Текст книги "Зайнаб (СИ)"
Автор книги: Гаджимурад Гасанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
***
Ее горю больше всего радовался хромой Гамид. Зайнаб чем слабее будет духом, беднее ее семья, тем она будет доступнее для него. Как он ждал такого дня, когда она приползет к нему, умоляя, прося куска хлеба для пухнущих от голода братьев. Он был уверен, наступит такой день, и она будет им раздавлена, растоптана. По селу прошелся слух, что он поклялся в кругу друзей, что он скоро затащить ее в свою постель. Многим уважаемым сельчанам не нравилась его поведение. Но Гамид, всех, кто становился на его пути, пугал угрозами расправы, шантажом. Гамид это хорошо умеет. Он их пугал так, что они задумывались, стоит ли из-за горделивой девчонки портить отношения с таким уважаемым человеком, тем более служителем дома Аллаха.
Зайнаб поняла, видимо, она не доценила потенциальные возможности Гамида. С Гамидом надо бороться другими методами, более тонкими и изощренными. Хромой Гамид, которого она принимала за шута, становился опасным противником. Она не могла предполагать, что старый человек, служитель бога, может быть таким бессовестным и падким на молодых женщин. Зайнаб не собиралась отступать перед Гамидом, тем более покориться ему. Она готовилась с ним драться, если нужно будет, и с оружием в руках.
А Гамид не собирался оставлять ее в покое. Зайнаб, где бы она не находилась, всюду чувствовала его присутствие, его смердящую натуру. Стоило ей закрывать глаза, перед ней маячили его похотливые глаза. Она чувствовала его плоть, тянущуюся к ее плоти, жаждущую ее молодой крови. При случайной встрече с этим мерзким человеком у нее по телу пробегала холодная дрожь. С некоторых пор она стала испытывать перед этим змеем-искусителем жуткий страх. Он каким-то образом подавлял ее волю, делал ее нерешительной, податливой. Как это ему удается, она никак не могла уразуметь.
Хромой Гамид поступал с ней как психотерапевт, как гипнотизер. Он так тонко сумел изучить психологию души Зайнаб, что вся ее душа была у него на ладони.
Зайнаб была не так бесчувственна, строга к себе, как о ней говорят в селении. Она умело пряталась за ширмой, за которой, как она предполагала, ее никто не заметит. Никто, кроме хромого Гамида, не мог подозревать, какие страсти обуревают в ее тонком, нежном сердце, какие чувства ее подогревают, что толкает ее в объятия страсти. Она чувствовала жизнь, природу любви в такой утонченной форме, у нее о себе создавалось такое впечатление, что она создана не для обычной жизни, что природа, небеса готовят ее для свершений каких-то неземных дел.
Бессонными ночами многие мужчины мечтали о Зайнаб, жаждали ее. Но мало кто осмеливался действовать дальше. После гибели отца и суженого оно решила, что больше себе не принадлежит. Не обустроив братьев, она не собиралась думать о своем благополучии.
Она несла свой траур как талисман, как символ самопожертвования, как табу, как печать святости и непорочности, наложенные на нее сверху, как знак бесконечной стойкости.
Братья могли ли видеть, чувствовать, как живет их сестра, на какую жертву она пошла ради них? Да, они не раз по ночам слышали, как безутешно плачет их сестра, как ей тяжело с ними. Но они не знали, как ее утешить, чем помочь. Весь округ нищенствовал. В условиях тотальной бедности сельчан они не знали, как облегчить свою жизнь, жизнь сестры. Из-за своей наивности, незрелости их особо не трогало ее горе, одиночество, страдания, слезы, ночные причитаний. Они на минуту погорюют вместе с ней и позабудут о ее мучениях. Их больше всего заботила еда, как быстрее и ловчее своих братьев умять ее за скатертью. Видимо, такова природа голодного, незрелого, ненасытного организма, который, кроме своих проблем, ничего не заботит.
Зайнаб сегодня тоже укладывалась спать поздно ночью. Чтобы избавиться от мыслей о змее-искусительнице, она головой нырнула под одеяло. Она напрасно убеждала себя, что больше не будет думать об этом змее, напрасно прятала голову в песок. Покой, душевный уют давно покинули ее. Ее неотступными спутниками стали одиночество, душевные страдания, мысли о неотвратимой ее ненужности.
Сегодня тоже змея-искусительница собиралась навестить ее, напасть, мучить, измываться над ней. На этот раз она была намного агрессивнее. Она с ходу напала на нее, обвилась вокруг ее ног, сжимая в кольца, втыкая в ее бедра языком, впрыскивая в них сладострастный яд; чем выше она поднималась по ее телу, тем становилась сладострастнее, злее. Где-то там, выше колен, прокусив кожу, вползла в главную ветвь кровеносных сосудов. Она проталкивалась к разветвлению ног, заползала между ног, ниже живота, своими ядоносными клыками впивалась в выпуклость живота. Она поднималась выше, к грудям, тугими кольцами обвивалась вокруг них. Кровь закипала в ней, она возносилась ввысь, в бесконечность вселенной. Она сгорала от стыда, вместе с тем ей становилось беспредельно легко и хорошо. Так прошла вся ночь напролет.
С гибелью любимого человека уделом ее судьбы стали беспокойные ночи, терзания души, страстные наваждения, приводящие ее к потере разума.
На южных склонах селения таял снег. Дни становились длиннее, а солнце грело больше. К весне в личном подворье Зайнаб прибавилось много хлопот. После завтрака братья уходили в школу. А Зайнаб, управившись домашним хозяйством, шла на колхозное поле. На нем до захода солнца работала, не разгибая спины.
По возвращению в саклю начинались семейные хлопоты. Она стряпала ужин, кто из братьев укладывался спать, кто готовился к урокам. А сестра стирала, штопала одежду, носки, а после садилась за станок ткать ковер. Спать ложилась далеко за полночь. Устало ложилась в одинокую постель.
Как только она закроет глаза, перед ними становились стыдливые картинки прошлой ночи. От этих видений кровь в кровеносных сосудах начинала закипать, она бешеными рывками толкалась к сердцу, оттуда прямым током ударялась в виски. Этого ей было мало, так она сильным потоком устремлялась в начинающиеся наливаться соком груди, сосцы, в пах, разгоряченные ноги. Она, тугой змеей-искусительницей проталкивалась по кровеносным сосудам, терзая ее плоть, отравляя ее рассудок. Она обратным ходом протаскивалась в сердце, ускоряя его ритм, учащая ее дыхание. Выползала на грудь, вокруг ее выпуклостей обвивалась тугими кольцами, зажимала их в тиски, мучила ее, доводя до умопомрачения. Этих мучений ей было мало. Заползала на плоский живот, головой втыкалась в него, продвигалась дальше, присасывалась к белым грудям с тугими коричневыми сосцами. Разгорячаясь, она делала неожиданные рывки в сторону низа живота, заползала между ног, будя в ней неуемные похотливые желания, жажду неугомонной ласки. В ее груди, внутри живота, ниже живота, между ног дико пульсировала кровь, пробуждая в ней дикие инстинкты, непонятные ей до сих пор стыдливые желания. Змея-искусительница в тугих кольцах сильного тела поднимала ее высоко, опрокидывала на пол, и там грубо ласкала.
Эта ненасытная тварь терзала Зайнаб, глумилась над ней, своими томящимися губами и языком впивалась в ее самые стыдливые и нежные части тела, доводя ее до безумия. Никакая сила не способно избавлят ее от притязаний змея-искусителя. Зайнаб от глубокой ночи до раннего утра не могла избавляться от ее натиска, крепких, удушающих ласк и объятий. Она истомно кричала. Кипящая кровь забрасывала ее в такую губительную пропасть, в такие недра любовных мук, откуда она никогда не выберется. Она задыхалась от ее удуший, теряла разум. Змея-искусительница лишала ее воли, элементарной способности мыслить, что-нибудь предпринимать. Она в безумии напрасно царапала свои горящие огнем щеки, шею, грудь, напрасно старалась высвободиться из ее объятий…
Нервы Зайнаб были расшатаны так, что по любому поводу вспыхивала как лучина. Единственным местом, где она на время находила утешение, было колхозное поле. Утром с зарей вставала, после полуночи ложилась в постель. На колхозном поле она замыкалась в себе, трудилась, не покладая рук, до ломоты в теле, до тех пор, пока не свалится с ног. Так проходили дни, недели, месяцы, годы, годы без надежды, без тепла, без радости…
Когда наступили зимние холода, ненасытная змея-искусительница, терзающая плоть Зайнаб, тоже на время ушла в спячку. Но с наступлением весны ее мучения начались с новой силой. В одну из теплых весенних ночей змея-искусительница неожиданно выползала из своего логова. Она зашевелилась внутри ее живота, задвигалась тугими кольцами, шипя и скручиваясь в новые узлы, по стенкам живота прошлась раздвоенным языком. Она, тыча похотливым языком, вгрызалась в ее плоть, выползла на низ живота и губами прижалась к нему. Зайнаб ахнула, страстна застонала. Она, мягко водя руками по животу, ласково потянулась к грудям, ладонями нежно прижалась к упругостям сосцов. Змея острыми, как колючки, клыками, впилась в них. Зайнаб издала сладострастный стон, упала на колени, спиной повалилась на постель, задвигала ногами. Руки опять потянулись к грудям, между ног, их стала упоительно гладить. Она в наитии кричала, стонала, пускалась в слезы, била себя по щекам, резко хохотала, падала лицом в постель, ползала по нему, гладила подушку непослушными дрожащими руками, царапала лицо, грудь, низ живота…
***
Наступил май месяц. Леса, луга, поля оделись в зеленый бархат. Природа благоухала. В горах таяли ледники, с их вершин на низины с грохотом устремились большие, малые реки. Запахло свежей землей. По утрам и вечерам, когда природа наполнялась многоголосием певчих птиц, мычанием коров, блеянием овец, голосами детей, особенно становилось весело.
Люди, уставшие за зиму, высыпались из отсыревших за зиму саклей. Колхозники сегодня в пойме реки вычищали луга, жгли прошлогоднюю траву, сухую хворостину. Весне больше всего радовалась молодежь, особенно дети. Даже хромой Гамид, подхваченный энергией молодежи, там, где находилась Зайнаб, серой тенью обхаживал группу молодых женщин.
Сегодня с утра Зайнаб дышалось легко, ее сердце было наполнено дыханием весны. Она у речки, с подружками лежа в папоротниках, дурманящих своим запахом, наслаждалась долгожданной весной.
У хромого Гамида от присутствия молодых женщин учащенно билось сердце, голова пошла кругом. Он хорохорился среди молодых женщин, искал возможность как можно ближе подступиться к Зайнаб.
– Какие вы все красивые, сладкие, – любезничал старый лис, – не женщины, а наливающиеся соком живые бутоны роз! – шутил Гамид, надеясь, Зайнаб обратит на него внимание.
Когда до сознания Зайнаб дошли слова хромого Гамида, у нее перехватило дыхание, ее взгляд встретился с его похотливым взглядом. Создалось такое впечатление, что из его глаз сверкнула молния и пронзила ее. Она вздрогнула, изменилась в лице, вспыхнула пурпурной краской. Резко встала, но упала, ее ноги стали ватными. Кровь толчками ударила в виски, от этого в глазах потемнело. Она напряглась, встала, на шатающихся ногах бессознательно отодвинулась от этого опасного места.
Гамид, словно гипнотизируя, ее со спины сверлил тяжелым взглядом зеленых глаз. Она спиной ощущала магнетизм его глаз, невольно обернулась и вздрогнула. Их глаза опять встретились: старые, пронзительные, алчущие крови и молодые, ненавидящие, испытывающие неподдельный страх. Зайнаб спотыкнулась, дрожь пробежала по ее телу, перед глазами завертели черные круги, сознание помутнело. Падая, она бессильно ухватилась за ствол молодой ивы и этим спаслась от шуток и насмешек сельчанок. Зайнаб, ни на кого не глядя, через кусты, растущие на поляне, направилась в сторону села.
Гамид тоже через какое-то время исчез. Он вышел наперерез Зайнаб:
– Зайнаб, здравствуй, как ты себя чувствуешь? Как живут твои братья? Слушаются ли они тебя?
Зайнаб от этого старика никак не ожидала такой прыти и наглости. Она брезгливо поджала губы. Отвернулась, но резко обернулась назад, потянулась к небольшому кинжалу, висящему на шее. Она предположить не могла, что этот смердящий человек может потерять совесть до такой степени.
– Дядя Гамид, уйди с моей дороги! Иначе не знаю, что я с тобой сделаю! – глаза Зайнаб метали молнии, правая рука с кинжалом нервно дрожала. Она была бледна, – Уйди, богом прошу!
Гамид не обратил никакого внимания на вспышку ее гнева и равномерно продолжал:
– Может, тебе нужна помощь, мужская рука, опора? А?.. Хочешь, я к тебе направлю домоработника. Ты будешь в сакле сидеть, пить чай, а он работать на тебя. Хочешь, – хитро подмигнул правым глазом, – тебя засватаю. Засватаю за немолодого, но крепкого человека с крепким хозяйством…
– Не за себя ли?! – противно улыбнулась Зайнаб. – Ты же у нас самый богатый, наживший свое добро на горе отчаявшихся от нищеты женщин!
– Да, я засватаю тебя за меня, – не обращал внимания на возмущенные возгласы Зайнаб. – Ты будешь довольна, а твои братья накормлены, одеты, обуты. У тебя не будет никаких забот, кроме заботы обо мне… Ну, милая, соглашайся! – Гамид, то ли в серьез, то ли в шутку, выставил вперед впалую грудь, расчесывая седую козлиную бороду.
Зайнаб от противных слов хромого Гамида вздрогнула. В ушах появился звон, в глазах – туман. Вдруг ей показалось, что солнце погасло, а она падает в бездонную пустоту. Ей казалось, что она издала крик о помощи. Сердце работало так, что готово было выскочить из груди. У нее помутился разум, вдруг взбесившаяся кровь, пульсируя, ударила в виски. Она весенними клокочущими потоками устремилась по кровеносным сосудам. Ей стало трудно дышать; она задыхалась, рывком руки рванула застежку на шее, острыми ногтями вцепилась в нее. Внутри у нее все горело. Огнем были охвачены грудь, живот, вниз живота. У нее внутри задвигался желудок, ее кишки как-то неестественно перекручивались, они на что-то наматывались. Она воочию увидела, как тугая скользкая змея-искусительница заворачивается вокруг икр ее ног. Ей стало горячо, в паху вспыхнул стыдливый огонь. Змея-искусительница медленно, но настойчиво проползала вверх по ногам, доползла до промежности ног, вонзила ядоносные клыки, заползло на плоский живот, оттуда на туго выпирающие груди. Обвило их тугими кольцами и впилось в коричневый сосок. Сердце гулко забилось, ей показалось, если оно сейчас же не утихомирится, оно или лопнет, или выскочит. Она ничего не видела: в ее глаза лез противный туман, лишая ее возможности видеть. Она дышала тяжело, со свистом; кончиком языка прошлась по высохшим губам. Грудь горела от стыдливой неги в ней; противное желание дурманящей страсти и вожделенной ласки стали подавлять ее волю так, что она была на грани лишения чувств.
– Убирайся вон, вонючий козел! – одними губами зашипела Зайнаб. – Убирайся! – она на него направила острие кинжала, – иначе я тебя зарежу!
– Уйду, – чуть назад предупредительно отскочил Гамид, – сейчас же уйду, если ты скажешь, что будешь моей…
– Никогда! Я никогда не буду твоей, блудливый козел! Пошел вон, пока тебя не лишила козлиной бороды! – негодовала Зайнаб.
– Ну что же, посмотрим, – нагло заулыбался Гамид. – Посмотрим, кто кого чего лишит… – раскатисто рассмеялся и, предусмотрительно оглядываясь по сторонам, удалился в подлесок…
***
Она сделала огромное усилие над собой, чтобы вслед за ним не запустить увесистый камень. Она от возмущения вокруг себя ничего не видела, она ругала, обзывала его. Шаг, другой, третий, она рухнула в заколдованный туман… Она пришла в себе у кромки реки. Кругом, кроме нее, никого не было. Со слезами на глазах оглянулась по сторонам, и в чем есть нырнула в объятия ее прохладных вод.
Река с ревом неслась по каменистому руслу. Она на порогах гулко урчала и шлепалась о подводные каменные глыбы, гранитные пласты, выступающие на ее поверхность. Если стать напротив солнца и глянуть на светлую рябь реки, создавалось впечатление, что это не она течет, а напротив ей двигается, утыканное булыжниками, дно. В глазах Зайнаб зарябило от солнечных зайчиков, отражающих с поверхности реки. Легкий ветерок поднимал и швырял ей в лицо брызги воды. Ее лицо, грудь все еще горели от только что испытанного волнения. В одно мгновение ей даже показалось, будто вода зашипела на ее щеках, шее, груди, как в горне с горячим металлом. Сердце еще гулко стучало, кровь пульсировала на висках. Но река быстро остыла, успокоила Зайнаб, на душе стала легче.
Солнце поднялось высоко, оно стало припекать ее голову, приоткрытую грудь. Зайнаб вышла на берег, скрутив в жгут, выжала волосы, подол платья. Выбрала яблоневое дерево с густой листвой и укрылась в ее тени. Испытывая чувство расслабленности, опустилась на мягкую траву, пахнущую дерном. Она спиной повернулась на мягкую весеннюю травку, вскинула взор в бездонное небо, залитое солнечными лучами; закрыла глаза, через узкие прорезы ноздрей с шумом втянула в себя весенние запахи.
Так она пролежала долго, чтобы забыть неприятный инцидент, происшедший недавно со стариком Гамидом. Вдруг где-то рядом ветерок, срывающийся с реки, до ее ушей донес обрывки песни, которую исполнял мужчина. Пел молодой человек о своей любимой. Он пел нежным, страстным голосом. Он жаловался на свою судьбу, безответную любовь к девушке. Песня задела Зайнаб за самое живое.
«Неужели на этом свете остались мужчины с такими чистыми, любящими и горящими сердцами, мужчины от любви потерявшие радость и покой в душе? А я – то думала, из племени романтиков на этом свете осталась всего лишь я» – Зайнаб села за ветвями яблони так, чтобы страждущий молодой человек не заметил, что за ним следят.
«Интересно, – подумала Зайнаб, – где же он укрывается?»
Посмотрела направо, посмотрела налево – никого. Только река, подгоняя волну за волной, с грохотом устремлялась вниз. Вдруг ее взгляд наткнулся на певца, сидящего верхом на сером валуне, громоздившемся недалеко от реки.
«Да это же Али, круглый сирота с детства, недавно демобилизованный из армии!»
О том, что Али давно влюблен в нее и сохнет по ней, Зайнаб была наслышана от своих подружек. И его песни, посвященные любимой, тоже не раз слышала на опушке леса, когда вместе с братьями собирала сухую хворостину. Тогда, подавленная своим горем, она не придала поющему мужчине никакого значения. Зайнаб была на шесть лет старше Али. У нее в мыслях не было как-то приблизить его к себе. Другое дело сейчас! Ее сердце от его нежного голоса затрепетало. В ней проснулись такие нежные, яркие чувства, от которых она встрепенулась. На глаза навернулись слезы, с ресниц крупными каплями попадали на скулы. Они катали по щекам, лезли в уголки рта, затекали на подбородок. Спазмы душили ее. Они колючим клубком застряли где-то у кадыка. Она не стеснялась своих слез. Каждая нота, каждое слово, каждый перелив песни, доносимые ветерком, эмоционально действовали на ее сознание. Она так расстроилась, что заплакала в голос.
Вдруг до Зайнаб дошло, что Али поет о ее любви к Муслиму:
«Красивее Зайнаб нет девушки на свете, – пел молодой ашуг. – Ее лицо сияет как утренний рассвет. Цвет лица она взяло с лика луны, а красоту губ – с алой утренней зари. Красивее и ярче ее глаз могут быть только озера в горах. Только после гибели Муслима лицо ее всегда покрыто грозовыми тучами. А алые губы сомкнуты как бутоны роз в начале весны. А из прекрасных глаз вместе яркого сияния льются горькие слезы. Никому не дано право вкусит нектар с ее алых губ. Никто не имеет право получить тепло из ее огромных глаз. К ее губам, янтарно спелым, сладким, как черешня, глазам как два бездонных омута в горах, имеют доступ только лучи солнца, нежный ветерок, капли вешнего дождя. Никого не нежат ее ласковые руки. Никого не согревают черные, как смоль, густые волосы. Они всегда спрятаны под черной траурной шалью. Ее трепетное сердце, как соловей, заковано в стальной узнице…»
«Действительно, – вдруг встрепенулось сердце Зайнаб. – Есть ли на свете женщина потеряннее, обездоленнее меня?! Со дня сотворения женщины Адамом есть ли на свете женщина несчастнее меня? Какое горе и человеческую боль должна испытать поющая женщин, чтобы ее песни ушли в небытие? Только одиночество! Оно сломало, задушило, задавило меня. Оно нигде не отступает от меня. И сегодня бросает с горы, топит в болоте, поджаривает на медленном огне. О, боже, сколько времени ты намерена меня еще испытывать? Хватит ли у меня на то терпения? Скажи, кто я? Человек? Амфибия? Капля воды в реке? Частица дыхания? Одинокая туча на небосклоне? Я никто. Человек радуется, а я плачу. Амфибия покоряет моря и океаны, а я, лишенная тепла и влаги, чахну в пустыне. Может я зверь? Нет, зверь рычит, охотиться, а я прячусь у себя в логове. Может я змея? Нет, змея шипит, плюет ядом, а я не кусаюсь. Может я паук, гусеница на тутовнике? Нет, паук пускает паутину, гусеница прядет шелк. А я сама лежу, связанная в паутине. Может, я не жива, давно мертва?!
Все живые существа на земле, сотворенные Всевышним, живут парами. Даже травы, цветы, деревья растут парами. Птички, что вьют гнезда на деревьях, живут парами. Даже насекомые на поляне и то забегают в свои подземные норы парами. А я все одна да одна…
А хромой Гамид? Даже этот черный ворон, одной ногой, стоящий над могилой, другой – в могиле, и то не хочет оставаться один! – вдруг ее осенила мысль, она схватилась за голову. – Постой, постой… А разве я дошла до конечной черты своей жизни? Разве за горизонтом нет другого горизонта, за морями другие моря? А если это еще не предел моей жизни? Если для меня на небосклоне зажглась другая звезда? Если завтра сложу другую музыку, сочиню другую песню? Разве это преступление перед Ним, перед своей совестью? Он должен же в ком-то повториться, продолжить его во мне? Разве это будет преступлением, предательством перед его памятью?»
Зайнаб так сильно расстроилась, ей себя стало так жалко, что ее сердце не выдержало, и она вновь заплакала. Она плакала долго, горько, безутешно… Ее стоны, причитания заглушали птичье щебетанье в саду, отдаленно раздающийся беззаботный хохот подружек, их песни, восклицания, неугомонное клокотание реки. Она расстроилась до такой степени, плакала так сильно и безутешно, что, казалось, даже речка приуныла. Подавленная горем, она на некоторое время забыла, где находится, что ее могут услышать, ее могут не так понять. Тем более, за ближним бугром, в кустах речной ивы, должен находиться Али. Ее прорвало так, что все слезы, невыплаканные за последние беспробудные годы и превратившиеся в ледяные осколки внутри, растаяли, потекли ручьями.
Ей следовало как можно быстрее оставить это место, уйти, раствориться. Если кто-то из сельчан увидеть ее здесь одну, в опасной близи от неженатого молодого человека, ее опозорят. Но вместо этого ноги несли ее в сторону Али.
Вот и он, высокий, широкоплечий, с узким тазом и сильно развитой мускулатурой. Его внешность, тонкие черты лица произвели на Зайнаб сильное впечатление. Открытое овальное лицо, светлый цвет кожи, карие глаза, высокий прямой лоб, прямой нос, вьющиеся каштанового цвета волосы – со всем этим Зайнаб когда-то встречалась.
«Как я могла его не замечать?» – не верила она своим глазам.
Вдруг сердце защемило, что-то в нем горячее проснулось, кто-то зашевелился внутри ее живота.
Змея-искусительница, терзающая ее, только недавно успокоившаяся, неожиданно проснулась. Она с шипением приподняла клыкастую пасть, свирепея, завилась тугими кольцами, задергала упругой головой, готовясь к броску. Она еще раз нервно зашипела, заскрежетала шершавыми чешуями о стенки ее живота, выползла из места лежки. Выползла, остановилось на выпуклости ее живота, извиваясь, поползла к наливающимся соком грудям, заползла в их промежность, клыками вцепилась в твердеющий коричневый левый сосок…
Зайнаб застонала, все больше распаляясь, неистово закричала. Утихомирившие страсти пожаром пронеслись по ней. Змея, обхватывая тугими кольцами, грудь, шею руки, живот, завязывала ее в тугой узел. Она своим раздвоенным языком тыкала во все ее чувствительные части тела, возбуждая, доводя до экстаза. Кусая шею, туго выпирающиеся груди, выпуклость пониже живота, она заползла все дальше, под низ живота, между ног. Девушка истомно вскрикнула и застонала. Задышала быстро, с хрипом; она задвигала ногами, всем телом, ей не хватало воздуха. Змея-искусительница ласкала Зайнаб, доводила ее до ужасного греха, до умопомрачения. Еще несколько движений, и от разгорающихся в ней стыдливых страстей и истомы, до которой доводила ее змея, она могла лишиться разума и умереть. Змея душила Зайнаб в своих сильных объятиях, вдруг бессовестно приподняла подол ее платья, впилась в ее лобок, низ лобка. Она, кусая ее, впрыскивая яд, все туже сжимала в свои объятия, туго растянулась, заползла в ее утробу. Она из нее капля за каплей высасывала животрепещущую влагу…
Еще одно мгновение, Зайнаб бросилась бы к ногам Али, прося, чтобы он высвободил ее из удушающих объятий змеи. Она готова была перед ним раздеться догола, броситься в ноги, прося, чтобы он «сорвал с нее мучащий ее запретный цветок». Шаг, еще шаг в его сторону… Сейчас она бросится в его объятия… Но ноги, ставшие ватными, вдруг подкосились, она пошатнулась, запуталась в высокой траве, лицом вниз упала в нее…
В это время за Зайнаб неотступно следили другие глаза, похотливые, ненасытные. Видел бы кто сейчас эти глаза! Он превратился в гюрзу, готовую броситься на жертву. Шипел, извивался, со скрежетом терлась о чешуи чешуйчатого тела. Становилась на хвост, в полтела отрывалась от земли, опускалась, растягивалась, готовясь к решающему броску. Вместе с чешуйчатым телом к мученице трубочкой тянулись бескровные уста, беззубые, зловонные, плюющие ядом.
***
Это существо шесть лет неотступно вело наблюдение за своей жертвой. Оно дожидалось своего часа, удобного случая, чтобы напасть и впиться в ее плоть ненасытным жалом, присосаться к ней жаждущими крови губами. Шесть лет это упругое скользящее ядоносное чудище преследовало ее, выжидало, чтобы напасть, впрыснуть яда, обездвижить и насладиться своей победой.
Бросок. Чудище обвилось вокруг нее, ее затянуло в кольца объятия. Зайнаб истомно закричала, села, прилагая все усилия тела, приподнялась на ноги. Ей нужно было спешно избавляться от удушающих объятий змея-искусителя и немедленно удалиться от грешного места. Оглянулась, но глаза покрылись мраком, она потеряла ориентацию, словно в бреду, поплела к реке, упала в воду. Она бессознательно кричала, ругалась, с себя срывала, стаскивала что-то мерзкое, скользкое.
Она никак не могла понять, где она, что с ней. Что это: явь или сон? В чем кроется секрет ее мучений? Ей неимоверными усилиями удалось вырваться из объятий змея-искусителя, разбежаться и унестись в спасительную саклю. Она не помнит, как в сумерках добралась до сакли, как разделась и легла в постель. Она не помнит, как уснула, забилась нервным, беспокойным сном…
Зайнаб во сне вдруг вздрогнула, вскрикнула, вскочила в постели. Глаза ее были широко открыты, их испуганный взгляд был направлен в темный угол комнаты. Она все дрожала, не понимая, что с ней происходит, старалась высвободиться от того, кого не было с ней в постели. Она стонала, тянулась к шее, к груди, животу, порывалась высвободиться из объятий какого-то скользкого, мерзкого существа. Она содрала с себя ночную рубашку, разорвала ее в клочья и бросила к ногам.
Она была в бредовом состоянии. Подсознание ей подсказывало, это змея-искусительница опять приползла к ней в постель, напала, стараясь зажать ее в свои тугие извивающиеся кольца, подмять под собой и задушить. У этой змеи почему-то голова была Али, которого она вчера встретила у реки. Когда она порывисто потянулась к нему, он виновато обернулся к ней спиной, стал отступать. Она вся задрожала, боросилась перед ним на колени, умоляя, чтобы он остался; встала, подобрала с пола шаль, накинула ее на плечи и пошла за ним. А он, краснея, пряча от нее полные слез глаза, все отступал. Наконец, рванул изо всех сил, пустился в темноту…
Зайнаб погналась за ним, легко вскочила на подоконник, створки окна окрыла настежь, выпрыгнула во двор и рванула за ускользающей тенью Али в спящую ночь.
Тихая весенняя ночь. Под лучами полной луны на травах и цветах дрожат радужным цветом миллиарды больших и малых росинок. Зайнаб в белоснежной шали на плечах, белой молнией носилась по ячменному полю, поднимая в небо миллионы радужных бусинок. Она, бледная, с широко открытыми глазами, зовя Али, просила, умоляла, чтобы он ее подождал, за ним носилась по зеленому морю ячменя. Она в поле ячменя, как в бреду, металась из стороны в сторону. Море ячменя, сладко спящее под матовым светом луны, встревоженное громкими криками мольбы Зайнаб, вдруг зашевелилось. По его мягким зеленым волнам, еле касаясь их, прошелся ветер, поднявшийся с реки. Зеленое море зашуршало, зашевелилось, гоняя над собой огромные волны. Оно устремлялось к алеющему горизонту, плавно переходящему в сизый небосклон.
Раба страстей на зеленых волнах понеслась в его зияющую глубину. На ее груди весела, блестящая при лунном свете, огромная змея-искусительница, душа ее в своих кольцах. Чтобы унять жажду неги, высвободиться из ее объятий, она бросилась в прохладу его волн. Там сама, извивалась как змея, проскользнула, пронеслась вдоль и поперек зеленого моря ячменя. Она истомно кричала, дрожащими руками царапала себе грудь, терзала свою плоть, кусалась, стонала, в агонии каталась в ячмене.
Объятия тугих колец змеи, затягивающиеся на ее ногах, пояснице, груди, шее становились все туже. Ей становилось трудно дышать, она задыхалась. Змея порциями впрыскивала яд в самые восприимчивые части ее тела. Яд, постепенно действуя, медленно усыплял ее разум, сводил ее с ума, закидывал в жернова вулкана. Грудь покрылась капельками блестящего пота; ее стало знобить и колотить; в животе усиливалась горечь отравления, глаза, спрятанные за паутиной тумана, перестали видеть, уши различать шумы и шорохи таинственной ночи. Сила невидимой страсти сводили ее с ума. Она истомно стонала, каталась по зеленому полю. Вдруг вскочила, вставая и падая, по полю пронеслась кругами, сужая их к середине поля. С мольбой Али вскочила, вновь пронеслась по полю.
А хромой искуситель, возбуждая свою отмирающую плоть, истомно стоная и рыча, повторяя все телодвижения своей мученицы, за ней неотступно ходил следом. Он ждал того кульминационного момента, того пика, когда девушка упадет и будет биться в конвульсиях страсти. Она, охваченная жаждой страсти, все больше теряла самообладание. Зайнаб забыла, кто она, что она в лунную ночь потеряла в поле ячменя, чего ищет, от чего она высвобождается.
Настал желанный миг. Гамид, тяжело ступая на дрожащих кошачьих лапах, вышел из-за своего укрытия. Стал за спиной Зайнаб. Зайнаб за собой почувствовала гибкие телодвижения серой твари, отвратительную вонь, исходящую из ее пасти. Она вздрогнула и вскрикнула. Но было поздно… Хромой старик, откуда не нашлись силы, стремительно набросился на девушку, зажал ее в своих губительных объятиях, гнилыми передними зубами впился в ее губы. Девушка, почувствовав прикосновение липучих губ, гнилой запах, выделяемый его ртом, острый запах мочи, исходящий от его козлиной бороды, вскрикнула, отдернулась назад. Закричала так, что горы задрожали, шапки дремучих холмов вздрогнули. Но не тут-то было! Старик зажал девушку между ног с удесятеренной силой, своей клешней зажал ей рот. И вой девушки, терзаемой скользким, змееподобным существом, разнесся по холмам и долинам…
