Текст книги "Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабке"

Автор книги: Габриэль Гарсиа Маркес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Габриэль Гарсиа Маркес
Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабке

Эрендира купала свою бабушку, когда поднялся ветер ее несчастья. От первого удара содрогнулся до самого основания мертвенно-серый, грубо оштукатуренный дом, затерянный в песках пустыни. Но Эрендира и ее бабка, привычные ко всяческим причудам бесноватой природы, едва ли заметили ураганный ветер, занимаясь столь серьезным делом в ванной комнате с узорной полосой одинаковых павлинов и нехитрой мозаикой в стиле романских бань.

Громадная голая бабка возлежала в глубоком мраморном корыте, точно прекрасная белая самка кита. Внучке только-только исполнилось четырнадцать лет, она была тоненькая, с мягкими косточками и смиренная, безответная не по годам. Сосредоточенно, как бы совершая священный обряд, она поливала бабушку водой, где прокипели целебные травы и благовонные листья, и они прилипали к бабкиной мясистой спине, к распущенным волосам, жестким, как проволока, к могучему плечу с татуировкой похлеще, чем у бывалых моряков.

– Мне снилось, что я жду письма, – сказала бабка.

Молчаливая Эрендира, которая открывала рот, лишь когда к ней обращались, спросила:

– Какой день был во сне?

– Четверг.

– Значит, письмо с дурной вестью, – сказала Эрендира, – но мы его не получим.

После купанья она повела бабку в спальню. Старуха была такая толстая, такая грузная, что могла передвигаться, лишь опираясь на плечико Эрендиры или на величественный епископский жезл, но в каждом ее движении, которое она делала через силу, проступало застарелое исконное величие. В просторном алькове, убранном без всякого чувства меры, с той бредовой роскошью, какой отличался весь дом, Эрендира полных два часа возилась с бабкой – распутала прядка за прядкой ее волосы, расчесала их, надушила, натянула на нее платье в экзотических цветах, подкрасила губы кармином, навела румяна на щеки, припудрила лицо тальком, положила на веки темный муксус, покрыла ногти перламутровой эмалью, и, когда бабка стала похожа на раскрашенную огромную, больше человека, куклу, отвела ее в сад с искусственными удушливыми цветами, в точности такими же, как на платье, и, усадив в глубокое кресло, оставила в одиночестве слушать заезженные граммофонные пластинки.

Пока бабушка плавала в тенистых заводях своего прошлого, Эрендира убирала дом – мрачный, сумбурный, с причудливой мебелью, статуями вымышленных цезарей, алебастровыми ангелами, каскадом хрустальных люстр, раззолоченным роялем и несметным количеством часов самых немыслимых форм и размеров. В углу патио была врыта в землю глубокая цистерна, где издавна хранилась вода, которую на своем горбу таскал из дальнего источника индеец-слуга. Привязанный к массивному кольцу крышки, которой накрывалась цистерна, скучал хилый страус – единственное существо в перьях, которому удалось выжить в этом гибельном климате. Дом стоял в самом сердце безлюдной пустыни, возле крохотного поселка с унылыми раскаленными улочками, где лишали себя жизни сивые козлы, когда налетал тоскливый ветер несчастья.

Это странное убежище выстроил бабкин супруг, легендарный контрабандист по имени Амадис, От которого она родила единственного сына и нарекла Амадисом в честь отца. Второй Амадис и стал отцом Эрендиры. Никто толком не знал, как и почему появилось здесь это семейство. Среди индейцев жил упорный слух, что первый Амадис вызволил красавицу жену из публичного дома, на Антильских островах, где зарезал насмерть какого-то человека, и укрылся с ней в равнодушных к правосудию песках пустыни. Когда Амадисы умерли – один от разъедающей душу лихорадки, другой, изрешеченный пулями в каком-то нелепом споре с соперником, – бабка похоронила обоих прямо в патио, прогнала четырнадцать босоногих служанок, однако по-прежнему лелеяла свои властолюбивые мечты в сумраке одинокого дома, потому что ей жертвенно служила Эрендира, незаконная внучка, которую она взяла.к себе с первых дней ее появления на свет божий.

У Эрендиры уходило полдня только на то, чтобы завести и сверить все часы. Правда в то роковое утро, когда начались ее несчастья, ей не пришлось это делать, часы были заведены до следующего утра, но зато она искупала и переодела бабку, перемыла все полы, сварила обед и перетерла весь хрусталь. Часов в одиннадцать, когда она сменила страусу воду в ведре и полила чахлую травку на могилах лежавших рядком Амадисов, ее чуть не сбило с ног бешеным ветром, который метался из стороны в строну, но она не угадала в том дурного знака, не учуяла, что этo ветер ее несчастья. В полдень, протирая последние бокалы для шампанского, Эрендира уловила вдруг сладковатый запах бульона и опрометью бросилась на кухню, каким-то чудом не разбив венецианское стекло.

Еще бы чуть – и вся пена вылилась из кастрюли на плиту. Сняв кастрюлю с огня, Эрендира поставила томить мясо, приготовленное загодя, и, урвав свободную минуту, села на кухонный табурет. Она закрыла глаза и тут же открыла, но в них уже не было никакой усталости. Она принялась переливать бульон в огромную супницу, и делала это уже не бодрствуя, а во сне.

Бабка одиноко восседала во главе огромного банкетного стола, уставленного серебряными подсвечниками и накрытого на двенадцать персон. Едва затенькал колокольчик, Эрендира примчалась в столовую с дымящейся супницей. Пока она наливала суп в тарелку, бабушка заметила, что она движется в забытьи, как сомнамбула, и провела ей рукой по глазам, как бы протирая незримое стекло, но девочка не увидела бабкиной руки. Старуха следила за ней сторожким взглядом и, когда Эрендира направилась в кухню, окликнула:

– Эрендира!

Резко проснувшись, девочка уронила супницу на ковер.

– Пустяки, детка, – сказала бабушка почти ласково. Ты просто спишь на ходу.

– У меня все само засыпает, – виновато прошептала Эрендира. Она подняла супницу и стала оттирать пятна, с трудом выбираясь из сонного дурмана.

– Брось, – пожалела ее бабка, – вечером отмоешь.

Вот так, вдобавок ко всем вечерним делам Эрендира отмывала ковер и заодно перестирала в кухонной раковине всю смену белья, отложенную на понедельник. А меж тем ветер кружил и кружил у дома, пытаясь проникнуть через какую-нибудь щель. Столько всего переделала за вечер Эрендира, что и не заметила, как стемнело и лишь когда расстелила наконец в столовой отмытый ковер, поняла, что давно уже время спать.

Всю вторую половину дня бабка для собственной услады бренчала на рояле, выводя пронзительным высоким голосом песни своей молодости, и бурый мускус размазался на ее веках от прочувствованных слез. Но едва она легла в постель в ночной сорочке из тончайшего муслина, как улетучилась вся горечь воспоминаний о невозвратных временах.

– Выбери утром полчасика и почисти ковер в прихожей, – сказала она Эрендире, – он не жарился на солнышке с давних времен.

– Хорошо бабушка, – ответила девочка.

Она взяла веер из страусовых перьев и стала обмахивать беспощадную величественную старуху, а та, медленно погружаясь в сон, перечисляла на память весь свод вечерних дел.

– Не ложись, пока не перегладишь белье, иначе сон будет не сон.

– Хорошо, бабушка.

– Пересмотри как следует все платяные шкафы, ночью при ветре моль очень прожорлива.

Хорошо, бабушка.

– Останется время – вынеси в патио все цветы, пусть подышат.

– Хорошо, бабушка.

– И покорми страуса

Бабка уже спала крепким сном, но все еще отдавала распоряжения. Собственно, от нее внучка унаследовала эту способность – спать и одновременно бодрствовать. Выскользнув из спальни, Эрендира принялась за дела, которые поручала спящая бабушка.

– Полей как следует цветы на могилах.

– Хорошо, бабушка.

– Перед сном приведи все в полный порядок, вещи на чужих местах плохо спят.

– Хорошо, бабушка.

– И если вдруг нагрянут Амадисы, предупреди, пусть не ночуют, – сказала бабка. – Шайка Галана хочет их прирезать. Объясни все.

Эрендира не отвечала, зная, что бабка уже путается в бреду, но безотказно выполняла все поручения. Проверив шпингалеты на окнах, потушив повсюду свет, она взяла из столовой канделябр с зажженной свечкой и по дороге прислушалась к мерному, могучему дыханию бабки, которое разносилось по всему дому, когда стихал ветер.

У Эрендиры была нарядная спаленка, пусть не такая, как у бабушки, но зато с тряпочными куклами и заводными игрушками из недавнего детства. Вымотанная за день до полусмерти, Эрендира не нашла в себе сил раздеться и, поставив канделябр со свечой на ночной столик, упала на постель. Вскоре Ветер ее несчастья ворвался в спальню сворой разъяренных собак и опрокинул горящую свечку прямо на занавеску.

На рассвете, когда ветер наконец улегся, застучали тяжелые, крупные капли дождя, которые пригасили тлевшие угли и прибили дымящийся пепел – все, что осталось от старого огромного дома. Крестьяне, большей частью индейцы, старались выудить хоть что-нибудь из пожарища и снесли в кучу обугленный труп страуса, раму позолоченного рояля, торс от какой-то статуи. Бабка скорбно, отрешенно таращилась на жалкие останки своего богатства. Эрендира сидела между могилами Амадисов и уже не плакала. Когда бабка окончательно и бесповоротно уверилась, что в груде обгорелых обломков нет ничего путного, она посмотрела на внучку с самым искренним состраданием.

– Бедная моя девочка, – вздохнула бабка, – тебе до конца жизни не расплатиться со мной за такие убытки.

Эрендира начала расплачиваться в тот же день, когда под назойливый шум дождя бабка свела ее к щуплому и прежде времени овдовевшему лавочнику: его хорошо знали в пустыне как большого охотника до нетронутых девочек, за которых он платил не скупясь. На глазах у невозмутимой бабки скороспелый вдовец с научной взыскательностью осмотрел Эрендиру, оценил упругость ее ляжек, величину грудей, диаметр бедер. И пока не подсчитал в уме, что она стоит, не проронил ни слова.

– Она еще совсем зеленая, – произнес он. – У нее грудки острятся, как у сучки.

Он поставил Эрендиру на весы, чтобы цифры подтвердили eго правоту. Девочка весила сорок два килограмма.

– Красная цена ей сто песо, – твердо сказал вдовец. Бабка возмутилась.

– Сто песо за такую истоптанную курочку! – ахнула она. – Ну, любезный, у тебя, оказывается, нет никакого уважения к целомудрию

– Сто пятьдесят песо.

– Эта девочка причинила мне ущерба больше чем на миллион песо, – вздохнула бабка. – Если так пойдет дело, ей не расчитаться со мной и за двести лет.

– К ее счастью, – заметил лавочник. – При ней ее молодость.

Буря грозила разнести дом в щепки, и в потолке было столько дыр, что хлестало, как на улице. Бабка почувствовала себя совершенно одинокой в бесприютном мире крушений.

– Добавь до трехсот, – наседала она.

– Двести пятьдесят.

В конце концов сошлись на двухстах двадцати с харчем. Бабка велела Эрендире идти к лавочнику, и тот повел ее за руку в складское помещение, точно первоклассницу в школу.

– Я подожду тебя здесь, – сказала Старуха.

– Хорошо, бабушка, – проговорила Эрендира.

Склад мало походил на склад, что-то вроде навеса с крышей из сотлевших пальмовых листьев, на четырех кирпичных столбах, обнесенный глинобитной метровой стеной, которая нисколько не спасала от ненастья. На кирпичном выступе стояли кадушки с кактусами и другими колючками. Привязанный к двум столбам, болтался выцветший гамак, надуваясь ветром, словно парус рыбачьей лодки. Сквозь раскатистый свист грозы и обвальный шум дождя пробивались приглушенные крики, истошный вой, разноголосье катастрофы.

Войдя в эту жалкую постройку, вдовец и Эрендира едва удержались на ногах от удара косого ветра с дождем, который вымочил их до нитки. Они не слышали друг друга, и движения их сделались четче в реве неистовой стихии. При первой попытке вдового лавочника Эрендира заорала по-звериному и рванулась в сторону. Вдовец молча заломил ей руки за спину и поволок к гамаку. Изловчившись, она расцарапала ему лицо и зашлась беззвучным криком. А он в ответ влепил ей такую величественную пощечину, что она как бы оторвалась от земли, и ее длинные волосы зазмеились в воздухе. Вдовец взял ее под лопатки, не дав встать на ноги, резким ударом повалил в гамак и так прижал коленкой, что она не могла шелохнуться. Вот тут ее обуял ужас, она потеряла сознание и в каком-то забытьи увидела лунную бахрому рыбки, проплывавшей в грозовом воздухе. А вдовец тем временем сдергивал с нее одежду лоскутками, точно молодую траву, и эти тонкие лоскуты, подхваченные ветром, взвивались вверх, как разноцветный серпантин.

Когда в селении нe осталось ни одного мужчины, готового заплатить хоть самую малость за любовь Эрендиры, бабка повезла ее на грузовике в края контрабандистов. Они устроились в открытом кузове, среди мешков с рисом и банок с оливковым маслом, прихватив с собой остатки былой роскоши: спинку вице-королевской кровати, обгорелого ангела с мечом и еще какую-то дребедень. В бауле, на котором малярной кистью были выведены два креста, они везли кости Амадисов.

Прячась от неистового солнца под обтрепанным зонтом, бабка вся в липком поту, задыхалась от мучительной пыли, но даже теперь, попав в такую переделку, она держалась с победным достоинством. За стеной банок и мешков Эрендира расплатилась с грузчиком за дорогу и провоз вещей. Поначалу она яростно оборонялась, как в тот раз, когда на нее набросился молодой вдовец. Но у грузчика был совсем иной подход: он действовал не спеша, и умело взял ее лаской. Так что когда бабка после всех мытарств и жарыни увидела, что они наконец подъезжают к первому городку, Эрендира с молодым грузчиком безмятежно отдыхали от сладких утех за грудами банок. Водитель крикнул бабке:

– Вот здесь и туда дальше живут люди.

Бабка недоверчиво обвела глазами жалкие пустынные улочки селения, которое, может, было чуть больше того, откуда они уехали, но совершенно такое же унылое и неприглядное.

– Что-то не видать! – сказала она.

– Это территория миссионеров.

– Лично мне нужны контрабандисты, а не Божьи посланники, – буркнула бабка.

Прислушиваясь к их разговору, Эрендира сунула пальчик в мешок с рисом. Неожиданно она нащупала нитку и, потянув, вытащила длинное ожерелье из натурального жемчуга. Она держала его двумя пальцами, словно дохлую гадюку, а водитель тем временем выговаривал бабушке:

– Да что за небылицы, сеньора. Здесь и в помине нет контрабандистов.

– Как это нет! – ехидно усмехнулась бабка. – Расскажи кому другому!

– Ну ищите на здоровье, может, попадутся, – добродушно хохотнул водитель. – О них болтают кому не лень, а чтоб видеть – никто!

Грузчик, заметив ожерелье в руке Эрендиры, выхватил его и снова засунул в мешок с рисом. В эту минуту бабка, решившаяся все-таки остался в убогом городке, окликнула Эрендиру, чтобы с ее помощью слезть с грузовика. Эрендира поцеловала молодого грузчика второпях, но пылко и как надо.

Сидя на троне посреди пустыря, бабка следила, как сгружают ее имущество. Последним оказался баул с останками Амадисов.

– Ну и тяжесть! Внутри, случаем, не покойник? – усмехнулся водитель.

– Два покойника, – отчеканила бабка. – Так что обращайся с ними уважительно.

– Бьюсь об заклад – там две мраморные статуи, – хохотнул водитель.

Он без всякого почтения бросил баул в кучу с обгорелой, изломанной мебелью, а потом подставил старухе ладонь.

– А где пятьдесят песо?

Бабка кивнула в сторону грузчика.

– Твой работничек получил сполна.

Водитель озадаченно посмотрел на молодого парня, и тот согласно кивнул головой. Помолчав с минуту, водитель поднялся в кабину, где сидела женщина в трауре с малышом на руках, который безутешно плакал от нестерпимого зноя. И вот тут грузчик, человек весьма решительный и уверенный в себе, сказал:

– Эрендира, с вашего позволения, поедет со мной. Все будет честь по чести.

Девочка испуганно пролепетала:

– Я ни о чем таком не просила…

– Да я сам решил, это моя воля, – сказал грузчик.

Бабка оглядела его с ног до головы, но не уничижительно, а как бы прикидывая в уме: чего стоит подобная решимость.

– Лично у меня нет никаких возражений, – заявила она, – если уплатишь за все, что я потеряла по ее безалаберности… Восемьсот семьдесят две тысячи пятнадцать песо за вычетом четырехсот двадцати, которые она уже выплатила, итого, стало быть, восемьсот семьдесят одну тысячу восемьсот девяносто пять.

Грузовик рванул с места.

– Клянусь, я бы выложил эту кучу денег, кабы они у меня были, – с самым серьезным видом сказал парень. – Девочка того стоит.

Бабке пришлась по душе щедрость молодого человека.

– Возвращайся, сынок, когда разбогатеешь, – ответила она ласковым голосом. – А сейчас, милый, проваливай с Богом. Если по совести, так ты мне должен десять песо.

Грузчик на ходу вскочил в кузов и махнул рукой Эрендире, но она со страху даже не ответила.

На пустыре, где остановился грузовик, они возвели что-то вроде шатра из остатков восточных ковров и цинкового листа. Постелили на землю две маленькие циновки и спали всю ночь ничуть не хуже, чем в том мертвенно-лунном особняке, пока солнце, проникшее сквозь щели, не напекло им лица.

В то утро, против всякого обыкновения, бабушка сама занялась Эрендирой. Она разрисовала ей лицо, сообразуясь с тем стилем роковой, зловещей красоты, какой был в моде во времена ее молодости, потом приклеила Эрендире накладные ресницы и повязала на голове бант из органди, напоминавший большую бабочку.

– Ты страшна, как смертный грех, – задумчиво протянула бабка. – Но именно это и требуется, потому что мужчины мало что смыслят в женской красоте.

Сначала они услышали, а потом намного позже увидели, как устало ступают мулы по кремнистой дороге. Эрендира по приказу бабки тотчас легла на плетеную циновку в той позе, какую бы приняла молодая дебютантка перед поднятием занавеса. И тогда, опираясь на свой епископский жезл, бабка вышла и уселась на трон в ожидании первой добычи.

Путник оказался разносчиком почты. Ему было не больше двадцати, но выглядел он старше, как-никак солидная должность. Он был в хаки, в гетрах, а на голове пробковый шлем и за поясом – револьвер. Сидя на добром покладистом муле, почтарь вел в поводу второго мула, не такого ладного, навьюченного мешками.

Поравнявшись с бабкой, он кивнул ей и двинулся было дальше. Но старуха мигнула с таинственным видом, мол, загляни туда, внутрь. Развозчик почты остановился и увидел Эрендиру, лежавшую на циновке в платье с траурной фиолетовой каймой, точно у покойницы.

– Нравится? – спросила бабка.

Парень вдруг смекнул, какой предлагают товар.

– Сойдет с голодухи, – ухмыльнулся он.

– Пятьдесят песо.

– Фью-ить! – присвистнул почтарь. – Она что, из чистого золота? Да за эти деньги я буду есть и пить в свое удовольствие целый месяц.

– Не жмись! – сказала бабка. – У вас, на авиапочте платят больше» чем священникам.

– Да я то вожу простую почту. У авиапочты – грузовичок.

– Говори, говори, а без любви, что без еды, – наседала бабка.

– Одной любовью сыт не будешь.

Старуха меж тем поняла: человеку, живущему за счет чужих надежд, не жаль времени, он будет торговаться до упора.

– Сколько у тебя с собой? – спросила она.

Почтарь спрыгнул на землю, извлек из кармана несколько мятых-перемятых бумажек и показал их бабке.

– Я сбавлю, – сказала она, – но вот мое условие: пусть о нас узнают повсюду.

– Узнают и на другом краю света, будьте уверены, – сказал молодой человек. – Распишу в лучшем виде.

Эрендира сняла накладные ресницы – они не позволяли моргать и отодвинулась на самый край циновки, освобождая место очередному партнеру, охочему до любви. Едва он вошел в «покои», бабка резко задернула за ним занавесь, служившую дверью.

Сделка оказалась очень выгодной. Распаленные рассказами служителя почты, понаехали из дальней дали мужчины, дабы самим увериться в прелестях Эрендиры. Вслед за ними торговцы привезли киоски со снедью, появились столы с лотереей, а последним примчался на велосипеде фотограф, который поставил в этом шумном стойбище свой фотоаппарат на штативе под траурной накидкой, а чуть поодаль – укрепил полотно с нарисованными лебедями, уныло плывущими по ядовито синему озеру.

Бабка обмахивалась веером, восседая на своем троне, ей будто и дела не было до всей этой суматохи. Единственное, что ее интересовало – это порядок в очереди клиентов и правильность суммы, которую она взимала за вход к Эрендире. Поначалу бабка была слишком строга и чуть не отказала хорошему клиенту, которому не хватало пяти песо. Но через месяц-другой она усвоила уроки суровой действительности, а под конец принимала в доплату образки святых, семейные реликвии, обручальные кольца – словом всякие золотые вещицы, которые она пробовала на зуб, если они не блестели.

За время, проведенное в городке, старуха собрала порядочно деньжат и, купив ослика, углубилась в пустыню, надеясь на более прибыльные места. Она восседала на носилках, привязанных к спине ослика и пряталась от недвижного солнца под скособоченным зонтиком, который держала над ней семенившая рядом Эрендира. Позади шли четверо индейцев и несли все, что осталось от шумного стойбища, – спальные циновки, подновленный трон, алебастрового ангела и баул с костями двух Амадисов. Вслед за караваном ехал на велосипеде фотограф, однако держался на почтительном расстоянии, как бы показывая, что ему с ними не по дороге.

Через полгода после пожара бабка составила для себя точное представление о ходе дел.

– Если так пойдет дальше, – сказала она Эрендире, – ты расплатишься со мной через восемь лет, семь месяцев и одиннадцать дней.

Она пересчитала все в уме, закрыв глаза и не переставая жевать зерна маиса, которые вытаскивала из пришитой к поясу сумки, где прятала деньги.

– И учти, я не беру в расчет затраты на индейцев и прочую мелочь.

Сморенная тяжелым зноем и густой пылью, Эрендира, еле поспевавшая за осликом, безропотно слушала бабкины рассуждения и подсчеты и едва сдерживала слезы.

– У меня в костях толченное стекло, – проговорила девочка.

– Постарайся поспать на ходу, – посоветовала старуха.

– Хорошо, бабушка.

Эрендира закрыла глаза, глубоко вдохнула обжигающий воздух и зашагала, проваливаясь в сон.

Фермерский грузовичок, забитый птичьими клетками, катил по дороге, распугивая длиннобородых козлов, которые исчезали в клубах пыли где-то позади, и гомон птиц звучал, как струя свежей воды в знойном воскресном дурмане, окутавшем городок Святого Михаила Пустынника. За рулем сидел раздобревший фермер-голландец с задубелой от ветров кожей и медно-рыжими усами, унаследованными от одного из прадедов. Рядом с ним сидел его первородный сын Улисс – золотистый юноша с отрешенными глазами цвета морской волны, похожий на падшего ангела. Голландец сразу заметил походную палатку, возле которой в длинною очередь выстроились солдаты местного гарнизона. Многие сидели на земле и передавали друг другу бутыль, из которой отпивали по глотку. Головы солдат были прикрыты ветками миндаля, точно они прятались в засаде перед решительным боем.

Голландец спросил на своем заморском языке:

– За каким чертом здесь очередь?

– За женщиной, – простодушно ответил сын. – Ее зовут Эрендира.

– А ты-то откуда знаешь?

– В пустыне все это знают.

Голландец вышел из машины возле заезжего дома, а Улисс, чуть задержавшись, ловкими быстрыми пальцами открыл отцовский портфель, брошенный на сиденье, вытащил оттуда пачку денег и рассовал их по карманам. Той же ночью, когда отец крепко спал, он вылез в окно и, примчавшись к палатке Эрендиры встал в очередь.

Вокруг шло великое гулянье. Пьяные в дым новобранцы плясали друг с дружкой, чтобы не пропадала дармовая музыка, а неутомимый фотограф щелкал всех желающих, освещая ночную тьму вспышками магния. Строго надзирая за очередью, бабка бросала деньги в подол, потом раскладывала их ровными стопками и прятала в корзину. Солдат осталось с дюжину, но зато прибавились гражданские. Улисс был крайним. У самого входа нетерпеливо топтался солдат с угрюмым лицом.

– Не-ет, милейший, ты не войдешь ни за какие сокровища! Ты траченный.

Солдат был из дальних мест и потому не понял.

– Как это?

– Ты порчун, по твоему лицу видать, – сказала бабка, – красоту изведешь и все!

Она отогнала его, даже не притронувшись к нему рукой.

– Давай ты, сержантик, – обратилась она к следующему, добродушно усмехаясь. – И не особо задерживайся, родина тебя ждет.

Сержантик вошел внутрь, но тут же вышел, потому что Эрендира взмолилась, чтобы позвали бабушку. Старуха повесила на руку корзину с деньгами и скрылась в палатке, где было тесно, но уютно и прибрано. В глубине на раскладушке пластом лежала измученная, грязная от солдатского пота Эрендира. Ее била мелкая дрожь.

– Бабушка! – зарыдала она. – Я умираю.

Старуха тронула внучкин лоб и, убедившись, что жара нет, принялась ее утешать:

– Да там всего ничего. С десяток солдат, – сказала она.

Эрендира заплакала, нет, не заплакала, а завыла, как загнанное животное, и тогда старуха, сообразившая, что девочка переступила порог страха, принялась гладить ее по голове, приговаривая:

– Ну будет, будет… Вся беда в том, что ты пока малосильная, – сказала она. – Не плачь, умойся лучше настоем шалфея. Он освежает кровь.

Когда Эрендира затихла, старуха вышла на улицу и вернула сержантику деньги.

– На сегодня все, ребята! – крикнула она. – Завтра в девять, милости просим.

Солдаты и гражданские, сломав очередь, стали выкрикивать угрозы. Но бабка взмахнула своим жезлом и дала им решительный отпор.

– Ах вы изверги! Аспиды ненасытные! – надрывалась она. – Вы что думаете, она у меня железная? Вас бы на ее место! Христопродавцы. Кобелишки поганые!

В ответ понеслась куда более сочная брань, но бабка сумела взять верх над бунтовщиками и сторожила палатку, опираясь на грозный жезл, наблюдая, как торговцы уносят лотки с жареной требухой и столы с лотереей. Старуха было направилась к двери, как вдруг заметила Улисса, одиноко стоявшего в темноте, где только что орали разъяренные мужчины. Юноша был окаймлен зыбким ореолом и как бы выступал из ночного мрака в дивном сияньи собственной красоты.

– Ну а ты? – спросила бабка. – Где забыл свои крылья?

– Крылья были у моего дедушки, – ответил Улисс с присущей ему непосредственностью. – Только никто не верит.

Старуха глядела на него неотрывным зачарованным взглядом.

– Лично я верю, – сказала она, – утром приходи с ними. Она исчезла в палатке, оставив на улице взволнованного Улисса. Эрендире немного полегчало после шалфея. Она надела коротенькую вышитую сорочку, но вытирая волосы, еле сдержалась, чтобы снова не удариться в слезы. А бабка уже спала мирным сном.

Из– за постели Эрендиры медленно выросла голова Улисса. Девочка увидела жаркие прозрачные глаза, но прежде чем выговорить слово, утерла полотенцем лицо, чтобы увериться, что это – не призрак. Когда Улисс хлопнул ресницами, Эрендира еле слышно спросила:

– Ты кто?

Улисс приподнялся.

– Меня зовут Улисс, – прошептал он. И, протянув ей украденные банкноты, добавил: – Вот деньги.

Эрендира оперлась обеими руками о кровать, приблизила свое лицо к лицу Улисса и заговорила с ним так, словно у них веселая ребячья игра.

– Ишь какой! Встань-ка в очередь, – сказала она.

– Я стоял всю ночь, – проговорил он.

– А-а, значит жди теперь до утра, – сказала она. – Мне знаешь как больно! Будто у меня все почки отбиты.

В эту минуту во сне заговорила бабка.

– Вот уже двадцать лет, как не было дождя, – бормотала она. – А тогда разразилась такая гроза, что ливень смешался с морской водой, и наутро, когда мы проснулись, в доме было полно рыбы и ракушек, и твой дед Амадис, царство ему небесное, своими глазами видел, как по воздуху проплыл лучистый спрут.

Улисс снова спрятался за кровать. Но Эрендира озорно улыбнулась.

– Да не бойся, – сказала она. – У бабушки во сне путаются мысли, она не проснется, даже если дрогнет земля.

Улисс снова вырос. Эрендира посмотрела на него весело, с чуть заметной ласковой и лукавой улыбкой и убрала с постели несвежую простынь.

– Ну-ка, – сказала она, – помоги мне сменить белье.

Вот тут Улисс смело вышел из-за кровати и взял простыню за оба конца. Простыня была куда шире чем надо, и Эрендире с Улиссом пришлось складывать ее несколько раз. Складывая, они все приближались друг к другу.

– Мне до смерти хотелось тебя увидеть, – сказал он вдруг. – Кругом говорят, что ты несказанная красавица и это так и есть.

– Но я скоро умру, – вздохнула Эрендира.

– Моя мама говорит, что те, кто умирают в пустыне, попадают в море, а вовсе не на небо.

Эрендира свернула грязную простыню и положила чистую, выглаженную.

– А я никогда не видела моря… Какое оно?

– Как пустыня, но вместо песка вода, – сказал Улисс.

– Значит, по нему нельзя ходить?

– Мой папа знал одного человека, который умел ходить по воде, – сказал он. – Только это было давным давно.

Эрендира слушала, как зачарованная, но ее клонило в сон.

– Приходи рано утром – и будешь первым, – предложила она.

– Мы с отцом уезжаем на рассвете, – сказал Улисс.

– И больше не вернетесь?

– Кто знает, – ответил Улисс. – Мы тут совсем случайно, просто сбились с дороги у границы.

Эрендира задумчиво посмотрела на бабушку.

– Ладно! – решилась она. – Давай деньги.

Улисс протянул ей все бумажки. Эрендира улеглась на постель, но юноша не тронулся с места, в самую ответственную минуту он оробел. Эрендира потянула его за руку, мол поторопись, но тут заметила его смятение. Ей хорошо был знаком этот страх.

– Ты в первый раз? спросила она.

Улисс не ответил, лишь улыбнулся потерянно и виновато.

– Дыши медленно, – сказала она. – Такое бывает поначалу, а потом хоть бы что.

Она уложила его рядом, и раздевая, успокаивала тихо, по-матерински.

– Как тебя зовут?

– Улисс.

– Имя совсем не наше, как у гринго.

– Нет, как у мореплавателя.

Эрендира раздела его до пояса, покрыла грудь мелкими поцелуями и принюхалась к коже.

– Ты будто из золота, – удивилась она. – А пахнешь цветами.

– Нет, апельсинами, – сказал Улисс. И сразу успокоившись, загадочно улыбнулся. – Птица – это для отвода глаз. – добавил он. – На самом деле мы контрабандой возим через границу апельсины.

– Разве апельсины – контрабанда?

– Наши да! – сказал Улисс. – Каждый стоит пятьдесят тысяч песо.

Эрендира впервые за долгое время весело рассмеялась.

– Что мне больше всего в тебе нравится, – сказала она, – это, как ты всерьез рассказываешь всякие небылицы.

Она вдруг сделалась разговорчивой, оживленной, будто от слов целомудренного Улисса изменилось не только ее настроение, но и вся ее жизнь. Рядом, в самой близи от неотвратимого рока бредила спящая бабка Эрендиры.

– В ту пору, в первых числах марта, – бормотала она, – тебя принесли домой, – бормотала она. – Ты была похожа на ящерку, завернутую в пеленки. Амадис, твой отец, еще молодой и красивый так ликовал в тот день, что велел загрузить цветами двадцать повозок и ехал по городу, разбрасывая цветы и крича от радости. Весь город стал от цветов золотистым, как море.