Текст книги "Косталь-индеец"

Автор книги: Габриэль Ферри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Глава V. КЛЯТВА

Дон Луис Тревильяс, отец капитана, хотя сам испанец, один из первых понял необходимость закрепить за мексиканскими креолами льготы, которые им даровал вице-король в интересах самой Испании. Когда же тот был захвачен и отправлен в Испанию, дон Луис, приведенный в сильное негодование, вышел в отставку (он служил полковником в гвардии вице-короля) и уехал в гасиенду Дель-Валле, находившуюся на той же самой цепи холмов, которая ограничивала с севера владения дона Сильвы. Оба владельца учились в Мехико, а позднейшее соседство еще более закрепило их дружбу.

Как только разразилось восстание, дон Луис послал за своим сыном, чтобы уговорить его присоединиться к борцам за свободу родины.

Капитан сразу догадался о намерении своего отца, и так как полностью разделял его воззрения, то немедленно взял отпуск. Однако он думал, что не нарушит сыновнего долга, если по дороге прогостит день или два в гасиенде Лас-Пальмас, и поручил возвращавшемуся домой посланцу отца сообщить дону Сильве о предполагаемом посещении.

Капитан познакомился с семейством дона Сильвы в прошлом году в Мехико и уже тогда почти обручился с Гертрудой. Понятно, с каким нетерпением стремился он в Лас-Пальмас, и неудивительно, что он предпочел подвергнуться опасности, нежели опоздать.

Когда он приехал в провинцию Оахака, восстание уже докатилось и туда. Здесь во главе его стал один поселянин, по имени Антонио Вальдес, и собрал вокруг себя всех, кого можно было навербовать на равнине.

Уже немало испанцев, попавшихся в его руки, погибли; свирепый Вальдес умерщвлял их без сожаления.

После этих объяснений нам не нужно больше возвращаться к прошлому наших героев и мы можем рассказывать события по порядку.

В гасиенде Лас-Пальмас только что кончили обедать. Гости и хозяева собрались на нижнем этаже в гостиной, из которой две большие двери выходили в сад с роскошными цветами.

Дон Сильва, сидевший возле средней двери, покачивался в своем мягком кресле, то отхлебывая глоток крепкого черного кофе из чашки, стоявшей подле него на столике, то затягиваясь дымом тонкой сигары. Перед ним стоял со шляпой в руке погонщик мулов Валерио. Он пришел поблагодарить хозяев за гостеприимство и проститься с ними. Непринужденность в манерах и разговоре, свойственная вообще всем низшим сословиям испанской Америки, соединилась в нем с некоторой суровостью, выражение которой смягчалось только его добрыми глазами. Он пользовался во всей округе репутацией безусловно честного и в высшей степени благочестивого человека; но, независимо от этих качеств, великодушие и хладнокровие, проявленные им при встрече с доном Рафаэлем, заслужили ему уважение и благодарность обитателей гасиенды.

Хотя капитан в свою очередь не остался в долгу, вытащив его из воды, тем не менее все считали себя обязанными Валерио.

Этому человеку, который впоследствии заслужил бессмертную славу при осаде Гуахуапана, было около сорока лет, хотя он казался гораздо моложе.

– Дон Сильва, – сказал Валерио, – позвольте мне поблагодарить вас и проститься с вами.

– Вы хотите оставить нас так скоро? – удивился владелец гасиенды.

– Человек, живущий своим трудом, не имеет права оставаться праздным, в особенности когда он обременен долгами.

– Вы нуждаетесь в деньгах? – быстро сказал капитан, подходя к погонщику мулов. – Скажите, и как бы ни была велика сумма…

– Плохой способ платить долги одному, занимая у другого, – с улыбкой прервал его Валерио. – Мне пришлось бы взять у вас взаймы, потому что я не могу принять подарок. Это не гордость, а сознание обязанности; поэтому не сердитесь. Нет, нет, – продолжал он, – сумма невелика… несколько сот пиастров, и так как Бог помог моему пастуху и мулам укрыться от наводнения, то я хочу теперь отправиться по горам в Оахаку, продать там мулов и этими деньгами уплатить долг.

– Как, – воскликнул дон Сильва, – вы хотите продать стадо, которым зарабатываете свой хлеб!

– Да! Расплатившись, я стану свободным человеком и могу идти туда, куда меня зовет мой долг, – отвечал погонщик. – Моя кровь принадлежит отечеству, – прибавил он горячо, – за свободу которого я готов умереть. Я говорю здесь откровенно, потому что хозяин не выдаст тайны, которую доверяет ему гость.

– Конечно, нет, – отвечал дон Сильва. – Но мы все, – он огляделся и увидел, что старшая дочь Марианита ушла в сад в сопровождении дона Корнелио, – желаем свободы отечеству, и наше сочувствие на стороне тех, кто стремится освободить его.

– Мы сделаем больше, присоединимся к ним с оружием в руках, – добавил капитан. – Это святая обязанность всякого, кто может владеть шпагой или сесть на коня!

Валерио поклонился дону Рафаэлю, как бы желая выразить, что не сомневается в его патриотическом образе мыслей, затем снова обратился к хозяину:

– Бог и свобода! Если бы я мог раньше присоединиться к восстанию, я сделал бы это для того, чтоб помешать жестокостям, которые уже начали грязнить святое дело. Вы знаете об этом, дон Сильва?

– Да, – кивнул гасиендеро, и мрачное облако затуманило его лоб.

– Кровь мирных испанцев уже пролита, – продолжал погонщик мулов, – а единственной опорой святого дела является в нашей провинции этот негодяй Антонио Вальдес…

– Антонио Вальдес! – воскликнул капитан. – Как, вакеро моего отца?

– Он самый, – отвечал дон Сильва. – Дай Бог, чтобы он вспомнил, как гуманно обращался с ним его господин.

– Неужели вы думаете, что мой отец, симпатии которого к восставшим всем известны, может подвергнуться какой-нибудь опасности? – с беспокойством воскликнул офицер.

– Я не думаю, поскольку его убеждения достаточно известны.

– Скажите, Валерио, сколько всадников у этого Вальдеса? – спросил дон Рафаэль.

– Около пятидесяти; но его отряд недавно должен был получить значительное подкрепление.

– Дон Сильва, – сказал офицер взволнованным голосом, – это известие заставляет меня ускорить мой отъезд из вашего гостеприимного жилища. Когда отцу угрожает опасность, – обратился он к Гертруде, – сын должен быть при нем! Не правда ли, донья Гертруда?

– Конечно! – отвечала молодая девушка тихим, но твердым голосом.

Наступила долгая пауза; какое-то тяжелое предчувствие овладело всеми в гостиной. Убийственное дыхание междоусобной войны уже носилось в воздухе.

Валерио первым прервал затянувшееся молчание. Его глаза горели вдохновенным огнем, как у древних пророков, устами которых говорил Бог.

– Сегодня утром, – сказал он, – смиренный служитель Божий, скромный священник, оставил вас, чтобы предложить бойцам за свободу поддержку своими молитвами; теперь такой же смиренный человек расстается с вами, чтобы отдать братьям свою жизнь. Молитесь за обоих, прекрасная сеньорита, – продолжал он взволнованным голосом, обращаясь к Гертруде, – и, может быть, Всевышнему снова угодно будет показать, как поднявшаяся из праха и пыли рука наводит ужас на сильных мира сего.

С этими словами он почтительно пожал протянутые ему руки и, сопровождаемый Сильвой и Рафаэлем, вышел из комнаты.

Долго еще смотрели оба с террасы на погонщика мулов, который во главе своего стада шел по дороге в Оахаку, как вдруг неожиданный треск ружейного выстрела за гасиендой заставил их вздрогнуть. Они поспешили на двор, где уже собрались люди, указывая на вершину ближайшего холма.

Печальное зрелище предстало перед глазами дона Сильвы и Рафаэля.

На верхнем конце дороги, ведущей из гасиенды Лас-Пальмас в Дель-Валле, лежали лошадь и всадник, убитые или смертельно раненные; человек еще пытался приподняться, лошадь лежала неподвижно.

– Скорее! – крикнул дон Сильва. – Возьмите носилки и перенесите сюда этого несчастного!

Затем он поспешил к капитану, который с быстротою оленя взбежал на вершину холма и уже держал в своих руках голову несчастного, когда хозяин гасиенды, задыхаясь, подбежал к нему.

– Я надеялся, что мое зрение обманывает меня, – сказал офицер с невыразимым беспокойством на бледном лице, – но я узнал его, еще находясь внизу, и теперь вижу, что это старый Родригес, преданнейший слуга моего отца.

Голова раненого, лежавшего без чувств, в самом деле была покрыта сединами.

– Подождите, – велел офицер подбежавшим людям, которые хотели положить раненого на принесенные носилки. – Бедняга не перенесет транспортировки, вся его кровь вытечет из раны.

С этими словами он обвязал раненое плечо своим шелковым носовым платком, так что кровь перестала течь; но все-таки было ясно, что судьба раненого предрешена. Поэтому дон Рафаэль хотел попытаться привести его в чувство, прежде чем переправить в гасиенду, так как во время переноски он мог умереть. А между тем, без сомнения, этот человек привез какое-то важное известие.

Так как один из слуг предусмотрительно захватил с собой фляжку с ромом, то капитану удалось наконец привести в чувство раненого, слегка натерев ему виски и влив несколько капель в рот.

Родригес открыл глаза, и его первый взгляд упал на молодого господина.

– Будь благословен случай, пославший вас ко мне, – прошептал он, – гасиенда Дель-Валле…

– Сожжена?

Раненый сделал отрицательный знак.

– Осаждена?

– Да, – сказал Родригес.

– А мой отец? – спросил капитан, сердце которого усиленно билось.

– Он жив. Он послал меня… к дону Сильве просить помощи… но за мной погнались… пуля… торопитесь… если случится несчастье… Это Антонио Вальдес… слышите? Антонио Вальдес, которого однажды наказали за кражу… и который теперь мстит!.. Живите счастливо… Вы были для бедного Родригеса…

Речь старого слуги становилась все тише и отрывистее, он бросил последний взгляд на своего молодого господина, опустил голову ему на грудь и скончался. Капитан закрыл ему глаза и, пока дон Сильва приказывал положить тело на носилки и снести в какую-нибудь из построек, поспешно вернулся в гасиенду и велел оседлать своего коня.

Отлучка капитана должна была продолжаться недолго, но тем не менее опечалила хозяев гасиенды, в особенности Гертруду. Девушка была безутешна, думая об опасностях, которым подвергался дон Рафаэль, к какой бы партии он ни присоединился. Только обещание капитана немедленно явиться к ней, где бы он ни находился, когда она пришлет ему свой шелковый шарф, несколько утешило ее.

Дон Сильва предложил капитану в качестве провожатых нескольких слуг, хотя шестеро из его дворни, в том числе Косталь и Брут, ушли сегодня к восставшим; но дон Рафаэль отказался.

– Пусть они остаются здесь, – сказал он, – достаточно, если я один явлюсь на помощь к отцу. Вам тоже следует опасаться внезапного нападения. У вас дома довольно всадников, но, может быть, им недостает предводителя.

С этими словами храбрый капитан вскочил на лошадь и поскакал, озаряемый последними лучами заходящего солнца, золотившего вершину холма, на который он въезжал. Спустившись на равнину, всадник прислушался; он ожидал услышать крики сражающихся, но на равнине царствовала глубочайшая тишина. С нахмуренным лбом и бьющимся сердцем продолжал он свой путь, держа ружье наготове.

Все то же молчание царило кругом, не было слышно ни одного крика, все казалось погруженным в смертельный сон.

До сих пор дон Рафаэль еще ни разу не был в отцовском доме. На минуту показалось, что он сбился с дороги; но все было так, как ему описывали: аллея, усаженная ясенями, а в конце ее гасиенда Дель-Валле.

Его скакун стрелою пронесся по аллее с хриплым ржанием, которое стало ему свойственно после того как погонщик мулов произвел над ним операцию.

Огромная постройка, мрачная и молчаливая, как гроб, предстала перед всадником; ворота были полуоткрыты. Вдруг жеребец бросился в сторону. В темноте, или скорее вследствие своего волнения, дон Рафаэль не заметил на дороге предмет, испугавший лошадь, – это был труп.

При виде его офицер вскрикнул от ужаса; только эхо отвечало на его крик. Он опоздал, все было кончено. Убитый, черты которого мало изменились, был его отец.

Неужели это правда? Обезумевший от горя сын не хотел верить собственным глазам; но приходилось убедиться в ужасной истине. Испанец сделался жертвой восставших, которые не пощадили его седых волос. Мало того, убийцы даже гордились своим преступлением, потому что на дощечке, лежавшей на груди жертвы, были сделаны мелом три надписи.

«Арройо-Бокардо-Антонио Вальдес»– прочел офицер глухим голосом, и голова его склонилась на грудь. Но тотчас же вслед за тем он поднял ее, и губы его прошептали:

– Как найти этих негодяев?

«Присоединившись к испанцам»– отвечал ему какой-то внутренний голос.

– Да здравствует Испания! – воскликнул драгун громовым голосом. – Может ли сын сражаться под знаменами, которые осквернены убийцами его отца?

Офицер соскочил с лошади и стал на колени. «Дорогой отец, – мысленно произнес он, положив правую руку на лоб убитого. – Клянусь твоими обагренными кровью сединами, что буду всеми силами, при помощи огня и меча, стараться раздавить в колыбели это проклятое восстание, одною из первых жертв которого сделался ты… Я знаю, – продолжал он с горечью, – что этой клятвой лишаю себя всякого счастья в жизни, так как она удаляет меня от тех, кого и ты, отец мой, ценил и уважал; но голос долга при виде твоего трупа заглушает в моей груди все другие голоса. Да поможет мне Бог!»

Луна уже давно взошла, когда дон Рафаэль кончил копать могилу. Он положил в нее тело, накрыл его своим шелковым шарфом и засыпал землей. После горячей молитвы за душу отца он не без труда оторвался от места, освященного сыновнею любовью, и с удрученным печалью сердцем поскакал в Оахаку.

Глава VI. ОСАДА АКАПУЛЬКО

В первых числах января 1812 года, то есть месяцев через пятнадцать после описанных выше событий, двое мужчин оказались в одном месте, один сидел за столом, заваленным бумагами и картами; другой стоял в почтительной позе, держа в руках военную фуражку.

Место действия – обширная палатка в укрепленном лагере на берегу реки Сабана, в незначительном расстоянии от крепости Акапулько, лежащей на берегу Тихого океана; время – несколько часов до солнечного заката.

Сидевший был генерал дон Хосе Морелос, которого читатели не без некоторого удивления встретят в должности главнокомандующего восставших, осаждающих упомянутую крепость Акапулько.

Читатели помнят Морелоса – того священника, который во время наводнения первый нашел убежище на гасиенде Лас-Пальмас. Под предлогом посещения епископа, на самом же деле для того, чтобы раздуть и поддержать восстание, которому сочувствовал от всей души, священник Морелос прибыл тогда в отдаленную провинцию Оахака и оставил ее только для того, чтобы просить у Идальго место капеллана его армии. Это предприятие, однако, не увенчалось успехом. Хотя Идальго и сам был когда-то священником, но теперь он совершенно проникся воинским духом, и знать ничего не хотел о своем коллеге. Чтобы раз и навсегда положить конец жалобам Морелоса, он решил посмеяться над ним и пожаловал ему чин полковника, поручив при этом поднять восстание в южных провинциях и взять вражескую крепость Акапулько.

Так как новоиспеченный полковник не получил солдат для исполнения возложенного на него поручения, то слова Идальго вызвали у присутствовавших офицеров насмешливые улыбки. В скором времени, однако, насмешки сменились глубоким уважением, ибо Морелос оказался настоящим военным гением. Благодаря нравственной силе и душевному обаянию, окружавшему его особу, он с непостижимой быстротою собрал вокруг себя отряд героев, к которому после первых победоносных сражений со всех сторон стекались новые войска, и вот теперь, после того как Идальго и другие вожди давно уже были захвачены и расстреляны испанцами, мы встречаем его, как главнокомандующего повстанцев.

Но если неожиданное возвышение простого священника заставит нас искренне удивиться, то еще более изумимся мы, узнав в человеке, который стоял перед генералом, дона Корнелио. В самом деле, застенчивый студент-богослов превратился в изящного кавалерийского поручика.

В эту минуту он с большим смущением держал в руке какую-то бумагу.

– Так вы, любезный Корнелио, собираетесь оставить нас? – спросил генерал с благосклонной улыбкой, которая заставила покраснеть Корнелио.

– Меня принуждает к этому необходимость, генерал, – произнес он, заикаясь. – Я должен признаться вашему превосходительству, что не имею никакой склонности к военному делу; я рожден быть священником, и теперь, когда успех венчает ваше оружие, спешу возвратиться к моим прежним занятиям.

– Viva Cristo!77
  Слава Иисусу! (исп.)


[Закрыть] – воскликнул Морелос. – Вы слишком храбрый воин для того, чтобы я позволил вам уйти! Хотя я и вижу досаду на вашем лице, но все-таки не согласен дать вам отставку, так как чрезвычайно доволен вашей службой. Знаете ли вы, что говорят? Что храбрейшие в моей маленькой армии трое: дон Галеана, индеец Косталь и вы. Капитан Гонзалес убит в последнем сражении, вы замените его; ступайте, капитан!

Вновь назначенный капитан молча поклонился. Мы сразу поясним, какой рок привел студента под знамена восстания и каким образом мирный богослов превратился в славного воина. Он собирался уходить, когда в палатку вошел наш третий знакомец, индеец Косталь. Его сопровождал какой-то испанец. Корнелио хотел выйти.

– Вы нам не помешаете и можете все слышать, – сказал ему Морелос.

– Вот генерал! – сказал Косталь, подойдя с испанцем к главнокомандующему.

Незнакомец, с довольно нахальной физиономией, не без удивления посмотрел на просто одетого человека, бывшего тем не менее генералом, слава которого уже тогда облетела всю Мексику.

– Кто вы такой, друг мой, и чего вы хотите от меня? – спросил генерал у незнакомца.

– Могу ли я говорить откровенно? – спросил испанец. – Этот человек, – он указал на индейца, – которого я встретил на берегу, сказал мне, что его слово значит у вашей милости то же, что охранная грамота.

– Косталь был трубачом в моей армии, когда она состояла еще только из пятидесяти человек; говорите смело, его слово верное.

– С позволения вашей милости, меня зовут Пепе Гаго, я комендант батареи в цитадели Акапулько, которую, если не ошибаюсь, вы не прочь взять.

– Действительно, в скором времени я намерен доставить себе это удовольствие.

– Может быть, ваша милость не откажетесь при этом от моей помощи, – сказал испанец с подлой улыбкой.

– Так вы хотите продать крепость? – отвечал генерал презрительно, но с видимым оживлением. – За сколько?

– Триста пиастров теперь, семьсот при сдаче.

– Согласен. Каким образом?

– Завтра утром от трех до пяти часов я стою на страже у ворот. Фонарь на мосту Горна против крепости, чтобы известить меня, пароль и ваше присутствие – этого более чем достаточно, чтобы в одну минуту уладить дело. Я надеюсь, что ваша милость будете сами руководить нападением.

– Конечно, а вот вам пароль.

Генерал протянул испанцу бумагу, написав на ней слова, которых не смогли прочесть ни Косталь, ни Корнелио.

Когда Пепе Гаго, отвесив низкий поклон, хотел удалиться, Косталь неожиданно подошел к нему и, положив ему на плечо руку, сказал выразительным тоном:

– Слушайте, друг, я поручился за вас, поэтому, клянусь душою касика Тегуантепека, от которого имею честь происходить, вздумайте только изменить – и тогда, хотя бы вы, как акула, спрятались на дне морском или, как тигр, в чаще леса, – ничто не спасет вас от моей винтовки или ножа. Запомните это.

Артиллерист ушел, божась, что не изменит. После этого Морелос поручил капитану и индейцу как единственным свидетелям заключенной сделки, поставить на мосту Горна фонарь, свет которого послужил бы условленным сигналом приближения войск. Следующая ночь или, вернее, четвертый час утра был назначен для исполнения предприятия.

Цитадель Акапулько лежит на берегу моря в некотором Расстоянии от города. Глубокие пропасти окружают ее; через одну из них, направо от крепости, перекинут узенький мост, названный мостом Горна.

После полуночи, когда внезапно разбуженный по приказанию генерала лагерь суетился, вставая, и сильный отряд вооружался, не зная даже, куда его поведут, Корнелио и Косталь отправились по дороге к морю. До восхода солнца оставалось еще более двух часов, а этого времени с избытком хватало, для того чтобы исполнить поручение.

Ночь выдалась ясная и тихая, враждебный город и крепость были погружены в глубокое безмолвие и, казалось, заснули глубочайшим сном; только глухой гул морского прибоя долетал до лагеря.

Косталь и Корнелио осторожно пробрались мимо крепостной стены; потом, пройдя несколько шагов, стали взбираться на высоты, удаляясь от берега. При этом им не раз угрожала опасность свалиться в море; но ловкий Косталь помогал своему товарищу в трудных местах, и таким образом они благополучно достигли моста Горн.

Здесь Косталь зажег маленький факел, поставил его в фонарь и привесил фонарь к столбу на середине моста так, чтобы свет падал на крепость. Поскольку их задача ограничивалась лишь устройством сигнала, то, привесив фонарь, они остались на мосту дожидаться исхода предприятия.

С высоты им открывался вид на неизмеримый, глухо ревевший океан, на темной поверхности которого время от времени сверкали блестящие полосы, исчезая тотчас же вслед за появлением.

– Собирается гроза, – сказал индеец вполголоса, так как торжественная тишина ночи, казалось, мешала говорить громко. – Посмотрите, капитан, как акулы светятся фосфорическим светом там, на рейде.

В самом деле, с полдюжины прожорливых морских хищниц, словно пираты, гонялись за добычей, описывая в воде светлые круги.

– Что было бы с человеком, – продолжал Косталь, – который бы упал туда, к этим бесшумным стремительным пловцам? И, однако, сколько раз я подвергался этой опасности, когда был искателем жемчуга!

Корнелио вздрогнул, но его страх превратился в суеверный ужас, когда он увидел в воде какой-то странный предмет. Напротив, Косталь улыбнулся, заметив невольное движение испуга своего спутника.

Огромное черное тело, по крайней мере в шесть футов длины, до половины высунулось из воды, и казалось, две человеческие руки уперлись в берег; одно мгновение Корнелио подумал, что это какой-нибудь утопающий пытается выйти на берег.

– Что это за странное существо? – спросил он у Косталя с некоторой робостью.

– Это монати, – отвечал индеец. – Итак, вас может испугать безобидная морская корова! Так вы, вероятно, не решились бы увидеть еще более странное существо?

– Что ты хочешь сказать?

– Господин капитан, – отвечал индеец, – вы, такой храбрый перед врагами…

– Гм, – перебил его Корнелио с некоторым смущением, – и самый храбрый человек имеет свои слабости…

Признание в своей трусости готово было сорваться с губ капитана. Косталь не дал ему кончить.

– Я хочу вам задать один вопрос, господин капитан, – продолжал Косталь, – и ваша храбрость, в сравнении с которой мужество моего друга Брута – ничто, заставляет меня надеяться на благоприятный ответ. Если бы вы вместо монати внезапно встретили на этом плоском морском берегу прекрасное существо, морскую женщину, поющую песни и заплетающую свои мокрые волосы в косы, и если бы эта женщина, хотя и видимая для ваших глаз, оказалась духом, что бы вы почувствовали и что бы предприняли?

– Очень просто: я бы ужасно испугался, – откровенно сознался Корнелио.

– Ну, тогда больше мне нечего сказать вам. Я искал для одного предприятия товарища чуть похрабрее Брута, но, видно, придется удовольствоваться негром.

Индеец не прибавил больше ни слова; офицер, не отличавшийся любопытством, тоже молчал, и оба снова стали смотреть на неизмеримый океан в ожидании взятия цитадели.

Мы воспользуемся этой паузой для того, чтобы рассказать, какие обстоятельства превратили дона Корнелио в офицера повстанцев.

Получив в подарок от дона Сильвы хорошую лошадь, студент в короткое время достиг имения своего дяди, но также скоро оставил его, чтобы вернуться в дом отца. Причиной столь быстрого возвращения явилось то обстоятельство, что он уже не застал дядю в живых, имение же его нашел в руках другого родственника, которому оно досталось по завещанию.

Занятия дона Корнелио прекратились некоторое время тому назад, и так как он хотел отправиться в Вальядолид, чтобы держать там экзамен и получить посвящение, – его экономный отец, который все еще не мог забыть своей рухнувшей надежды увидеть Корнелио владельцем гасиенды, нашел возможным предоставить в распоряжение сына трусливого упрямого мула, которого он с большой выгодой выменял на коня, подаренного доном Сильвой.

Студент отправился в путь, получив на дорогу благословение родителя и целую кучу наставлений; больше всего советовал ему отец беречь мула и воздерживаться от всякого участия в восстании.

Домишки небольшого селения Каракуаро уже показались вдали, когда наш путешественник неожиданно наткнулся на двух всадников. Этого неожиданного явления было достаточно, чтобы мул погруженного в задумчивость студента пришел в крайнее беспокойство; он осадил назад, поднялся на дыбы и сбросил своего всадника на землю с такою силою, что последний, ударившись головой, совершенно лишился чувств. Очнувшись, он увидел вокруг себя трех всадников, двое из которых казались слугами третьего.

– Сеньор, – сказал господин студенту, – ваше состояние, хотя и не опасное, требует заботливого ухода, которого вы не найдете в убогой и нездоровой деревушке Каракуаро. Так как ваш мул убежал, то самое лучшее для вас сесть сзади одного из моих слуг и отправиться вместе с нами в гасиенду Сан-Диего, это недалеко отсюда. Там я поручу какому-нибудь вакеро отыскать вашего мула; и через несколько дней вы, конечно, будете в состоянии продолжать ваш путь. Кстати, куда вы едете?

– В Вальядолид, держать экзамен на сан священника.

– Ну, так мы с вами выбрали одинаковую профессию, – сказал, улыбаясь, всадник, – я недостойный пастырь Каракуаро, Хосе Морелос.

– А могу ли спросить, сеньор, – сказал Корнелио, – куда вы едете?

– Сначала я еду, как уже сказал, в гасиенду Сан-Диего, – отвечал священник, и совершенно спокойно прибавил: – А оттуда отправляюсь к крепости Акапулько, которую мне поручено захватить.

При этом ответе дон Корнелио выпучил глаза, но, не решившись предположить, что почтенный патер помешался, подумал, что ослышался.

– Но в таком случае вы бунтовщик! – воскликнул он с ужасом.

– Конечно, и притом уже не со вчерашнего дня!

Корнелио взобрался на лошадь сзади одного из слуг и не прибавил ни слова более; но решился как можно скорее отделаться от такого подозрительного соседства.

Это была его последняя светлая мысль, так как по прошествии получаса жгучие лучи солнца, немилосердно палившие его раненую голову, до такой степени помутили его рассудок, что он не только стал находить восстание вполне естественным, но и во все горло затянул какую-то военную песню, слова которой не представляли ничего лестного для испанской короны.

Только впоследствии он узнал, в каком состоянии прибыл на гасиенду и сколько дней пролежал там в горячке.

Однажды он проснулся и был весьма удивлен, увидав себя в незнакомой комнате; приведя несколько в порядок сумбурные мысли, он мало-помалу вспомнил о своем падении и встрече со священником из Каракуаро. Желая узнать причину шума, который слышался снаружи, он собрался с силами и дотащился до окна. Двор был наполнен вооруженными людьми, частью пешими, частью верховыми. Повсюду сверкали на солнце шпаги, ружья и пики; лошади ржали и горячились под всадниками; словом, казалось, здесь была стоянка армейского корпуса.

Слабость, главным образом вследствие продолжительного голода, заставила студента снова лечь в постель, где он с нетерпением ожидал, пока кто-нибудь принесет ему поесть и объяснит, где он находится.

Через полчаса в комнату вошел человек, в котором Корнелио узнал одного из слуг Морелоса.

– Скажите, пожалуйста, друг мой, где я? – спросил Корнелио.

– На гасиенде Сан-Луи.

Студент вспомнил, что он ехал в гасиенду Сан-Диего.

– Вы ошибаетесь, это гасиенда Сан-Диего, – возразил он.

– Мы оставили ее вчера; ваши откровенные речи делали небезопасным наше дальнейшее пребывание там.

– Не понимаю…

– А между тем все очень просто, – пояснил слуга, улыбаясь. – Мы должны были оставить гасиенду, в которой нас хотели захватить королевские войска по милости пламенного патриотизма некоего дона Корнелио Лантехоса!

– Корнелио Лантехос! Да ведь это я! – воскликнул студент с величайшим беспокойством и удивлением.

– Вот именно! Ваша милость без устали кричали в окно, провозглашая моего господина генералиссимусом всех восставших войск, и мы с величайшим трудом могли вас удержать от похода на Мадрид.

– Что… что?.. Мадрид в Испании… – пробормотал студент.

– Ба! Две тысячи морских миль казались вам, сеньор, сущим пустяком! «Я! Я – Корнелио Лантехос, берусь ниспровергнуть королевский престол!»– восклицали вы. Мы вынуждены были немедля убраться подальше и увезли вас в носилках, так как мой господин не хотел расставаться со столь пламенным приверженцем, который из любви к нему подвергался опасности. Мы прибыли сюда, где, благодаря присоединившимся к нам войскам, вы можете целиком отдаться вашему патриотическому чувству, не опасаясь за свою голову, за которую, впрочем, назначена немалая награда.

Молодой человек с ужасом и в полнейшем смущении слушал рассказ о своих геройских подвигах. Далее слуга прибавил:

– В благодарность за любовь к отечеству вашей милости мой господин назначил вас поручиком и своим адъютантом; указ об этом вы найдете у себя под подушкой.

С этими словами слуга удалился, и, едва только дверь за ним затворилась, студент поспешно засунул руку под подушку. Злополучный указ действительно находился там.

Он с бешенством скомкал его и снова бросился к окошку, чтобы во всеуслышание отречься от всякого участия в восстании; но его слабых сил не хватило на это. В ту минуту, когда он хотел открыть рот и крикнуть, что отрекается от всякого сотрудничества с врагами Испании, его рассудок опять помутился, и он против воли крикнул: «Да здравствует свободная Мексика!» Затем он едва нашел в себе силы добраться опять до кровати.

Так как горячка миновала, то обморок продолжался только одну минуту, и, придя в себя, студент увидел у своей кровати двух человек, с сочувствием смотревших на него. В одном из них узнал он Морелоса, другой был ему незнаком. Мы назовем его имя, которому вскоре предстояло наводить трепет на врагов. Это был дон Галеана, сделавшийся преданнейшим другом генерала Морелоса, которому он привел в этот день семьсот вооруженных людей, за что и был назначен полковником.

– Как объяснить это внезапное присоединение к нашему делу? – спросил генерал у своего спутника, указывая на Корнелио. – Без сомнения, этот молодой человек еще находится под влиянием горячки.

– Почему же, генерал, – возразил ему дон Галеана, – разве отважный молодой человек не мог, как и я, сразу подпасть под виляние вашей особы? Я знаю вас только с сегодняшнего дня, а между тем у вас, по-видимому, никогда не будет такого верного, преданного друга, как я. Я ручаюсь за этого молодого человека. Он из наших и на деле докажет свою неизменную верность.