Текст книги "Возвращение капитана"

Автор книги: Галина Ширяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– А это?

– Что это?

– Вот это ты знаешь хорошо?

В наше окошко всегда был виден один и тот же кусок неба, и одна и та же крыша нашей фабрики, и дом на противоположной стороне, и кусочек горизонта за ним. Все это я видела уже тысячу раз! Разве можно сравнивать это с далекими, таинственными, неизведанными землями?

– Люська, – сказал вдруг папа тихо и совсем нестрого. – О людях прежде всего надо думать по-хорошему… Если уж только убедишься окончательно…

– Я убедилась! – крикнула я. – Я окончательно убедилась! Ты же ее не знаешь! Ты думаешь – она хорошая, да? Да ты даже не знаешь, что она сделала с картинами!

– Что? – быстро и резко спросил папа.

Я глядела не на него, а на его аккуратно завязанный под подбородком галстук. Я любила, когда эти галстуки изнашивались – из них получались очень хорошие прыгалки. Если связать два галстука вместе, они крутились высоко и ровно.

– Она спрятала их в башне, – сказала я противным злым голосом. – Еще три дня назад. Теперь все пропало, теперь их нет. Их увезли на свалку! Она сама виновата.

Я по-прежнему смотрела на галстук. Галстук был новенький, и он еще долго прослужит – наверно, до того времени, когда мне уже не будут нужны прыгалки. Они и теперь мне уже не нужны, потому что я выросла.

– И вообще мне никто не нужен! Никто, кроме мамы!

Я выкрикнула это и глянула прямо ему в глаза.

Глаза у него были несчастными и совсем-совсем растерянными.

Минут через пять он нашел меня на лестнице. Я сидела на ступеньках, на Вандердекене.

– Люся, – сказал он тихо, опустившись рядом со мной на ступеньки. – Люся! Эти картины – лучшие картины – те, которые Татьяна Петровна спрятала, чтобы они не попали на выставку, писал вовсе не Петр Германович…

– А? – выдавила я из себя. – Как это не Петр Германович? А кто же их рисовал?

– Их рисовал совсем другой человек.

– П-почему другой?.. Выходит, тебя обманули?.. Нас всех обманули?..

– Но ведь Петр Германович никогда никому не рассказывал про эти картины. А висели они вместе с другими, – сказал папа. – Мы сами решили, что их рисовал тоже Петр Германович, как и остальные… А вышло не так.

– Кто же их рисовал?! – закричала я.

Папа достал из кармана и положил мне на колени конверт.

Я спихнула этот конверт с колен – сама не знаю, зачем я это сделала… Тогда папа поднял конверт и сказал тихо:

– Это – письмо. От художника. Из Ленинграда. Он случайно прочитал мою статью в газете и пишет в письме, что я страшно ошибся. Потому что все те картины, о которых в статье говорится и снимки с которых помещены в газете, а это лучшие картины, Люська, написаны его ученицей Таней Плетневой.

– Какой Таней? – спросила я, ничего не соображая. Плетнев – это же фамилия Петра Германовича!

– Этот художник, Корнеев, просит срочно сообщить, есть ли у меня какие-нибудь сведения о Тане Плетневой. Потому что он потерял с ней связь еще зимой сорок первого года! Когда ушел на фронт.

Нет, так нельзя людей оглоушивать! Так действительно и помереть можно!

– Постой, папа, – перебила я его, ужасаясь и холодея до самых пяток. – Постой! Что ты говоришь? Выходит, капитана Вандердекена нарисовала Татьяна Петровна?

– Понимаешь, Люсек, – продолжал папа. – Понимаешь – он, Корнеев, думал, что Таня Плетнева погибла. Когда он вернулся в город после войны, ее там уже не было. Ни ее, ни родных. Он думал, что она погибла. Потому что такой талант мог погибнуть только с человеком. Понимаешь, если девчонка чуть постарше тебя в голодном страшном городе пишет такие картины, то как же можно их не писать теперь?.. Не мог же, Люська, такой талант погибнуть сам по себе! Человек жив, а таланта нет! Почему нет? Почему она перечеркнула свой талант, эта самая Таня Плетнева? Почему, Люсек, а?

– Я подумаю, – сказала я, не слыша своего голоса. – Я… сейчас подумаю.

Но я ничего умного не придумала! Я сказала:

– Я знаю… Конечно, я знаю, почему она не рисует больше картин. Я поняла.

– Почему? – спросил папа.

Бедный, бестолковый мой папа. Конечно же, ему этого не понять. А я поняла. И Фаинка поняла бы сразу. И вообще, все наши полкласса поняли бы это сразу.

А может, это только я одна такая умная?

– Ну разве же ты сам не видишь? Да потому, что она все силы бросила на красоту! Зачем ей талант, когда ее и без всякого таланта называют «вашим величеством»… Да спроси в нашем полклассе любого, что главное: красота или талант, – все скажут: «красота».

– Ты так думаешь? – спросил он, не очень веря мне.

Но ведь он никогда не был девчонкой! Даже тысячу лет назад!

– Я не знаю, так ли это, – сказал папа почему-то сердито и сердито посмотрел на меня, – но в любом случае она не имела права отказаться от своего таланта. Никакого права не имела! Понимаешь?

– Понимаю, – сказала я, – я больше тебя понимаю. Ты же не знаешь, как это страшно трудно – разрываться на две части: на красоту и на новые земли сразу…

Какую же чушь я плела! Но, кажется, папа и не слушал меня, потому что сказал:

– Так вот, Люся. Конечно же, я растерялся, когда получил письмо. Я долго думал, очень долго. А потом решил: пусть будет так, словно я не получал этого письма.

– Ты испугался?..

– Нет, Люська, я не испугался. Выслушай меня внимательно. Я решил: пусть будет так, словно я не знаю, что эти картины писала она. Понимаешь, зачем я это сделал?

– Зачем?

– Да чтобы выставка не провалилась! Ведь речь тогда бы шла уже о живом художнике, который ничего, кроме этих нескольких картин, не написал и, конечно, не заслужил выставки! Да к тому же этот художник – не самоучка, как Петр Германович. Ведь Татьяна Петровна училась рисовать… Вот я и решил – пусть эти картины возьмут на выставку вместе с остальными, чтобы на них обратили внимание. Чтобы о них заговорили. Вот тогда я сознался бы в ошибке, назвал бы настоящего автора. И тогда она сама, может быть, увидела бы и поняла, что не имела права губить то, что принадлежит не только ей. Может, и спохватилась бы? Ведь не поздно спохватиться, Люсек, а? Как ты думаешь?

– Я подумаю, – снова сказала я. – Я сейчас. Я подумаю.

Но я опять ничего умного не придумала! Ни одна блестящая мысль не пришла мне в голову. Действительно, я очень неразветвленная!

Глава VI. Тайна Корнелия Вандердекена

Моя любовь, мой Вандердекен с поцарапанным носом, третий день лежит под лестницей. Папа позавчера уехал в степь к своим мальчишкам. Санька лежит в постели, потому что так и не уморил своих микробов, мама на работе. А я сижу дома, и у меня сегодня день рождения.

Мой день рождения всегда проходит скучно. Потому что летом обычно почти все знакомые девчонки уезжают в лагерь или еще куда, и в гости приглашать некого. Мой день рождения обычно переносят на сентябрь, но все-таки подарки мама, папа и Санька дарят мне в настоящий день рождения. В прошлом году в этот день утром на стуле у своей постели я нашла платье с якорями и синий берет. Теперь же на стуле лежали краски в большой длинной коробке. Серебряные тюбики с надписями: «охра светлая», «кадмий лимонный», «хром-кобальт зелено-голубой». Я долго-долго вертела эти тюбики в руках. И чего это взбрело мне в голову выпрашивать их у мамы? Я сама не знаю, зачем это они мне понадобились.

– Ну, Люсек, – сказала мне мама позавчера вечером, напоив Саньку молоком с содой. – Ну, Люсек, что же все-таки подарить тебе на день рождения?

И я сказала неожиданно для себя:

– Краски!

Мама не удивилась. Я и не такие подарки в своей жизни заказывала! Когда мне исполнялось пять лет, я попросила живого тюленя, и мама тогда ничуть не удивилась, сказала «поищу». И теперь мама не удивилась, она только спросила, какие краски.

– Ну, настоящие, – пояснила я. – Не такие, как у Саньки, а которыми пишут настоящие картины.

– Понятно, – кивнула мама головой и вдруг задумалась.

Я смотрела на маму, и мне делалось все тревожнее и тревожнее. У мамы лицо стало, как у старушки, и глаза стали печальными. Я такой ее не видела никогда, и я не стала перезаказывать подарок. Краски так краски, раз уже нечего больше заказывать, раз уж папа проездил две свои зарплаты, раз уж он так расстроил маму – уехал к своим мальчишкам, не простившись…

Позавчера, в то самое время, когда мы с ним все еще сидели на ступеньках и я изо всех сил старалась придумать что-нибудь блестящее, в коридор вошла мама, она вернулась с работы. Я сразу поняла, что они еще не помирились после той ссоры ночью, потому что мама, не взглянув на моего Виктора Александровича, вдруг сердито спросила меня, почему это я, как маленькая, сижу на ступеньках. И хотя папа был старше меня и тоже сидел на ступеньках, она ему почему-то ничего не сказала. Потом мама вдруг ни с того ни с сего добавила, что я бездельница.

Когда меня за что-нибудь ругали, то обычно они оба ругали меня вместе, очень дружно. А тут вдруг папа начал меня защищать. Я хотела их помирить, но у меня почему-то на этот раз ничего не вышло. Папа не стал обедать, снял с вешалки свой тощенький рюкзак, надел командировочный плащ и ушел, не простившись. Только сказал, что уезжает к своим мальчишкам, потому что они там одни, безнадзорные. Будто бы я не безнадзорная!

– Люся, – спросила вдруг мама после того, как он ушел со своим рюкзаком. – Ты плачешь?

– Вот ерунда, – ответила я, тараща глаза, чтобы слезы не начали капать с ресниц. – Вот ерунда! И зачем она только к нам приехала.

– Кто? – спросила мама спокойно и даже равнодушно.

– Татьяна Петровна.

– Работать в театре, – снова очень спокойно ответила мама.

– Фаинка сказала, что если ее премьера провалится то она уедет.

– Вот уж этого не знаю.

– И вообще Фаинка про нее такое знает, чего мы не знаем. Только говорить не хочет. А в театре все давно уже знают…

– Не мели ерунды! – вдруг рассердилась мама.

Тогда я всхлипнула.

А мама меня утешать не стала. Мама тоже потихоньку принялась всхлипывать. Из-за папы, конечно!

Ну, вот не верю, не верю, не верю! Не верю, хоть убейте, – что это Татьяна Петровна рисовала моего Вандердекена! Пусть уж лучше он лежит под лестницей всю жизнь! Теперь я его единственная опора и защита! Я его не предам никогда! Никогда! Клянусь самой страшной клятвой!

Мы с мамой выревелись досуха. Я тогда думала, что теперь уже долго реветь не буду… А вот опять реву. А тут еще эта скульптура из пластилина, вылепленная Санькой и похожая на покойника. Санька каждый раз на день рождения дарит мне такие маленькие скульптуры, и мне его делается ужасно жалко, потому что скульптуры эти мне не нравятся.

В окошко передо мной виден все тот же кусок неба, по которому плывут облака. Плывут, уплывают… И от меня что-то уплывает. Что-то такое легкое-легкое, похожее на облака.

Раньше мне всегда было все ясно и понятно. Все на свете мне было ясно и понятно. А теперь я никак не могу понять, что же это от меня уплывает. Мне почему-то теперь смешно и неловко вспоминать, как я называла Татьяну Петровну жадной. Как думала, что она отобрала у меня настоящий клад из драгоценных камней, картины хотела продать, а от родной сестры отказаться… Может, это глупость моя от меня уплывает? Может, это мои мозги разветвляются?

В тишине я услышала опять: «тук-тук-тук». Ужасно неприятно, когда над твоей головой кто-то ходит. Я взяла половую щетку, забралась на стул и три раза постучала концом палки в потолок. Я делаюсь ненормальной и невыдержанной. Это – от нервов и от тайн.

А может, тайны тут совсем и не виноваты? Может, просто у меня депрессия. У Фаинки часто бывает эта самая депрессия. Она приходит в школу с невыученными уроками и жалуется всем: «У меня была вчера такая депрессия, такая депрессия…»

Наверху снова раздался стук, и я снова вздрогнула. Похоже, – словно в наш потолок заколачивают гвозди! Я на секунду закрыла глаза и вдруг представила себе, что меня живьем заколачивают в тот самый ящик под лестницей, в котором я когда-то отсиживалась. Мне стало так страшно, что я вскочила и помчалась на кухню.

В кухне у стола сидела Марулька и порошком, выуженным из нашего шкафчика, чистила вилки. Она даже не посмотрела в мою сторону, хотя вообще-то сегодня я, может быть, простила бы ей все. Потому что у меня день рождения и депрессия. Да и вообще я на Марульку сейчас не очень сердилась. Ведь она лезла ночью в страшную башню и даже подвергала свою жизнь опасности, чтобы спасти Вандердекена от дождя. Ведь Татьяна Петровна швырнула его кое-как и даже поцарапала ему нос…

Не верю! Не верю! Не верю, что это она рисовала!

Я постояла за Марулькиной спиной, поглядела, как она чистит вилки, и вдруг мне в голову пришла блестящая мысль. Мне почему-то в голову всегда приходят такие мысли, когда я смотрю на Марульку или на что-нибудь блестящее – на банку из-под консервов или начищенные вилки. Сейчас все будет выяснено!

– Марулька, – позвала я шепотом.

Она оглянулась. Наверно, на этот раз я не была похожа на Фаинку, хоть у меня и была депрессия, потому что Марулька отложила в сторону свои вилки и посмотрела на меня совсем по-доброму, как тогда, в те времена, когда я была ее светлым воспоминанием.

– Марулька, – сказала я, – не можешь ли ты узнать у Татьяны Петровны одну вещь?

– Могу! – с готовностью сказала Марулька. – А что узнать?

– Не можешь ли ты спросить у нее, не знает ли она, какие земли открыл капитан Вандердекен. Ну, тот, что на картине. Понимаешь, ни в одном справочнике про него ничего нет.

– Хорошо! – отозвалась Марулька. – Я сейчас же спрошу!

И она убежала, хотя я не просила ее, чтобы она обязательно сделала это сию минуту.

Что-то уж очень недолго она пробыла там, наверху. Так недолго, что, пожалуй, кроме «не знаю», ей там ничего не успели сказать.

Она появилась на пороге с большой толстой книгой в темном переплете. Такой книги я у Петра Германовича никогда не видела. Значит, ее привезла с собой Татьяна Петровна. Наверно, это был очень старый и очень подробный географический справочник.

– Вот, – сказала Марулька, протягивая мне книгу. – Мама сказала – на восемнадцатой странице. Вот листочком заложила. Читай вслух, пожалуйста, мне тоже интересно.

Я открыла книгу. Это был не справочник! И не энциклопедия! На первой странице стояла крупная красивая надпись: «Легенды моря».

Я нашла восемнадцатую страницу. Там было написано:

«Корнелий Вандердекен, голландский капитан морской службы, возвращался домой из Ботавии. Когда он подъехал к мысу Доброй Надежды, там в это время дули переменные ветры и прямо ему навстречу. Тщетно боролся он с ними в течение целых девяти недель и, видя, что судно его остается в прежнем положении, пришел в страшное неистовство: упав на колени, он проклял бога и поклялся небом и адом, что обойдет мыс Доброй Надежды, хотя бы для этого ему пришлось бороться с ветром до самого конца света… Слова эти были его приговором, и с тех пор он, не переставая, борется с ветром. Появление этого страшного призрака, прозванного «Летучим голландцем», считается моряками предвестником несчастья. Но не один Вандердекен блуждает в этих широтах. «Летучий голландец» является еще там в образе Бернарда Фокка, который жил во второй половине XVII века…»

Страница окончилась. Я дочитала ее до конца, но продолжала почему-то шевелить губами.

– Интересно! – воскликнула Марулька. – Я эти легенды все прочитаю!

Я закрыла книгу. Она захлопнулась с таким треском, что мне показалось – это внутри у меня что-то захлопнулось наглухо.

Да! Я знала, конечно, что рано или поздно в нашем таинственном доме появится привидение. Но кто бы мог подумать, что это будет мой капитан Вандердекен, моя единственная и вечная по гроб жизни любовь!

Надо же! Другие капитаны открывают новые земли, пересекают экватор, идут к Северному полюсу и к Антарктиде, а мой носится по морю, пугает добрых людей и без толку борется с ветром. Да еще в компании с каким-то Бернардом Фокком, жившим во второй половине XVII века…

Я сидела на лестнице и переживала.

Я не знаю, сколько прошло времени. Наверно, много. Наверно, Марулька в кухне уже прочитала добрую половину той толстой книги, в которой черным по белому было написано, что мой Корнелий Вандердекен не путешественник и не мореплаватель и что новых земель он не открывал, потому что он призрак…

Мне показалось, что кто-то погладил меня по волосам. Я вздрогнула, подняла голову и увидела, что рядом со мной на ступеньке сидит Татьяна Петровна. Но она не могла погладить меня по волосам, потому что сидела возле меня в своей любимой позе – спрятав руки под платком, накинутым на плечи, а я так резко подняла голову, что она просто не успела бы их туда спрятать.

– Что случилось? – тихо спросила Татьяна Петров на, нагибаясь и заглядывая мне в лицо.

Эх! Теперь мне было все равно!

– Ну и пусть привидение! – крикнула я ей. – Ну и пусть! Все равно вы не имели права им распоряжаться и прятать в башне!.. И все равно он доплывет до берега! Все равно! Назло всем! Пусть против ветра! Пусть!

После этого мне стало ужасно стыдно. Я вскочила и убежала. А она осталась сидеть одна.

Весь день, до самого вечера, я не выходила из дома. А вечером вдруг случилось неожиданное – вернулся папа! Он приехал вместе со своими безнадзорными мальчишками, хотя раньше собирался мыкаться с ними по степи чуть ли не до самого первого сентября. Мне он привез степной гербарий, а Саньке двух светляков в банке. Мама не стала с ним разговаривать, разогрела ему ужин и ушла в спальню.

А мы с Санькой сидели на диване и не знали, что делать. Он в кухне, она в спальне, мириться не собираются. Что же дальше?

– Молчат! – сказала я Саньке шепотом.

– У-у, – ответил он неодобрительно.

Больше нам не о чем было разговаривать. За окном уже давно наступила темнота, и ночь подкрадывалась к дому, как Колька Татаркин, – осторожно, на цыпочках. Словно ждала удобного момента, чтобы нанести удар в спину.

– Люся, – позвала вдруг мама из спальни.

Я на цыпочках, по-ночному, прокралась к ней и спросила тоже шепотом:

– Что?

– Вы бы узнали, что он там на кухне делает, – равнодушным голосом попросила мама, – поужинал или нет.

Я вернулась к дивану и послала Саньку в кухню на разведку – у него было перевязано горло, и его, конечно, пожалеют и, может быть, согласятся мириться.

Санька-предатель из разведки не вернулся, хотя отправился туда в одних трусах. Я прождала его полчаса и двинулась на разведку сама. Ни папы, ни Саньки в кухне не оказалось, я перепугалась и выбежала во двор.

Ничего страшного не случилось! Просто они с Санькой решили выпустить своих трофейных светляков в кусты. Выпустили и теперь ползали по двору на коленках – искали, где светится. Я тоже немножко поползала вместе с ними, но никаких светляков не нашла. Папа с Санькой тоже что-то ничего не нашли, но все равно продолжали ползать. Я подумала, что, пожалуй, они тут проползают до утра – ведь папе-то все равно приткнуться некуда, – и потихоньку уползла в дом.

В кухне тарелка из-под ужина была вымыта и убрана на полку, сковородка тоже была убрана на место. Я поняла, что мама без меня тоже уходила в разведку. Но когда я пришла к ней, она по-прежнему лежала на своей кровати и делала вид, что ее совершенно не интересует, куда папа девался, поужинал ли он и собирается ли он мириться или нет. Тоже мне – артисты! И я могу театр устроить! Я выскочила во двор и крикнула во весь голос папе, чтобы он немедленно, сию минуту шел домой! Потому что мама зовет его срочно мириться!

– Люська – провокатор! – крикнула мама на всю квартиру.

Бедный мой Виктор Александрович прибежал мириться сразу! Но когда я через какое-то время прокралась в дом и заглянула в приоткрытую дверь, я поняла, что они до конца все-таки не помирились, хотя кое-что уже выяснили. Мама ругала его за то, что он до сих пор молчал и боролся в одиночку. А надо было бить в барабаны и поднимать на ноги общественность, потому что у Татьяны Петровны и без того полно неприятностей, ее даже хотят из театра выжить. Мало того что она не поладила с директором, Фаинкиным отцом, теперь еще по городу ходят слухи, что она, Татьяна Петровна, бессовестно продала картины Петра Германовича.

Я ткнулась носом в дверной косяк и закусила губу – до крови, чтобы больно было!

– Постой! – пытался оправдаться папа. – Я же не мог никому ничего сказать! Я просто не имел права это делать!

– Дурень! – воскликнула мама, и папа вспыхнул.

– Черт возьми! – закричал он. – В конце концов должна же ты, наконец, понять, на что я шел! Выставить картины под чужим именем – это же подлог! Так уж позвольте мне в это дело никого не вмешивать!

Мама сразу затихла – это ужасное слово «подлог», наверно, придавило ее.

В щелку я увидела – папа поставил пустую банку из-под светляков, которую держал до этого в руках, на стол и спрятал руки в карманы, потому что у него вдруг стали ужасно дрожать пальцы… И я вдруг подумала о том, что, пожалуй, понимаю теперь, почему он не стал археологом! Да потому, что он все равно не смог бы отдать всю свою жизнь без остатка мертвым черепам и разбитым горшкам, пусть даже самым древним, но ведь все равно мертвым!

– В конце концов, – сказал папа, не вынимая рук из карманов, – в конце концов она спрятала картины именно потому, что не хотела никого подводить. Она же знала, что есть люди, которым известно, кто писал картины. Конечно, меньше всего она ожидала, что выставка совсем провалится. И если бы я не вел себя так глупо и не кричал бы, все выяснилось бы вовремя, а не после статьи. Но с ее стороны тоже было глупостью молчать!

– Мне непонятно, почему ее молчание тебя так волнует, – вдруг очень ехидно сказала мама.

Тогда Виктор Александрович рассердился и сказал, что, по его мнению, любого нормального человека это должно волновать. Тем более – журналиста, тем более – работника советской печати!

Теперь уже рассердилась мама и сказала, что ей все это до смерти надоело. И папина игра в благородство надоела, и он сам надоел, и его Татьяна Петровна тоже.

В ответ на это папа опять вспыхнул, как спичка, и тоже сказал, что ему вообще все на свете надоело!

Тогда уж я не выдержала, тоже вспыхнула и тоже крикнула им в щелку, что они нам с Санькой оба со своими ссорами еще раньше до смерти надоели! Оба!

После этого мы все четверо, до смерти надоевшие друг другу, разбрелись по углам, в доме стало тихо и грустно. Так тихо и так грустно, что мне захотелось залезть под папино пальто и не вылезать оттуда до послезавтра.