Текст книги "Скудельница"

Автор книги: Галина Евдокимова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

От большой пристани в Смядынской бухте отчалила заморская ладья.

С монастырской стены Стефан Храп угрюмо наблюдал, как ганзейское чудище дважды качнулось на воде и поплыло. Справа, возле Чуриловской переправы через Днепр, дрожали в сизом мареве очертания Немецкой Божницы и крепко вросшей булыжным фундаментом в глинистую смоленскую землю церкви Ивана Богослова, что служила боярским детям училищем.

Только учить было больше некого.

Вместе с дымом костров ветер уносил за Днепр погребальный звон колоколов и противный сладковатый запах.

– Говорят, в Свирской слободе человека заклали, – не глядя на Стефана, сказал стоявший рядом Ярыга.

– В неистовство город впал, – отозвался Храп, протирая слезящиеся от дыма глаза. – Бесится, непотребствам сатанинским предаётся.

Он посмотрел вниз, где под монастырской стеной трудники стучали топорами, наскоро сколачивая гробы, монахи разбрасывали лыко, хворост, поджигали паклю. Высоко поднимался жар костров.

Стоя на коленях возле Стефана, Сом силился открыть бочонок со смолой.

– Вот наказанье господне! – приговаривал он.

– Да не скули ты! – прикрикнул на него Ярыга. – Лучше молись, Христос поможет!

– А вот Москва с Киевом помогать Смоленску не торопятся, – сказал Стефан. – Немцы, вон, жито привезли, муку. Много добра, говорят, делают.

– За белками да горностаями, поди, пожаловали немцы-то, – огрызнулся Ярыга, кивнув на плывущий по Днепру немецкий когг. – Глянь-ка, набили полные лОдьи и бежать.

– Кто может, бежит, – причитал Сом. – Кто богат, не бедствует, а остальные на улицах лежат. Мёртвые. Сколько люду померло! Анагодни в скудельницу перевезли боле трёх тыщ! И теперь вона что, погляди…

С надвратной башни монастыря было хорошо видно, как уходят из Смоленска беженцы. Впереди тащилась волокуша с бабами и детьми. Человек семь, не больше. За ними, понурив головы, ехали двое всадников.

– В мае, говорят, на второй седмице знамение было, – сказал Стефан. – Звезда явилась в виде копья, поразившего небо с востока на запад, и стояла там семнадцать дней, предвещая бедствия на Руси. В тот же день в Киевском Печерском монастыре церковь Пресвятой Богородицы на четыре части разошлась. А нынче от Благовещения до самого Ильина дня дождь шёл, морозом всё, что засеяно, побило.

Да, видно, беда не приходит одна…

…И всего-то два месяца назад иноки-черноризцы Стефан Храп, Фома Ярыга и Карион Сом стояли в полуподвальной каморе Ризоположенского монастыря, оторопело глядя на потное покрасневшее лицо и слипшуюся от блевотины бороду своего товарища Агея Уса. Тяжело дыша открытым ртом, он метался на лежанке в страшных муках, его то и дело рвало розоватой желчью в помойное ведро.

– Железы на шее набрякшие, наощупь твёрдые, подобно древу. Суставы опухли. На боку багровые пятна, – осматривал страдальца монастырский лекарь и зелейник Осия.

– Всё нутро горит! – катался по постели Ус.

– Чёрный нарыв, – мрачно объявил Осия, запихивая в карман подрясника лечебник.

Хватаясь то за горло, то за живот, Ус, не переставая, стонал:

– Жжёт! Жжёт!

Лицо его позеленело, он вращал выпученными глазами и всё жался к каменной стене, будто чей-то голос звал его оттуда. Назревшие по всему телу нарывы раскрылись, как гнилые сливы, из них вытекал гной с примесью сукровицы. Ус часто впадал в беспамятство, а через пять дней и вовсе лежал как распятый. Когда багровые пятна на теле почернели, он умер.

Потом Храп, Ярыга и Сом работали в деревянной больнице, наскоро сколоченной посреди монастырского двора. Изо дня в день, впроголодь, среди ужасающего зловония. Заражённых клали уже не только на дощатые лежанки, но и прямо на земляной пол, застеленный соломой и сухим камышом. Братия сновала между больницей и свитошной, где кипятилось в зольной воде исподнее, полотенца и простыни. На дворе беспрерывно жгли костры, потому как от лекаря было распоряжение – передавать пищу только через пламя. Монахи орошали язвы целебными жидкостями, промывали фистилы, накладывали леваши и окуривали больных дымом. Они же потом и отвозили умерших на дальние кладбища. В один гроб укладывая по три, а то и по пять мертвецов.

Денно и нощно молился над болящими и служил панихиды по усопшим митрополит Смоленский, а покойников всё везли и везли. Вскоре умерли князь Мстислав Давыдович, а следом и сам митрополит. Оставшиеся в живых братья решили – пора уходить.

Когда они вышли из монастыря, повсюду валялись раздутые трупы – человеческие, лошадиные – обезображенные, с выпущенными внутренностями. Воздух был насквозь отравлен смрадом разложения и дымом костров.

Зажав нос рукавом подрясника, Стефан долго и тупо наблюдал, как мужик в драной рубахе, вперив безумные глаза в закопчённый лик Спаса на монастырских воротах, умерщвляет кнутом и без того истощённую голодом плоть, а неподалёку от него свинья, повизгивая, пытается отхватить шмат от павшей лошади.

Стефан вдруг отчётливо понял, если они не уйдут сегодня же, их ждёт та же участь, наступит день, когда и они, околев, будут гнить, как эта лошадь.

– В Новгород пойдём, – объявил товарищам Храп.

– Там тоже люто, – возразил Сом. – Голод, мор. Псину, конину, всех кошек съели, мох, листья… Трупы человеческие поедали! Митрополит Новгородский писал, в скудельницу у храма Апостолов захоронили шестнадцать тыщ человек, а по весне пришлось откапывать ещё две ямы у Рождественской церкви.

– В Новгород пойдём, – твердил Храп. – Знаю, там выжить можно… Немцы жито привезли, муку…

На том и порешили. Наскоро собрав в холщовый мешок остатки снеди из монастырской клети, они поднялись на стену, с которой наблюдали гибель Смоленска.

К стене лепились хозяйственные постройки: амбары, конюшни, дровяники, а дальше, на берегу полноводной Рачевки, корабельные мастерские, где прежде смолили корабли, державшие путь из «варяг в греки».

– Э-эх! – приговаривал Сом. – А ведь какая жизнь в Смоленске была! Восемь тыщ домов, храмов каменных поболе, чем в любом другом городе на Руси. С Готландом торговали, с немецким берегом. А нынешний год четверть овса по двенадцать кун шла, четверть ржи по двадцать, пшеница по сорок, а пшено и вовсе по пятьдесят!

Он, наконец, выдавил дно бочонка и разлил вар. Ярыга распорол дерюгу и накидал пакли.

– Поджигай! – задушенным голосом сказал Стефан, глядя в одну точку, как во сне.

Сом подпалил лучину и поднёс её к клочку сухого волокна. Огонь быстро схватился и побежал. Вспыхнувшее пламя озарило стены, балки, слюду, натянутую на свинцовые оконницы, выпуклые кресты на восьмерике, сложенном из узкой плинфы.

Храп размашисто перекрестился на закопчённый лик Спаса:

– Боже, милостив буде к нам грешным!

– О-хо-хо, беда! – шмыгая носом, бормотал Ярыга. – Ну, пошли, братие.

Они быстро спустились с монастырского холма к Днепру. На берегу Ярыга нырнул в прибрежный ракитник и вывел на воду старую, серую от времени лодку-долблёнку. В днище чернела трещина, заделанная деревянным клином.

– До Новгорода вёрст пятьсот плыть, – засомневался Храп, глядя на обитые борта.

– Древо крепкое, выдержит, – заверил Ярыга и постучал по доскам, сшитым гибким можжевеловым корнем.

Они погрузились в лодку и в последний раз оглянулись на город. Сквозь листву и ветви было видно, как пылает монастырь.

– Смотри, как занялось! – прошептал Сом, отталкивая лодку от берега.

Ярыга повёл долблёнку вверх по течению.

Стефан сидел на дне лодки, опершись локтями на борта. Ярыга правил. Сом молился.

– Сплошной лес Оковский по берегам, – озираясь, вздохнул Стефан. – Путь сколь опасен, столь и скучен.

– Ничего, поскучаем, быть бы живу! – бодрился Сом.

– От Смоленска вверх по Днепру пойдём, – объяснял Ярыга, ловко орудуя гребком. – Где-то там волок есть до Ловати, оттуда в Ильмень-озеро, а там и Новгород.

Они плыли на север под вечерним небом посередине Днепра.

– Вот река, – задумчиво сказал Стефан, глядя на крутые илистые берега с разрушенными быстрым течением береговыми откосами. – И в пустыне путь себе прокладывает, и скалы иссекает. И источник жизни, и преграда. Рубеж между царствами живых и мёртвых.

– Дааа, – протянул Сом.

– В Святом писании-то сказано, – продолжал Храп, – что давным-давно, когда людей на земле было немного, через Эдемский сад текла река, разделяясь на выходе из рая на четыре реки – Фисон, Гихон, Хиддекель и Евфрат. А в Оковском лесу, я слыхал, болото есть, называемое Фроновым. И тянется оно с юга на север десятки вёрст. Берут в нём начало четыре великих реки – Волга, Двина, Днепр и Ловать. Старые люди рассказывают, будто в Оковских лесах лунными ночами птица Гамаюн выкликает Правду и Кривду, да ушедшее в быльё оплакивает. А лес называют Оковским, потому что лес этот с очами-озёрами, через эти очи Земля с небесами сообщается.

– Даа, – восхитился Сом. – Как будто об Оковском лесе в Писании-то говорится.

– Да куда ты, невежда! – возмутился Ярыга. – Нешто в Ветхом завете про Смоленское княжество сказано!

Сом, не обращая внимания на Ярыгу, спросил Стефана:

– Кто ж тебе поведал-то об этом?

– Великий книжник был преподобный Авраамий, первый игумен Ризоположенского монастыря, – ответил Храп.

– Слыхал, слыхал, – ощерился Ярыга. – Только, говорят, уж больно хитёр игумен твой не токмо читать, но и толковать. Богумильские, голубиные книги да апокрифы запрещённые… Аль, не так, скажешь?

– Зато пиры княжьи как Феодосий Печерский не посещал, – возмутился Стефан. – От веры православной не отвращался и жертвою павликанских ересей не стал.

– Слыхал я, – огрызнулся Ярыга, – что богумилы с языческими волхвами в союз вступают, с ними вместе молятся у воды и в рощеньях разным тварям да птицам!

– Знамо дело, – согласился Сом. – Когда на людей какая-либо казнь найдёт, или от князя пограбление, тут уж, к кому угодно пойдёшь, не токмо к волхвам.

Они замолчали.

Стефан нащупал в кармане подрясника завёрнутое в тряпицу кольцо, украшенное мелкой зернью, – память об Аннице – и вдруг, словно кто-то дёрнул за прочную нить, прошившую прошлое и настоящее, и оживил события семилетней давности. Он вспомнил холодное октябрьское утро, колокольный звон, холодный пол под ногами…

В тот день они с Анницей тайно встретились в своём обычном месте, в заброшенной избёнке на Молодецкой горе. Ничего не замечая, они предавались страсти в убогой каморке, и только когда Стефан, оторвавшись от Анницы, откинулся на постели, услыхал он, какой разыгрался на улице ветер.

Вспомнил судорожный плач за спиной. Как попытался обнять, успокоить разметавшуюся на кровати, разгорячённую Анницу.

– Да что на тебя нашло-то?

Плечи её сотрясались от рыданий. Она повернула к нему красное, припухшее от слёз лицо.

– Как перед мужем оправдаюсь, когда вернётся? – всхлипывала она, одёргивая рубашку на животе. – Ведь скоро не скроешь!

Лицо её стало злым, некрасивым, а он почувствовал раздражение и стыд.

Он вспомнил, как запрягал лошадь в широкие сани, как тайно вёз Анницу в Свирскую слободу к знахарке…

Вспомнил вонь застарелой мочи, пахнувшей из тёмной покосившейся избы. В темноте он толком не разглядел повитуху, только большой крючковаты нос, похожий на птичий, да колючий взгляд маленьких чёрных глаз.

Женщина подняла лучину и зыркнула на живот Анницы.

– Вижу, зачем пожаловали, – прохрипела старуха и плюнула на земляной пол.

– А ты принеси-ка воды, – велела она Стефану и швырнула ему под ноги ведро.

Он вспомнил, как топтал снег под старой кряжистой берёзой, и, накрепко зажмурившись, слушал истошные крики Анницы. Потом крики прекратились, но наступившая тишина напугала ещё больше.

Сверху, у него над головой, раздался шум больших крыльев. Он открыл глаза. На крыше сидела крупная чёрная птица и била крыльями воздух. Птица наклонила к нему бледное человеческое лицо, прокаркала:

– Отныне и рождение, и смерть – и то и другое проклято!

Храп наклонился, поднял с земли крупную ледяшку и швырнул в неё. Птица тяжело поднялась, свалив с крыши охапку снега, и улетела.

А он снова оцепенело смотрел на дверь, не зная, чего ждать. Потом дверь распахнулась, и в тёмном дверном проёме показалась повитуха…

Он вспомнил строгое восковое лицо Анницы, свой бессильный животный страх и желание поскорее покончить со всем этим. Вспомнил её сжатую в кулак мёртвую руку, лежащую поверх окровавленной простыни. Вспомнил, как разогнул посиневшие пальцы и снял серебряное колечко – на память, – как положил ей на грудь скрюченное тельце кровного своего сына, прикрытое красным Анницыным платком, и спихнул обоих в общую яму, где безвестные мертвецы ждут летнего оттаивания земли. Вспомнил, как вместо снега посыпался ему на голову пепел. Как бежал куда-то, не помня себя… Как подобрали его монахи, как долго метался в полубреду, прислушиваясь к странному цокоту, доносившемуся из узких высоких окон, едва пропускавших свет. Будто бесы рыскали по улице в поисках его души. Вспомнил, как старый игумен с длинной седой бородой и строгим взглядом взял его за плечи и, развернув лицом к стене, на которой черти с птичьими головами толкали кричащих грешников в адское пламя, провозгласил:

– Раскаяние! Молись Ему, ибо велико милосердие Его…

Но умножая грехи свои, не в силах высказать горе, он надолго онемел. А грех должен быть назван, иначе его ни простить, ни отпустить. Но ничто не могло появиться из пустоты, образовавшейся у него внутри.

Стефан стиснул в ладони кольцо.

Ночь брала своё, тихая, полнолунная…

Река катила свои воды широко, глубоко, медленно. С берегов наползал молочный туман, словно стекались к лодке струи дурмана.

Пересекая путь, с глухим хлопаньем вздымались над лодкой крылья нетопырей. То вспучивались гладкими бледными животами песчаные отмели, то чернели под бортами глубокие омуты. В тишине раздавались мощные всплески рыбин, уходящих из-под гребка. Звёзды отражались в реке, и Стефану казалось, что проще до неба дотянуться, чем до дна достать.

По берегам темнел лес. Всё какой-то бурелом да чёрные протоки. По поверхности реки закручивались широкие круги, словно под водой кто-то крутил огромное колесо. В лесу единожды ухнула сова. И всё, тишина. Даже плеска никакого не слышно.

Перед рассветом доплыли до поворота, где река расслаивалась на несколько ручейков.

– Волок где-то тут, – сказал Ярыга, когда лодка вошла в узкую протоку.

Берега так густо заросли ивняком, что приходилось продираться сквозь путаницу стволов и ветвей.

– Не меньше трёх аршин, – испуганно бормотал Ярыга, работая гребком. – Дна не достать.

Коварно петляя, река, наконец, растворилась в большом низовом болоте. Плавучая трава буквально замуровала долблёнку посреди топи. Сом вылез на нос лодки и стал руками разгребать зелёное месиво.

– Вот оно, Фроново болото, – крестясь сказал Стефан.

Над топью висело тускло светящееся марево. По бортам шуршали камыши и осока. Ныли комары, вилась мошкара. Из вонючей, подёрнутой ряской жижи поднимался гнилой бурелом, густо заросший жирной плесенью. Всюду что-то чавкало, урчало, словно под водой непрерывно возились неведомые твари, теснилась холодная, склизкая, смрадная жизнь болотной нечисти.

В мутной серой мгле поднималось солнце.

Храп отломил сук от поваленного дерева и, стоя на носу, расталкивал им плавучую дрянь.

– Ну, где волок-то? – сердито спросил он.

– Ничего, ничего, – приговаривал Ярыга. – Днепр, и тот в болоте начало берёт. Бог даст, выберемся.

До полудня Ярыга гонял долблёнку по узким протокам. Лодка то и дело застревала в путанице водорослей, утыкалась в завалы, и тогда Сом и Храп отталкивали стволы, надеясь разгрести воду.

Наконец, они выбрались из трясины.

– Причаливай! – взмолился Сом.

Долблёнка ткнулась носом в заросший осокой бережок.

– Всё, – Ярыга пнул Сома в бок. – Вылазь.

Сом выбрался из лодки и сделал несколько шагов по чавкающей земле, следом за ним пошёл Храп.

От кромки болота, куда взгляд ни кинь, на полверсты болотное редколесье – хвощ, березки низкорослые да мелкий лохматый ельник. Кое-где открывались небольшие залысины опушек.

Ярыга вытащил долблёнку на берег.

Сом сделал шаг в сторону, наступив в вязкий мох. Под ногой хлюпнуло.

– Стой, – окрикнул Храп. – Нечего там делать. Чуешь, вонь какая?

– Нехорошее место, братие, уйдем отсель, – бубнил Сом, пробуя ногами дёрн. – Твёрдой земли тут нет, одно сплетенье травы, корней и мхов. Эва, как почва качается под ногами. Другое место поищем!

– Ещё чего! – недовольно заворчал Ярыга. – Умаялись, отдохнём.

Храп шагнул на сырую, почти незаметную в высокой траве тропинку, вьющуюся между низенькими сосенками, криво торчащими с обеих сторон.

Тропа привела к невысокому холмику, обходя который, они наткнулись на позеленевшего каменного истукана, глядевшего на небо чёрными провалами глаз.

– Неужто мольбище идольское? – испугался Ярыга, пялясь в пустые глазницы идола. – Мало иноки-черноризцы шастали по лесам, низвергая столбы, выворачивая камение и в воду их метали!

– Разве ж всех-то низвергнешь! – отозвался Сом, указывая рукой в сторону. – Гляньте-ка, что это там? Никак гроб?

Стефан присмотрелся. Поодаль ваялась разбитая перевёрнутая лодка, похожая на опрокинутую домовину. Сом торопливо перекрестился и, затравленно глядя на неё, сказал:

– В позатом году в Свирской слободе, говорят, в пруду гроб всплыл, а из него мертвец торчит.

– Пустое, – успокоил Ярыга, – видишь ведь, что лодка. Ну, садитесь, братие, согреемся хоть.

Он засуетился, сгрёб немного сухих прошлогодних листьев и мелких сучков, добавил пригоршню ломкой хвои, достал трут, кремень и ударил кресалом. Загорелся слабый огонёк.

Храп присел на днище лодки. Сом примостился рядом на поваленном трухлявом стволе.

Усталые братья жались к огню, наливали дымящуюся похлёбку, сваренную Ярыгой из овсяного толокна. Накрапывало.

Где-то в глубине болот раздался протяжный звук, похожий на церковное пение или на бабий плач – глухой, монотонный, как будто бы он с трудом пробивался сквозь толщу глины.

Братья переглянулись.

– Прошлым летом, – дрожащим голосом пробормотал Сом. – Родион-лесник в бучиле утопился. Так теперича, говорят, его душа жалобится, стонет из бучила…

– Много беспокойства и страстей от самоубивцев бывает, – подтвердил Ярыга, суетясь у костра. – Ино место ночами лезут прямо в окошки.

– Тьфу ты! – сплюнул Храп. – Ну, что заладили – гробы да покойники!

– Чур меня! – побледнев, пролепетал Ярыга, глядя куда-то поверх кустов. – Чур!

– Да что ты как язычник поганый чураешься! – прикрикнул на него Стефан.

– Вы чьи будете? – неожиданно раздался над их головами глубокий низкий голос.

За спиной Ярыги стоял рослый, оборванный, заросший длиннорукий мужик.

– Родион-утопленник! – шарахнулся Сом, от страха даже не в состоянии перекреститься.

– Родион, Родион, выходи из круга вон! – прогудел мужик в бороду, серьёзно глядя холодными голубыми глазами.

– С нами крестная сила! – запричитал Сом.

– Эх, Васька-васёнок, худой поросёнок, ножки трясутся, кишки волокутся – почём кишки, по три денежки, – пропел Родион, широко улыбаясь. – Да не тряситесь вы, ничего я вам не сделаю. Мы ж теперь, считай, побратимы. Неспроста вы, видно, на наших болотах очутились.

Мужик опустился на землю рядом с костром, аккуратно, обеими руками пристроив негнущуюся левую ногу.

– Никак древяница у тебя заместо ноги? – опасливо кивнул на неё Ярыга.

– Ага, – кивнул мужик, – Ногу-то я ещё при князе Станиславе потерял.

Сом, крепко зажмурясь, шептал молитву, прося избавленья от наваждения.

– Вишь, как получается, – балагурил, между тем, Родион. – Хорошо-то как, что мы с вами встретились. Я ведь про это болото всё знаю. Знаю, где анцыбал водится. Знаю, где форонтовы ведьмы колдуют. Знаю, где некрещёных младенцев топят.

Он назидательно поднял указательный палец.

Вдруг над топью пронеслась звонкая дробь дятла и тут же потонула в протяжном женском плаче:

– Ооо-ой-ы-ой-ыо-о-оеее...

– Слышите? – вздрогнув всем телом, прошептал Стефан.

– Это трясина поёт, – успокоил Родион. – В топь завлекает. Ты её не слушай, она щас затихнет. Пойдёмте-ка лучше в мою в землянку.

Родион поднялся и кивнул, приглашая идти за собой. Стефан заметил, что лицо у него бледное и влажное.

Несмотря на неловкую деревяшку, передвигался Родион бойко, и вскоре ушёл вперёд.

Бледный свет разливался по болотистому редколесью. Невдалеке на берегу, в притопленной ложбинке, едва возвышаясь над землей, поднимался холмик сажени три высотой. На вершине торчала корявая сосна. Сбоку зиял раскоп, где виднелись почерневшие бревна подпор. Из щели под бревнами струился синеватый дымок. Рядом стоял заброшенный колодец со срубом из чёрной ольхи.

– Куда ты нас привел? – медленно спросил Храп.

– Это место вам для постоя, – растянул рот в улыбке Родион. – Лучшего в нашем болоте не найти.

Из раскопа донеслось тихое пение, можно было даже различить отдельные слова, – ласковые, страшные, сводящие с ума:

– Оой-ты-гостюууй, гос-тюууй…

Пытаясь найти какой-то другой исход, Стефан озирался вокруг. В развилке двух сосновых веток он заметил чёрную иконку. Он поднял руку, чтобы перекреститься, но он не успел, потому что Родион, положив ему на локоть тяжёлую ладонь, пригласил:

– Ну, милости прошу. А то позднему гостю – кости!

Улыбка Родиона казалась злой ухмылкой.

– Был царь Додон, костяной строил дооом, назвал гостееей, да набрал костеееей, – пропел он и осторожно, словно не желая попасться кому-то на глаза, нырнул в щель под бревнами наката.

Стефану стало жутко. Так жутко ему бывало только в детстве, когда иной раз мать посылала его, маленького, отнести ужин отцу в кузницу. Идти приходилось через погост, где зловеще скрипели в сумерках кресты, а он бежал, слушая гулкие удары собственного сердца. С годами он научился проходить это расстояние медленнее, приучая себя не трусить.

Стефан полез в тёмную дыру за Родионом, следом сползли Ярыга и Сом.

Стефан огляделся в полумраке.

Они стояли в тесном помещении, опоясанном вдоль стен скамьёй в одну доску. В центре стол. Дощатый потолок кое-где пропускал воду, она капала со свисающих корней на выстланный камышами земляной пол.

В дальнем углу Стефан разглядел то ли иконостас, то ли алтарь. Висела там всего одна чёрная доска или икона, почерневшая от времени, потому что лик изображённый на ней, был почти неразличим. На полу под иконой, на плоском камне, вбитом в землю, зловеще светились багровые угли.

У очага сидела старуха в чёрном монашеском платке. В одной руке она держала длинную иглу, в другой куклу, от вида которой у Храпа застучала кровь в висках. Выпятив нижнюю губу, старуха что-то пробормотала себе под нос и поднесла к кукле иглу.

Стефан поднял, было, руку перекреститься, но старуха повернула голову и посмотрела мимо него тёмными провалами глаз.

– Неча тут кресты чертить, – прошипела она. – Нет у нас образов!

Ярыга толкнул Стефана в бок.

– Язычники поганые, – шепнул он ему в самое ухо.

Сом то и дело мелко крестился, беззвучно шевеля губами.

Старухино лицо осталось невозмутимым. Она осторожно встала, словно боялась уронить что-то, и двинулась в угол. Когда она проходила мимо, Храп заметил, что она глядит прямо перед собой мутными, выморочными глазами, не обращая внимания на гостей, как будто они бывают здесь так часто, что перестали её интересовать.

Стефан продолжал следить за старухой.

Делала она всё, по-прежнему глядя прямо перед собой, но несмотря на это, быстро находила и брала в руки нужные вещи.

– К столу садитесь, – приказала она, что-то доставая с полки.

Стефан опустился на скамью, Сом и Ярыга сели рядом. Старуха взяла связку лучинок, с треском переломила, подожгла, и, выждав, пока разгорятся, ловко воткнула в стену. Потом выложила на стол краюху хлеба и небольшую лепёшку масла, завёрнутую в тряпицу. Храп рассматривал её, пока, наконец, не понял, что старуха слепа.

Хотя света было мало, Храп заметил, что стены покрыты жирным слоем копоти, в почерневших углах жирные пауки ткали свои тенета, внизу зиял большой крысиный лаз.

Из полумрака внезапно возник Родион с чаркой в руке, в которой было налито что-то горячее, даже горящее, потому из неё поднимались голубые языки пламени.

– Пейте! – приказал он Стефану и братьям. – Согреетесь.

Храп взял чарку в левую руку и встал со скамьи. Сом с Ярыгой, сделали то же самое, всё норовя спрятаться за его спину. Была, не была, подумал Стефан, размашисто перекрестился и сделал большой глоток.

Огненная влага обожгла нутро, побежала по жилам. Стефан крепко зажмурился, не в состоянии даже вздохнуть.

Когда открыл глаза, стоявший рядом Родион вдруг вырос под самый потолок.

– Хмель не вода, а человеку беда, – пробасил он. – Выпил бы две, да и не помнит где.

Слова звонко ударяли Стефану по голове. Чёрная икона, висевшая на стене, вдруг сорвалась с гвоздя и грохнулась на пол.

Стефан рванулся к выходу, но старуха неожиданно проворно бросилась к нему и преградила дорогу. Она беззвучно захохотала, обнажив бледные десны. Старуха стояла прямо, вытянув руки вдоль тела, а шея набок гнёт, гнёт, пока не послышался хруст ломающихся костей. Тело осталось стоять, а голова висит, как у куклы. Лицо в сторону сползло – жёлтая кожа съехала, расплющив нос, а рот надулся пузырём, как рыбье брюхо.

Храп попятился, и остановился, только упершись спиной в стену. А стена липкая, сладкой гнилью пахнет. В углу послышалась возня. Храп повернулся.

В нескольких шагах, подняв косматую голову и скаля жёлтые клыки, стоял Родион и принюхивался. Изо рта пар валит, слюна шипя капает на пол.

Храп заслонился открытой ладонью, а Родион, не сводя с него красных глаз, набрал полную грудь воздуха и дунул. Очаг и лучина разом погасли.

В темноте послышалось шумное дыхание Ярыги и испуганное причитание Сома.

Что-то гулко хлопнуло, будто крышка гроба упала. Из тьмы раздался голос Родиона:

– На колени! Просите пощады за грехи свои!

– Да что ты знаешь про мои грехи-то, нехристь? – застонал Храп. – Для всех моих грехов и названий не хватит!

– Знаю, – басил Родион. – Ну, повторяй за мной: чудак покойник умер во вторник, в среду хоронить – а он в окошко глядить; стали гроб тесать, а он вскочил, да ну плясать!

Хохот, громкий и безрадостный – кра-ха-хааа – сотряс стены.

– А поол лубяноой! Потолоок-то землянооой! – гулким басом пел Родион, притопывая ногами. – Мертвецы в земле лежат, благим матом верещат!

Неожиданно откуда-то из темноты возник Ярыга с тлеющей лучиной в руке. Лицо бледное, под глазами чёрные круги. Он молча наступал на Стефана, делая глазами какие-то знаки.

– Ты чего, чего? – закрываясь от него локтем, заговорил Храп.

– Беги! – прохрипел Ярыга, протягивая ему догорающую лучину. – Не землянка это!

Потом зашатался и боком бухнулся наземь, и как-то неловко, словно пытаясь пролезть в щель между досками, исчез в темноте.

Храп заметался, в потёмках ища выход, споткнулся обо что-то мягкое. Чьи-то пальцы крепко схватили его за лодыжку.

– Стефанушко… – раздался задушенный шёпот Сома, а потом послышалось смачное чавканье.

Стефан повернулся на ватных ногах, вытянув вперёд руку с лучиной.

На полу безвольно вздрагивало тело Сома, к ключице которого присосался Родион. Упругие щёки упыря надулись как паучье брюхо, того и гляди, лопнут, а он всё сосал и не мог остановиться.

А вокруг на земляном полу валялось истлевшее тряпьё, зеленоватые заплесневелые кости, лоснилась чёрно-бурая жижа.

Скудельня это поганая, осенило Стефана, здесь язычников закопали.

Тяжело дыша из-за смрада перепрелого дерева, гнили и нечистот, он полез из землянки. Ухватившись рукой за бревно кровли, он высунул голову наружу, жадно вдохнув влажный, тягучий болотный воздух.

Стефан выбрался из землянки. Из ямы всё ещё доносились невнятные звуки, похожие на урчание, и вдруг из-под наката, скаля зубы, выглянул Родион. Стефан изо всех сил ударил его ногой прямо в окровавленную морду. Родион исчез, от удара струйки земли потекли в яму. Столб, поддерживавший бревна кровли, с треском рухнул.

Храп торопливо забрался на верхушку земляной кучи и стал ногами ссыпать в яму оставшуюся землю. Скинув всю, он принялся старательно её утаптывать. От ударов снизу земля вздрагивала, как брюхо издыхающего зверя. Толчки становились всё реже, а крики невнятнее. Храп топтался, приминая поверхность, но земля какое-то время ещё шевелилась.

Наконец, возня прекратилась, и совсем стихло. Над головой темнело ночное небо. В лунном свете блестела роса на траве.

Стефан наобум пошёл вглубь редколесья, даже не боясь свалиться в болото в темноте. Только прислушивался, вдруг кто-нибудь из них – старуха или Родион – идут следом. Но никто и ничто не двигалось.

Он то и дело и озирался. Под луной всё вокруг плыло в хвойных узорах ельника.

– Ооо-ой, ты гостюй, гостюю-юй, – пронёсся над болотом женский голос. – Недолго тебе у нааас гостеваа-ать! Ты и на этом свете-то ещё гоо-ость.

Он увидал бабу, голую и простоволосую. Она не шла, а скользила, перетекая, будто вода. Баба тихонько пела и протягивала руки, подзывая кого-то, кто прятался в ельнике:

– Ооо-ой, ты мой сыно-о-очееек…

Среди деревьев он заметил маленькую щуплую фигурку, облачённую в такие же, как у него, монашеские одежды. Отделившись от дерева, этот кто-то вышел на свет.

Под чёрный куколем, надвинутым на лоб, белело лицо покойника, который вот-вот начнет разлагаться. И Храп вдруг с изумлением узнал в этой личине черты сына, полузабытые, изменённые временем и разложением, но такие узнаваемые.

Он был…

Словно с него содрали кожу, а потом вернули, натянув плотно, как скуфью. В этом образе отражалось страдание и злоба. Вот так, кажется, и бродил он долгие семь лет в ожидании Страшного Суда, чтобы найти и проклясть своего отца.

Не открывая глаз, мальчик протянул руку – то ли к нему, то ли к женщине – и Стефан увидел, что на каждом пальце по четыре сустава и жёлтые загнутые птичьи когти. Ребёнок шарил ею в воздухе, словно искал, за что ухватиться. Храп неловко попятился. Когда суставчатые пальцы ухватили его за рукав, мальчик неожиданно открыл глаза.

В это миг его кто-то окликнул. Он обернулся.

– Анница! – выдохнул Стефан.

Она стояла, прислонившись спиной к дереву, голая, прикрываясь зажатым в руках красным платком.

Храп подбежал, смеясь от счастья, склонился к её губам, чуя запах сладкого вина, молока, медовой пряности. Он тихо застонал, ткнулся носом ей в щёку, гладя ладонью чёрные распущенные косы.

Слегка охрипший голос Анницы, словно простуженный на лютом морозе в той скорбной скудельнице, в которую он её сбросил, пропел:

– Соскучился?

Он закрыл ей рот платком, поцеловал через него смеющиеся губы, потом подхватил на руки и перекинул через плечо. Она пинала его, смеялась, вырываясь в шутку, понарошку, а он не отпускал. Потом положил в траву и смотрел на смеющиеся алые губы.

Всё происходило словно бы с кем-то другим, а он только наблюдал откуда-то сверху. Может, его и нет? Может, никто и не увидит? Можно было бы и дальше представлять, что они с Анницей будут делать, если бы он вдруг не почувствовал, что она холодная, как утопленник. Стефана передёрнуло.