
– Помилуйте, батенька! Какой эскапизм? От чего ей убегать? У неё всё есть. Она благодарна и счастлива.
– Нет, ты всё же зря так. У тебя прелесть жена. Кто бы мне так готовил... И вау-эффект, кстати, в рассказе имеется, – шутливо возражает Вазович. – Девица в рассказе ждёт принца, а получает взамен гастарбайтера.
– Твоя супруга, и правда, мечтает о гастарбайтерах? – подтявкивает Ройман. – Какая испорченная девочка... Займись воспитанием! Я б её непременно воспитал...
Я снимаю туфли. Можно метнуть в одного из них. Рассматриваю каблук – десять сантиметров. Достаточно тонкий. Если вонзить в глаз с силой... Пробьёт до самого мозга. И с брызгами крови вытечет на пол желеобразное серое вещество, которым они так гордятся. Жаль, у меня не хватит сил – так ударить.
Боже, как Анна права! Повсюду мужской шовинизм. На Земле есть две только нации: мужчины и женщины. Враждующие. Пока этот жестокий мир принадлежит мужчинам. При всей раздутой легенде о равноправии у меня просто не достаточно мышц, чтобы постоять за себя. Я даже оплеухи раздавать не умею... Ненавижу этот мир! Ненавижу! Нарушаешь правила – и ты наказана. Придумываешь милую историю – тебя высмеивают... Ты... ты... просто кукла... куколка. Глупая и бездарная. Барби.
Я поджимаю губы и несусь прочь. Огни фойе уже совсем близко. Я замедляюсь, надеваю туфли, поправляю платье. И вдруг меня до дрожи пробирает брезгливость. Опять сливаться с толпой тщеславных носителей Армани и Прада, становиться одним из этих картонных персонажей? О, нет. Только не туда! С удивлением обнаруживаю, что не потеряла клатч. Хотя к чему он, если я даже не захватила кошелёк? Дойду пешком: от Якиманки до Ордынки – не великий путь. Его даже Барби на каблуках одолеет. Отключаю телефон: я в полёте – все к чёрту.
Вижу ответвление коридора – бар. Там наверняка есть отдельный выход на улицу. Открываю дверь и ступаю в сизую полутьму. Сигаретный дым, спиртные пары и ленивый гитарный блюз витают под потолком. Я иду по проходу между столиками, пытаясь угадать, где выход. До меня нет дела философу-бармену, нет дела тёмным фигурам за столиками. Мне до них тоже. Это хорошо.
– Иванова, не проходи мимо!
Я всматриваюсь в лицо под лохматыми космами.
– Не узнала, Иванова? Скоро буду богатым, – смеётся лохмач в джинсах и косухе.
Я недоумеваю и, наконец, узнаю своего однокурсника.
– Роман? Что ты тут делаешь?
– Что делают в баре? Пью.
Он показывает на пустую стопку и початую бутылку "Царской", приглашает жестом составить ему компанию. Возможно, напиться вдрызг с другом юности – именно то, что мне надо. Я приземляюсь.
– А ты шикарна.
– Спасибо, Ром. Только я без денег...
– По виду и не скажешь. Не парься.
Роман берёт у бармена чистую стопку. Маслянистая тягучая жидкость из запотевшей бутылки наполняет шоты до краёв.
– Водка для леди. Какими судьбами?
– Была с мужем на вручении премий.
– Блин, Иванова, я и забыл: ты ж у нас супруга самого Доронина! И как оно?
Я никак не могу решиться выпить, кручу в руках стопку. Потом обязательно разболится голова. Раздумываю, что сказать и... начинаю реветь. Навзрыд. Белугой.
Роман теряется:
– Ну, ты что? Дарья, а ну-ка успокаивайся и выкладывай. Не успокоишься, ща буду чаржить тебя, как риал шринк. А ты без наличности.
Я вытираю глаза, мне стыдно:
– Прости, давно не плакала.
– Это полезно. Я ж говорю – перед тобой риал психолог. Что у тебя за беда?
– Понимаешь, – хлюпаю носом, пытаюсь сдерживаться – выходит плохо. Может, рассказать ему всё, как попутчику в купе поезда? Мы не виделись кучу лет и столько же не увидимся. И меня прорывает на откровенность: – Беда в том, что я совсем в себе не уверена – хочу писать, но выходит что-то... такое. Не знаю. Мне нравится, а муж поднимает на смех... Он, конечно, гений... Ты наверняка его читал, да? Но... обидно. Понимаешь? Обидно... Будто я ни на что не способна... Помнишь, вроде бы в универе у меня хорошо получалось... А сейчас... не знаю...
– Да брось, Иванова! Ты же крутая чувиха. Была одной из самых-самых на курсе, – кивает Роман и залпом глотает водку. – Чего не пьёшь? Супер антидепрессант. Не думаю, что талант у тебя выветрился. Я и то издамся скоро. Притом что чаще с ребятами рок лабаю, чем по клаве стучу. И работаю. Мани, знаешь ли, мани надо зарабатывать. Но, мать, чего ты боишься? Доронина с его мракобесными идеями? Или себя?
– Ром, я не боюсь. Я пишу. Но, кажется, мастерства пока не хватает.
– Мастерства? Хм. Чушь какая! Ан.Дора на нашем писательском сайте – не ты ли часом? Стиль похож.
– Я, – признаюсь и сглатываю – оказывается, мои тексты можно узнать, и их узнают... Робею ещё сильнее. Не верю.
– Разве у меня уже выработался стиль? Его оттачивать и оттачивать.
– Йо, чувиха! Ты о чём? Да ты гонишь! Ты оттачиваешь свои тексты только потому, что стесняешься их, боишься, что за ними кто-то увидит, какая ты реальная.
– Ничего я не боюсь. Просто есть вопросы ремесла. Художники тоже достигают мастерства в технике...
– Нет. Нет! – голос Романа в возмущении становится высоким. – Ремесло – дело даже не десятое! Битлы как музыканты были слабыми. Кобейн и Моррисон – дилетанты. Но, скажи, кто слушает миллионы технарей, а? Никто. Вот их слушают. А ты просто ссышь. Именно. Ссышь.
Роман удовлетворенно кивает и опрокидывает следующую стопку.
– Прекрати. Это обидно. Ты меня совсем не знаешь!
У меня пересыхает в горле. Зачем слушать то, что я не хочу слышать? Зачем он говорит мне всё это? Я не просила...
– Я рили разбираюсь в людях. Но режу без анестезии. И раз уж ты заговорила об этом, скажу: то, что ты сейчас пишешь, это... это... Ты не творишь, ты пытаешься убогонько так постоять в уголочке со своим творчеством, лишь бы не вытолкали...
– Это просто интеллигентность и воспитанность... – возражаю я.
Господи, что не даёт мне просто заткнуть его? Задняя мысль, что он прав? Может, он, и правда, прав... Но, чёрт возьми, с меня хватит на сегодня правды-матки! Я привстаю и ... Роман взрывается, ударяет кулаком по столу:
– Это не аргумент, блин! – Стопки подпрыгивают, а я сажусь обратно на стул. – Человек-творец должен быть бульдозером. А ты? Что ты пишешь? Как будто кто-то стоит у тебя за спиной. С плетью...
Я ещё не прикоснулась к водке, но голова у меня начинает болеть, напряжение в черепе выдавливает глаза. Нестерпимо. "И этот тоже учит меня жить. Мне почти тридцать, а я всё девочка, куколка. Как же вы достали меня, менторы!"
С увлечённостью рыбака, рассказывающего о невообразимом улове, Роман машет руками и никак не закончит мысль:
– Искусство – это эксгибиционизм. Полный. Наизнанку. Выплесни на бумагу тёмные стороны твоей души! Читатели хотят знать, что они не одиноки со своими проблемами. Что есть и хуже! А твои рассказы про распущенных куриц и романы, романчики, они мертворождены...
С этого момента я не слышу, что он говорит. Одно слово раздаётся звоном в ушах. Мертворождены. Мертворождённый. Это слово – триггер. И я схожу с ума. Передо мной всплывает страшная картина крошечных посиневших пальчиков, увядших ручек, сморщенное личико... моего ребёнка. Истерика на зимнем кладбище. Слова врача: "У вас больше не будет детей". И бесконечная вереница чёрных дней, подмявших под себя моё я. Потому что я виновата. Не уберегла. Упала в подъезде на лестнице после ссоры с сестрой. Мне важней был собственный гнев, чем дитя. Олег простил. Я себя – нет. Олег сказал: "Я никогда тебя не брошу!" и дал почувствовать, что я замужем. За мужем. И пусть я растворилась в нём, но... растворилась и чёрная муть, в которой я захлёбывалась. Мертворождены. Значит, я не только не могу родить человека, я не могу родить ничего? Даже роман?! Вот такой лёгкий диагноз. Походя. Да как он смеет судить, этот самодовольный знаток людей? Кто он мне?
Мои ещё влажные глаза высыхают. Я решительно поднимаюсь и, не задумываясь, отвешиваю звонкую пощёчину. С размаху. От души. Так, что он чуть не падает со стула, этот здоровый мужик. Роман хватается за скулу и орёт.
– Обалдела?! Ты неадекваная!
– Да, неадекватная. И не тебе меня учить! – бросаю я и ухожу к выходу. Ладони больно. Пофиг. Шаг за прозрачный металлопластик, и ветер бьёт в глаза ледяной крупой. Скользко. Я втыкаю каблуки в снег и иду прочь от огненно-красного массива отеля. Меня закручивает метелью, жутко холодно, но я счастлива. Внезапно. Чихать я на всех хотела. Я буду писать глупые милые истории. Для таких же, как я – куриц и Барби. Я не хочу сливать на читателей дерьмо моей жизни. Золотарей от литературы хватает. А тёмные стороны души.... Да, они у меня есть. Валом. У кого нет?
Я захожу в тёплый светлый холл нашего дома, вытираю мокрое лицо платком, поправляю волосы. Консьерж, увидев меня, поднимается и выдавливает улыбку:
– Вас Олег Петрович дожидается. Ищет. С ног сбился.
– Хорошо, – я подхожу к лифту.
Тот же брюнет с газетами под мышкой спешит за мной:
– О! Это вы! Добрый вечер!
Двери лифта закрываются, и он, воображая себя мачо, упирается одной рукой в полированную стенку, нависает надо мной:
– А вы были не совсем вежливы. Таким богиням это, конечно, прощается... Но что если нам с вами выпить за знакомство?
– Руку уберите. Я замужем, – резко отвечаю я.
– Ну, зачем же так? Все мы не одиноки, – его глазки масляно тают. – У меня есть прекрасное вино. Только привёз из Франции.
– А у меня есть хорошо отточенный маникюр. Слово в таком тоне, и получишь в морду, – отвечаю я, с удовлетворением отмечая, как обиженно вытягивается смазливое лицо. Он замолкает.
Я выхожу из лифта и думаю: всё же оттачивание – не такая плохая штука! И для тупых Барби, и для крутых чувих.
Не успеваю воткнуть ключ в скважину, дверь распахивается.
– Где ты была? – гремит бас Олега. – Я же сказал: будь на связи! Я звонил! Искал!
– Решила прогуляться, – спокойно отвечаю я и прохожу мимо него в кухню.
– В такую погоду?! – орёт муж. – Это ж надо быть такой...
– ... тупой. Представь, болонка сорвалась с цепи, потому что у неё русский язык не родной, и эротические фантазии тянут только на домохозяйку. Заметь, тупую домохозяйку, – я с пафосом поднимаю палец.
Он краснеет и застывает в проходе.
– Куколка...
Я бросаю палантин на диванчик, скидываю туфли и, откусив эклер – всё-таки я чертовски вкусно готовлю – говорю с полным ртом:
– У меня имя есть – Дарья. Ты знаешь, познавательный был вечер – одному мужику вмазала по морде, второму пообещала. Вот стою и думаю: запустить в тебя сковородкой или достаточно сказать, что твой новый текст нуднятина и дерьмо? Что лучше, милый?
– Ты пьяна?
– Трезва, как стёклышко. Но зла, как собака. Умный поймёт.
Он садится напротив меня. Сердитый, но растерянный:
– Ты слышала...
– Ненавижу тебя, – я запихиваю в себя следующий эклер и подтягиваю вверх вечернее платье, чтобы забраться на диван с ногами.
Олег молчит.
– Гении на извинения не способны?
– За что извиняться? За то, что ты врёшь, а я говорю правду? Или за это...?
Он нервно, рывками достает из внутреннего кармана пиджака сложенную вчетверо бумагу и швыряет на стол. Не вытирая измазанные в креме пальцы, я хмыкаю и тянусь к ней:
– Хочешь удивить меня тем, что научился распечатывать фай... – слова застревают у меня в горле.
На титульном листе написано:
"Договор на неисключительное использование авторских прав... Кинокомпания "Супернова"... Дарья Доронина... идея рассказа... телефильм"
Олег вскакивает и пытается протереть очки полой своего пиджака. Напяливает их криво на переносицу. Опять снимает. Роняет на пол... Совершенно для него не типично.
– Ты же высмеивал его... издевался, как полный придурок...Олег!
– Прости, но писать надо лучше. А это не искусство... Это пошлятина... Но точки зрения коммерции – хороший продукт...
– Ты сказал "прости". Уже достижение.
Олег проводит рукой по волосам и добавляет:
– И по твоей Ан.Доре. Напишешь синопсис. Они хотят снимать сериал... Для центрального канала.
У меня пропадает дар речи. Кусок эклера падает в желудок, не прожёванный. Я закашливаюсь. Олег снова садится напротив:
– А мы с тобой что будем делать?
– В смысле?
– Ты сказала, что меня ненавидишь... И что тебе не нравится, как я пишу... И что... Это конец? Конец нашим отношениям, да? Куколка... Дарья?
Его голос дрожит. Руки тоже. Это мило. Чёрт возьми, а ведь я люблю его, гада!
Только в "куклы", пожалуй, мы больше играть не будем...
