Текст книги "Дурдом - это мы(СИ)"

Автор книги: Галина Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Роза свернула с бульвара, прошла по бывшей улице Корганова, мимо магазина совсем уж бывшего Шахновича и углубилась в узкую, кривую улицу. Вот и побурелые ворота двухэтажного старого дома, где Роза прожила всю свою жизнь. Настоящих старожилов никого уже нет, никто здесь не помнит ни её мать, ни тем более отца, фотографа Марика, никто не может назвать её Розкой. Дети новых соседей обращаются к ней по-азербайджански, и Роза едва умеет им ответить. Родившись в Баку и прожив здесь всю жизнь, Роза всего лишь бакинка, а не гражданка Азербайджана: не выдержит она самого лёгкого экзамена по языку, литературе и истории этого суверенного государства. Но ведь бакинцы всегда были особым племенем Апшерона, выплавленным здесь, среди песков и ветров из всяких разных народов, у синего моря, под жарким солнцем. Наша кровь насыщена молекулами нефти и моря, мы привыкли к повышенной радиации и к давлению упругого живого нашего ветра. В повадке бакинцев свобода и небрежность, как у богача, не обременённого ежедневным борением за кров и насущный хлеб. Ведь солнце будет всегда, да? И кусок хлеба найдётся. (Но ведь этого слишком мало– потому и мы работаем не меньше других).

– Роза-ханум, – окликнула её Агигят, сидящая у лестницы на низенькой скамеечке, с длинным прутом в руке– она била шерсть, – Роза-ханум, тут Анатолий Багирович приходил, а вас не было.

Пятница была лекционным днём. Для Мамеда Мамедовича – неприятная нагрузка. «Я не люблю читать лекции», – говорил он своим близким, доверенным людям. – «Я люблю изложить коротко конкретные факты. А не размазывать беллетристику». Он имел в виду ближайшего конкурента, другого профессора, читающего психиатрию для студентов мединститута. Вот кто умел очаровать и увлечь слушателей!

На его лекции, замаскировавшись белым халатом и втеревшись среди студентов, старались проникнуть даже посторонние! Обольщённые его речами, студенты начинали обожать весь неклассический его облик: пузатую фигуру, очки, лысину, шепелявость. И приток молодых врачей в психиатрию тоже, как говорится, его рук дело.

– Я не резонёр, я не могу вокруг одного конкретного факта наплести столько рассуждений.

И действительно, Мамулины лекции никуда не годились. А ведь всем владел Мамед Мамедович: и знаниями, и клиническим мышлением имелась у него и уверенность в себе и трезвость суждений. Но не было дара перевести всё это в связные, ясные и красивые фразы.

Полтора часа перед аудиторией Мамуля выдержать никак не мог. Он укладывался минут в пятьдесят, хотя старался расцветить свою речь живыми примерами(в основном рекламирующими лечебные успехи самого лектора). И чем ближе к уровню слушателей он опускался, тем выходило хуже. Наглые курсанты, бывало, дословно записывали высказывания профессора, а потом хохотали в общежитии, перечитывая их.

Мамуля предоставлял возможность блистать на кафедре своим умненьким, преданным ассистентам (а их было 2+1) и своему доценту Расиму Султановичу, в отношении которого Мамуля прошёл путь от добродушного покровительства к тихой злобе, так как Расим, оказывается, превзошёл учителя не только в чтении лекций, но и в остальной психиатрии. Всё он читал, всё знал. Случалось, Мамед Мамедович начинает что– то вспоминать, а Расим это уже говорит. Молодость, чёрт побери. И как легко ему даётся эта его ироничность, непринуждённость! «Не знал он в жизни трудностей», – раздражённо думал Мамуля и по мере возможности этих трудностей немножко подбавлял.

Кроме доцента, как бельмо в глазу, был ещё один тип. Этот числился в ассистентах, хотя по возрасту годился профессору в товарищи. Он, собственно, и был его товарищем, другом– соперником, однофамильцем к тому же. У них и инициалы почти совпадали. Звали великовозрастного ассистента Махмуд Алиевич.

– Жадничает, не хочет ехать в Москву, организовывать всё это дело, поэтому и сидит в ассистентах, – говорил профессор близким людям в больнице.

А зачем Махмуду ехать куда– то, зачем проталкивать докторскую? Чтобы впоследствии, в качестве полноправного партнёра вступить в вечно кипящую свару среди высших чинов в научных кругах? Один завкафедрой ненавидит и поливает грязью другого, оба они временно объединяются против третьего, демонстративно не посещают мероприятий, организованных вражеской группировкой, с удовольствием выслушивают и повторяют нелепые, зато порочащие друг друга слухи. . . Зачем? Ему и так неплохо. Больные его любят, валом валят, подстерегают везде, особенно женщины, Он высок, массивен, голубоглаз, громогласен. Умеет оглушительно хохотать, декламировать фарсидские стихи, перекидываться остротами со слушателями – врачами на лекции, не гнушается их компанией (и его охотно приглашают), не боится уронить авторитет. И знает «малую психиатрию» – все эти неврозы, психопатии – как бог. Если б Мамеду Мамедовичу да половину Махмудова обаяния и красноречия – вот был бы профессор!

Мамед Мамедович и сам сознавал, что вся его отработанная корректность и выдержанность своих не обманывает, а вот чужих отпугивает. Бывает, родственники больного подходят к секретарше и просят допустить их к шефу. Иза распахивает дверь кабинета, в глубине которого в кресле, покрытом белой медвежьей шкурой, восседает Мамед Мамедович. Родственники смотрят на него несколько мгновений, затем отворачиваются и говорят Изе: «Нет, не этот, другой!» А проклятый Махмуд не опровергает их, не вешает над своим столом в ассистентской табличку: "Непрофессор Мамедов М. А. ", а в ответ на упрёки и обиды Мамули заявляет: «Профессор – это не звание, профессор – это состояние души и тела, как ты не хочешь этого понять!» И добавляет: «Я ведь не забираю твою зарплату!». Этого ещё не хватало.

Так вот, Мамед Мамедович кое-как отчитал одну из последних в курсе лекций. Прошёл почти целый час, во рту у него пересохло. Слушатели валяли дурака: кто тихонько переговаривался, кто читал газету, рисовал чёртиков. В первом ряду, как заведено, сидели в основном сотрудники кафедры– из уважения, и самая красивая слушательница, из Орджоникидзе, кажется. В последнем– ординатор Фаня и трудинструктор Кама. У самых дверей наготове – старший лаборант доктор Мурсалов, он же Пузатик.

Для лаборанта он был староват и лысоват. Профессор взял его несколько лет назад из загородной больницы, расплатившись таким образом с одним близким человеком. Но Пузатик внутренне оказался таким же несимпатичным, как и внешне: наушничал, подличал и выслуживался, сам же был бездарен. Мамед Мамедович не повышал его (как было обещано), несмотря на его непревзойденную преданность, и уже решил при случае от него избавиться, взяв вот хотя бы Фаню, хоть смотреть будет приятно.

«Пора кончать». Он кивнул старшему лаборанту, тот моментально вскочил и исчез за дверью.

– Итак, на сегодня достаточно, – картинно махнув рукой, он откинул рукав халата, блеснув при этом запонкой и перстнем, взглянул на своё запястье, украшенное великолепными японскими часами. – Я вас отпускаю. Но время ещё не истекло, поэтому посмотрите одну больную по теме прошлой лекции – МДП.

Углом глаза, не повернув головы, он видел, что курсантка из Орджоникидзе убрала с колен блокнотик и закинула ногу на ногу. Коротенькая юбка скрылась из виду. Ближе всех к ней сидел Расим Султанович, изящный и сухой, как цветок из гербария. Жизни в нём было столько же, сколько в таком засушенном цветке. Конечно, не на него рассчитаны голые ножки– а на роскошного, неотразимого, но, впрочем, не нуждающегося в случайных, неизвестно чем чреватых связях профессора.

Воротился старший лаборант вместе с объявленной больной. Это была Леля Лискер, переводчица с четырёх языков, частая гостья в психиатрической больнице. За последние годы она немного похудела и пожелтела, но осталась, несомненно, тою же Лелей.

– Расскажите, Леля, о себе. Что с вами, почему вы здесь, – Пузатик с отчаянной дерзостью человека, всячески скрывающего свой маленький рост, уселся на стул рядом с профессором.

– Ну вот, я многих здесь знаю. Вот доктор знакомая сидит, и этого вот доктора помню. Болею я давно, фазы, фазы, в молодости думали, живая девочка, чересчур живая, а это фазы. А когда депрессия, это страшно. Вот как у Бодлера в «Цветах зла», помните? Впрочем, я забыла, память никуда. Но что в детстве, школе, в институте учила, помню, с этим умру.

– Вы, Леля, расскажите подробнее, как у вас начинается, как развивается. Чего больше, депрессии или мании?

– Депрессии, доктор Мурсалов, вы сами знаете, что депрессии. И жить не хочется, сколько раз ночью по городу ходила, хоть бы кто убил.

– И сами пытались покончить с собой?

– Пыталась, доктор, много пыталась, разными способами. Всё это болезненное, от меня не зависит, не стоит это вспоминать.

Она подняла левую руку, на запястье которой ярко желтел широкий пластмассовый браслет и поправила волосы.

– Леля, сними браслет, – подала голос Алмаз-ханум, помощница, маклер профессора, близкий человек, словом, родная его сестра (заведующая женским отделением, а раньше– туповатый ординатор). Леля спрятала руку за пазуху халата.

– Ну, не ломайся, ты же не какая-нибудь дура, – настаивала Алмаз. Она повернула оживлённые чёрные, такие же, как у профессора глаза к аудитории. – Пусть она руку покажет.

Леля неловко ладонью вверх протянула вперёд руку. Протянув шеи, слушатели первых рядов увидели ниже браслета, у основания ладони небольшой фестончатый шрам. «Сожгла себе руку, что ли?»– подумала поклонница профессора, сидящая теперь прямо перед больной. Но в больнице помнили эту рану. Тогда, давно, Леля грызла себе руку, чтобы вскрыть себе вены и умереть. Рана была страшная, рваная, а Леля лежала застывшая, с раскрытыми немигающими глазами... И раз за разом срывала повязку.

Толкаясь и переговариваясь, слушатели поднялись по лестнице во двор, вышли через проход к воротам. Леля шла вслед за ними, а за ней плёлся старший лаборант. "Алмаз ничего, хорошая, хоть и злая, " – думала Леля. – "Хорошо, что я ей мой серебряный браслет подарила, она теперь ко мне лучше относится. "Леля взглянула на жёлтый, пластмассовый, который занял место серебряного, старинного. «Этот даже лучше, веселее, и не украдут». Она свернула от ворот вправо, к отделению, сама постучала в дверь. . .

Прошёл понедельник, вторник. Новый больной «чисто» вышел из психоза. Роза Марковна получила дозу публичных восхвалений от профессора.

– Прекрасный врач, прекрасная женщина, – разливался Мамуля. – В психиатрии вообще работают исключительно красивые женщины, я это ещё в молодые годы заметил, потому и пошёл сюда, ха-ха-ха. Вообще, Розалия Марковна человек моего плана. Ни скандалов, ни интриг, высокий профессионализм, корректность, вы согласны?

Все были согласны, хотя что касается скандалов, тут Роза допускала иногда некорректность, этому были свидетели.

Но времени проконсультировать Заура и решить его дальнейшую судьбу у профессора пока не нашлось. Роза Марковна занялась более тяжёлыми больными, а Заура передали Фане– показать больного на кафедре и выписать его большого ума не надо.

Впрочем, Заур не печалился. Он не тяготился больничной обстановкой, был спокоен и трудонаправлен, как описывала его поведение Фаня в истории болезни. Принимал посильное участие в трудовых процессах внутри отделения, то есть охотно шёл в паре с имбецилом Ванечкой на кухню и тащил оттуда чан с борщом или кашей, мешок с хлебом. А вот привилегию мыть туалет за сигарету оставлял исключительно Ванечке. Он, кстати, и не курил. Он наблюдал за больными и медперсоналом и не мог понять, почему одних держали внутри, а другие оставались снаружи психбольницы – ведь он был не от мира сего.

А на пустом каспийском берегу, наполовину в воде, лежит таинственный, отлитый из неведомого материала мерцающий по ночам в свете звёзд диск.

Чтобы найти его, надо забраться в потрёпанный, набитый апшеронцами автобус, потея и задыхаясь, долго ехать по пыльной дороге от остановки до остановки. Бывает, посреди пути кто– то из пассажиров начинает колотить в стену или крышу автобуса с криком «сахла!» Водитель останавливается, раскрываются покоробленные жестяные двери, вываливается на дорогу сходящий, а остальные едут дальше. По сторонам дороги запылённые деревья, магазинчики под яркими вывесками, с разложенными рядом на земле образцами товара, дачи в окружении виноградников. Наконец, автобус въезжает в то самое селение, название которого красуется над ветровым стеклом, начинает петлять по узким неопрятным улицам между двумя грубыми каменными заборами, проезжает мимо мечети, базара, универмага и останавливается на горке.

Внизу пляж. Дорога кончилась. Зато впереди море. Когда-то оно доходило до этой горки, потом отступило, оставив среди песка мириады ракушек и обкатанные камешки. У берега оно желтоватое, у горизонта ярко-синее. Чёткая безукоризненная линия, воплощение совершенства, отделяет тёмную синеву моря от прозрачной синевы небес. А на берегу все утлые пляжные строения, беседки, раздевалки, шашлычные и кафетерии разрушены и полузатоплены наползающим на берег морем.

Год за годом береговые жители копошились вокруг него, застраивая его берега. Но оказывается, оно живое, оно дышит и двигается.

Словно равнодушный исполин, оно повернулось и небрежно смахнуло и развалило все прибрежные постройки. Морская вода плескалась вокруг разбитых стен и ржавой арматуры, растворяла накопившуюся пляжную грязь. Ласковые волны выносили на песок то клок морской травы с прилипшими ракушками и шариками мазута, то размокший кусок газеты. Высокая и длинная каменная стена, отделяющая территорию привилегированной здравницы от общего пляжа, оказалась наполовину в воде. На её оконечности сидел мальчишка с удочкой.

Как же никто до сих пор не набрёл на удивительный летательный аппарат, больше всего похожий на огромную форму для выпечки фигурного печенья? Сюда просто никогда не заглядывали способные удивляться люди. Да и стронуть с места этот магический диск невозможно: он прочно соединился с берегом и не подчиняется никаким природным законам. Ему недостаёт его составных частей. Три фигурки должны лечь в его ячейки, направив руки к центру и сплести в контакт пальцы. Только тогда диск незаметно отделится от земли и понесётся, как призрак, в пространстве, превращая массу в энергию. Тела путешественников сгладятся, сплавятся с диском в одно целое и будут таять вместе с ним по мере движения, и наконец в неведомый мир прилетят лишь их сущности, их бестелесные души.

Но Заур не мог уйти из больницы.

Наконец, многократно отложенная консультация состоялась. Пять– шесть больных, в сопровождении санитаров собрали в пустующем лекционном зале, рассадили по рядам. Врачи, с историями болезни в руках, примостились у Изы, среди кактусов и журнальных картинок. Фаня пришла последней. За ней шёл Заур, а следом – санитарка Соня.

Больные от нечего делать разглядывали портреты бородатых, очкастых, старых и молодых корифеев на стенах небольшого полуподвального зала. Сквозь фигурные решётки окошек под самым потолком порою мелькали ноги прохожих. Иза заглянула в кабинет профессора и пригласила первого: «Можете зайти». Известно всем: как подашь больного, как его представишь, такой диагноз и получишь. Смягчить одно, акцентировать другое – и мысль консультанта побежала вдоль указанной дорожки. Но смотря с кем, конечно.

Мамед Мамедович знал толк в диагностике. Это была его сильная сторона, хотя и он мог ошибаться. Конечно, психиатрия более субъективна, чем другие медицинские дисциплины. Но есть определённые критерии, есть чёткие, незыблемые признаки, есть твёрдая, определённая взаимосвязь между определёнными явлениями «и здесь и в Москве и в Америке», как говорил Мамед Мамедович.

«Это ленивые, малограмотные психиатры говорят: я чувствую, что здесь шизофрения. Если на самом деле чувствуешь, значит, уловил что-то. Потрудись, выскажи это словами, а мы обсудим, может, ты ошибся».

Но после стольких лет в психиатрии профессор всё чаще отказывался от категоричности в диагнозе, в интересах больного, да. Конечно, превыше всего врачебное искусство. Приятно выявить болезнь, когда другим она ещё незаметна, приятно, когда твоё предвидение подтвердилось. Но общество наше несправедливо, немилосердно, невежественно. Заклейми больного таким диагнозом, как шизофрения, и вся жизнь у него перечёркнута.

А ведь течение бывает разное. Иной проживёт всю жизнь в семье, имеет работу, круг общения, и только специалист заметит у него схизис, расщепление. Иной перенесёт приступ в молодости, а следующий будет через 15 лет, так лучше его без диагноза оставить, чем загнать под дамоклов меч.

Поэтому Мамед Мамедович пореже выставлял «эндогенные» диагнозы и почаще всякие другие. И врачей своих так учил. Не только в больнице, в своём кругу, но и с кафедры, в своих неуклюжих лекциях и на разборах. А разборы У Мамеда Мамедовича бывали хорошие, с интересными, порой неожиданными поворотами. Скажем, читает врач– докладчик: у больного то– то и то– то. Но мелькнёт какая– то ниточка, которую никто не заметил, не придал ей значения. А профессор потянет за эту ниточку и развернёт весь клубочек. И станет всем ясно, что картина– то совсем другая, вся мозаика сложится совсем по-другому, чем казалось вначале! Однако жизнь часто мешает искусству.

Значит, Фаня зашла в кабинет последней, вместе со своим больным. Профессор уже утомился. Вид Фанечки, свеженькой, красивой, приободрил его. – – Садись, Франгиз, располагайся. Я слушаю тебя внимательно.

Фаня забормотала: родился... детские болезни... вредные привычки... попал такого-то числа.

– И до сих пор не диагностирован? Кто его вёл, ты, Фаня?

– А у него тут написано «Алкогольный психоз», на приёме.

– А что сейчас? Что вы там сами находите?

Фаня снова забормотала: бредовые идеи... парафрения...

– Где же парафрения?

Мамед Мамедович задал Зауру три– четыре вопроса, вглядываясь в его лицо. Всё имело значение: мимика, поза, модуляции голоса.

– Ну, ладно, уведите больного.

Оставшись с Фаней, он сказал:

– Ну как, Франгиз? Работаешь? Как дома?

Никак не могла Фаня решиться на супружескую неверность, хотя Мамед Мамедович давно подталкивал её к этому.

– Или у тебя кто– то есть?

– Что вы, Мамед Мамедович. Мне не до этого. Ребёнок, муж.

– А через десять лет ты никому, даже мужу, не нужна будешь.

Фаня надулась. Подумала: «А ты через десять лет будешь просто мерзким старикашкой!»

Мамуля засмеялся:

– А я через десять лет буду уже на свалке, да? А пока нет, надо радоваться жизни! А то нечего будет вспомнить. Я понимаю, трудно тебе, муж, ребёнок, работа эта противная, да? Старухи тебя донимают, да? Виктория с Розой? Они завидуют тебе, что ты молодая, красивая, что я тебя выделяю.

– Они всех больных себе забрали, а мне вот такое барахло, без родных, без ничего суют.

– Ну, почему барахло. Он же сказал, имеет свой бизнес, братья у него есть. Не какой-нибудь забулдыга. Работать надо уметь с больными.

– Они надо мной издеваются.

Да, было немного. Не издевались, конечно, а слегка иронизировали над Фанечкой, над её прямодушием, неумением скрыть свои мыслишки.

– Не психиатр она, нет у неё данных, – был их вердикт.

А какие данные должны быть?" ... проницательность, позволяющая угадывать, что происходит в сердцах людей, и умение учесть малейшее движение лица и другие признаки страстей, проявляющиеся подчас у самых скрытных людей". А ещё «особенно необходимо, чтобы он достаточно хорошо владел собой», ну и так далее.

Откуда же взять всё это бедной Фане?

Но профессор сказал:

– А хочешь перейти ко мне на кафедру?

Да, Фаня очень, очень хотела. Она впервые за всё время взглянула ему в глаза:

– А это возможно?

– Возможно, Франгиз, всё возможно. Ну как, договорились?

Он положил ладонь на её напряжённо лежащую на столе руку, поймал её взгляд. Тут скрипнула дверь и в просвет просунулась голова Изы:

– Вас из ректората, Мамед Мамедович, возьмите трубку. (на время консультаций телефон переключался к секретарше). «Ах, чёрт, – подумал Мамуля, – настроение испортили». Всей позой Фаня выражала нерешительность и надежду.

– Ничего, Франгиз. Завтра решим. Я тебя вызову, поняла? А пока пиши: «Атипичный алкогольный психоз», ну и расшифровку. Знаю, что можно возразить. Но и чёткого Блёйлера здесь нет. Время покажет, он от нас не уйдёт. А сейчас переведите его к Этибару, он ведь тебе ни к чему? А Этибар сам его выпишет.

Этибар был младшим родным братом профессора, очень похожим на него лицом, голосом, повадками. Но только у Мамеда вокруг лысины вились чёрные кудри, а у Этибара натуральные, цвета перца и соли.

Этибар справедливо полагал, что он ещё не настолько стар, чтобы краситься. Не хватая звёзд с неба, он неустанно ковал себе копейку, заведуя наркологическим отделением. Трудов приходилось вкладывать много. В наркологическом коротали дни полсотни алкоголиков, были среди них и золотые умельцы, попадались и жирные завмаги. Ничьи возможности не пропадали даром: кто работал на даче Этибара, кто участвовал в домашнем ремонте, а кто подвергался индивидуальному лечению, по особой схеме. Правда, бог не дал Этибару никакого особого дара, лечил он больных традиционно. А владей Этибар каким-нибудь «кодированием» – да ведь цены отделению не было б!

И вот Заур сидел на скамейке перед раскрытой дверью кабинета и ждал своей очереди, а заведующий в это время продолжал подготовку ко второму этапу лечения одного из своих подопечных.

– Значит, так. Расписку ты уже дал. Это значит, что если не послушаешь меня, надрызгаешься после лечения и отбросишь копыта, я не виноват, я тебя предупредил. Понял? Это вот лекарство, которое ты начнёшь по моей схеме принимать прямо с сегодняшнего дня, оно не даёт человеку возможности выпивать. Понял? Выпьешь и тут же кранты, реакция. Мало кто выживает. Даже спиртовый компресс нельзя, тоже может развиться реакция, понял?

На физиономии больного застыла тоска. Дурак он, что дал согласие на такое лечение. Теперь задача – обмануть отравителей и спастись от ядовитого медикамента. Недаром эти таблетки валяются во всех тёмных углах отделения и даже на улице, под окнами палаты их можно найти.

Есть и более гуманный, что ли, метод – условно-рефлекторный. У больного вырабатывается рвотная реакция на алкоголь. Но у Этибаровых больных реакция чаще образуется на Анну Максимовну, процедурную медсестру, которая работает на этой методике. Увидит Анну Максимовну в городе выписанный больной и так тошно ему станет, так муторно, что немедленно надо выпить!

И третий метод есть, правда, более сложный и громоздкий, а главное – дорогой. Без хирурга не обойтись. После подготовительных церемоний жертве зеленого змия вшивают под кожу лекарство. И всё. Не пей, а то умрёшь. Нет альтернативы. Но есть выход– наесться одного общедоступного фрукта и вызвать безопасную «разрядку», аннулировав таким образом вмешательство в твою жизнь и любовь. Потому что приверженность пьянству обладает всеми признаками любви: так же влечёт и тянет тебя к предмету любви, та же тоска мучает тебя вдали от него, и успокоение можно найти , только соединившись с ним.

А разве искоренишь любовь принуждением? Можно только обманом увести от неё. Поэтому лечение алкоголизма – дело тонкое, сложное, небезопасное. В отделении часто случаются всякие происшествия, начиная от распития спиртных напитков (на чём наживается бесчестный персонал) и кончая самоубийствами и побегами.

Если нарушитель после содеянного оставался во власти заведующего, тот сурово карал за преступление: назначал азизазин. Сделают негодяю три кубика азизазина внутримышечно, и к вечеру у него поднимется температура, а место инъекции онемеет, как бы залитое холодным оловом. Ни встать, ни лечь. Зато в огне лихорадки сгорят шлаки, накопленные отравленным организмом, оживёт иммунитет, голова станет лёгкой, ум ясным. Впрочем, лекарство это устарело и применяться должно только с согласия больного.

Покончив с психотерапией, в своей собственной модификации, Этибар подозвал нового пациента, то бишь Заура, и приступил к ознакомлению.

– А где работаешь, чем занимаешься?

– У меня ларёк на Кубинке.

– Где это? Я эти места знаю.

– Около школы, за обувным магазином.

И школу знал Этибар, и двойную арку на школьном дворе, увитую плющом.

– А кто там остался, или закрыто сейчас?

– Братья мои двоюродные, мои компаньоны.

– Ну что ж, отлично. Полечим тебя, будешь как огурчик, о выпивке забудешь, все деньги в семье останутся!

– Да мне это не надо. Лучше выпишите меня.

– Что ж, можем договориться. Пусть зайдёт ко мне твой брат, понял, поговорю я с ним и если поймём друг друга, выпишу я тебя.

– Спасибо, доктор.

– Доктора не так благодарить надо.

Дни идут, а братьев нет. Не может вызвать на помощь Заур, видно, мозг не освободился пока от действия лекарств. И вот в один из дней вместо того, чтобы помыть машину доктора у чёрных больших ворот, Заур совершил побег! Пошёл себе по улице, свернул к морю, миновал угловой дом и тутовое дерево, и тут его догнал запыхавшийся санитар, обнял за талию одной рукой, а другой – схватил крепко за руку и повёл, повёл его обратно! А вот и разъярённый Этибар катит навстречу в своей немытой машине: «Ах так! Я с тобой, как с человеком, а ты мне побег! Сгниёшь в больнице!» И в тот же день Зауру беспощадно заштопорили азизазин, прямо в верхне– наружный квадрант ягодицы, как пишут в учебнике для медицинских училищ.

И вовсе не страшна оказалась инъекция, но только после неё развился у Заура абсцесс.

Роза Марковна увидела хромающего Заура во дворе, спросила его:

– Ты ещё здесь, Заурчик? Что с тобой?

– Не знаю, Роза Марковна. Вот болит после укола.

– И лицо у тебя красное, не температуришь ли?

Не церемонясь, она прямо во дворе взглянула на больное место и пришла в ужас:

– Да ведь у тебя абсцесс, уже вскрывать его надо! Ну теперь верю, что ты с неба свалился.

Скандал! Роза Марковна не дотерпела до общей пятиминутки, подняла шум, обвинив Этибара в неграмотности, в халатности, во всех грехах – словом, отыгралась на младшем брате за старшего. Главврачу нечего было возразить. Профессор лишний раз убедился, что педагогика на неё не действует, она не желает быть коллегиальной, корректной, а Этибар обозлился и занялся прорабатыванием планов её наказания. Зацепить её по национальной линии?

– Толик, ты армянин? – как– то спросила Роза, когда он сидел, вернее лежал у неё в доме по улице Крупской (ныне переименованной).

– Ты что! – Толик даже подскочил, – конечно, нет. Я лак. Слыхала про таких? Дагестанская народность. В Баку наших много. А мать у меня вообще русская.

– Но ты ненавидишь армян?

– Конечно, нет. Я их жалею. Больной народ, паранойяльный. – Толик освоил терминологию и к месту пользовался ею. – Если хочешь знать, мой отец и по-русски почти не мог разговаривать.

– А как же мать вышла за него?

– Не знаю, – отвечал Толик. – Да за кого только русские женщины не выходят, – с легким презрением продолжал Толик. – Если бы можно было за собаку, и за собаку бы выходили. Завтра приземлится марсианский корабль, думаешь, кто первый за марсианина пойдёт? – русская.

– Ну и хорошо. Это проявление национального характера – сострадательность, душевность. У меня мама тоже русская была.

– А отец? – спросил Толик, хотя его нисколько не волновало происхождение Розы.

– Ой, кофе убежал! – Розка вскочила и помчалась на кухню.

Конечно, доказывать сейчас, что покойный Марик Абрамов, довоенных времён фотограф, был армянином, глупо. Но бросить тень, полить помоями, вызвать разговоры... "В то время, как наш народ ведёт справедливую войну с армянскими агрессорами, дочь армянского народа... "Пусть побесится стерва, побегает по кабинетам! Написать анонимку!

А что делать с больным? Выписать с миром, после всей нервотрёпки? Он этого не заслужил. Слегка посоветовавшись с братом, Этибар выставил ему ещё один диагноз и оформил перевод в загородную больницу, на долечивание. А долечивать было что, хотя и не по профилю: на месте вскрытого и обработанного абсцесса зияла внушительного размера дыра.

Так Заур в зелёном микроавтобусе с красным крестом, в компании с другими отбракованными больными, в сопровождении психбригады «скорой помощи» поехал в габаглинскую психбольницу.

Душно, жарко летом в городе. Пот выступает на лице, появляется во всех складках и изгибах тела, даже если ничего не надо делать и никуда не надо идти. Кажется, даже машины неохотно вертят колёсами по горячему, размякшему асфальту. Деревья стоят неподвижно в знойном воздухе, сам воздух помутнел от частичек пыли, автомобильных газов, дымов и испарений. Два-три дня такой жары и тишины, две-три ночи мучений от зноя, и бакинцы начинают призывать ветер, чтобы развеял он повисший над городом смог, продул насквозь улицы и дома и раскачал заодно уснувший под солнцем Каспий!

И вот истомлённые горожане чувствуют кожей лёгкое, свежее дыхание. «Норд идёт!»– и хозяйки торопливо снимают с веревок бельё, сворачивают рассыпанную для просушки шерсть из одеял и матрасов, закрывают болтающиеся рамы. И вот уже городской шум перекрыт голосом ветра, в котором шорох листьев, скрип деревьев, вой проводов, а временами грохот и звон чего– то скатившегося, разбившегося. Деревья привычно склоняются под его могучими поглаживаниями, порывы ветра размётывают сухие листья, бумажки, песок, тонкий слой которого начинает засыпать всё даже сквозь закрытые окна. Волны ветра переполняют город до самых встревоженных небес. Кажется, не сопротивляйся, расслабься, предайся его прохладным, сильным струям, и тебя унесёт в этом плотном, живом потоке!

Но по-прежнему мощно и твёрдо стоит Девичья башня, второй символ города. Ни ураган, ни землетрясения, которые нечасто и нестрашно случаются здесь (покачается люстра в доме, треснет непрочная стена), не в силах навредить её тысячелетним стенам. Таких очертаний башни нет нигде на земле, хотя говорят, что где– то в Северной Африке или Южной Америке есть ещё одна, похожая. Но уж больше нигде.

Сложена башня из грубого серого камня и по виду сверху немного похожа на запятую. Если верить легенде, башня построена сладострастным ханом по условию строптивой красавицы, которая потом и бросилась с неё, увидя, что хан явился за вознаграждением.

Будь это в наши дни, красавица грохнулась бы на камни, увезена была бы в мраморные неприютные хоромы больницы «скорой помощи» с переломами рук и ног, с травмой головы и позвоночника и умерла бы там под холодным взглядом жадного и ленивого персонала. Последним вздохом было бы ей зловоние этой самой больницы. А если бы она случайно выжила бы, то не только утомлённый наслаждениями хан, но и выпущенный из колонии арестант не покусился бы на её честь, так как вышла бы она из рук травматологов хромая, кривая, парализованная, подверженная приступам бешенства и судорожным припадкам. Но в те давние времена башня стояла ещё в воде. Хан приближался к затворнице в изукрашенной лодке, а затем долго поднимался наверх по узкой спиральной лестнице в толстой стене башни, восемь раз, на восьми ярусах останавливаясь, чтобы отдышаться. И вот наконец его обернутая чалмой голова показалась над поверхностью самого верхнего яруса башни, а похотливый взор устремился на красавицу. Надо было ей не зевать, а пристукнуть угнетателя народа булыжником, а потом сбросить его с тридцатиметровой высоты туда, откуда он пришёл!