Текст книги "«Фрам» в Полярном море (с иллюстрациями)"

Автор книги: Фритьоф Нансен

«Вторник, 5 декабря. Сегодня самый холодный день за все время: –35,7 °С и режущий ветер с ВЮВ. Наблюдения после полудня дали 78°50' северной широты, это на 6́ севернее, чем в субботу; иначе говоря, продвигаемся на 2́ в сутки.

После обеда было величественное северное сияние, рассекавшее сверкающими лучистыми дугами все небо с востока на запад. Но вечером, когда я вышел на палубу, небо заволокло тучами, и лишь одна только, одна звездочка проглядывала сквозь пелену – звезда родины. Как я люблю эту звезду! Ее первую ищут глаза, и она всегда озаряет путь. Кажется, ничего худого не может приключиться, пока она со мной…»

«Среда, 6 декабря. Сегодня после обеда с правого борта у кормы образовалась во льду трещина, к вечеру она расширилась. Теперь надо ожидать сжатия, так как не сегодня-завтра новолуние».

«Четверг, 7 декабря. Сегодня, в 5 часов утра, примерно в течение часа лед бился о корму. Лежа в постели, слушал, как вокруг все скрежетало, гудело и ломало. Сразу после обеда тоже было сжатие, настолько, однако, незначительное, что о нём не стоит и говорить. В полдень лед нисколько не разошелся».

«Пятница, 8 декабря. С 7 до 8 часов утра натиск льда. После обеда занялся рисованием, и вдруг раздался сильный грохот прямо над головой – словно большие массы льда обрушились со снастей прямо над моей каютой. Все отдыхавшие в кают-компании вскочили, накинув на себя что попало; прилегшие после обеда вздремнуть, бросив свои койки, ринулись в кают-компанию. «Что случилось?» Петтерсен с такой стремительностью мчался вверх по трапу, что ударил дверью в лицо штурману, который стоял в коридоре, сдерживая Квик, – она с перепугу выскочила из своего «родильного приюта», устроенного в навигационной каюте.

На палубе ничего не обнаружили, кроме того, что происходит подвижка льда и лед как будто отступает от корабля. Еще вчера и сегодня утром у кормы громоздились крупные торосы. Треск последовал, по-видимому, от внезапного напора и сжатия этих нагромождений, в результате чего лед отжало от стенок судна сразу по всей длине. Судно дало сильный крен на левый борт. Треска дерева не слышно, так что «Фрам» во всяком случае повреждений не получил. Однако было холодно, и мы опять заползли в каюты.

В 6 часов, когда все сидели за ужином, внезапно началось новое сжатие. За стенкой кормовой части корабля поднялась такая возня и грохот, что невозможно стало разговаривать обычным голосом; приходилось кричать во все горло. Время от времени сквозь грохот доносились одна или две ноты из мелодии Кэрульфа «Не мог я уснуть, соловей мне мешал»: это наигрывал наш орган. Понятно, что все согласились с Нурдалом, глубокомысленно заявившим, что куда лучше было бы, если бы сжатия, не тревожа нас тут, на корме, ограничили сферу своей деятельности носовой частью судна. Грохот снаружи продолжался еще минут двадцать, затем стих.

Вечером Скотт-Хансен, вернувшись с палубы, сообщил, что наверху невиданное северное сияние. Световые блики играли повсюду на снежном покрове, а на палубе было совершенно светло. Небо пламенело, особенно на юге, где огненная масса взрывалась и высоко полыхала вверху. Попозже Скотт-Хансен прибежал снова с вестью, что теперь это зрелище прямо бесподобно.

И правда. Огненные полыхающие массы разлились теперь блистающими многоцветными потоками-лентами, которые волновались, взаимно переплетались, змеились по небосводу как на севере, так и на юге. Лучи сверкали чистейшими хрустальными цветами радуги, преимущественно фиолетово-красными и карминовыми, как рубины, и самым ярким зеленым, как смарагды (изумруды). Всего чаще лучи дуг у основания были красные, а выше искрились зелеными огнями, которые вверху, становясь темнее, переходили в синие или фиолетовые, чтобы затем слиться с синевою неба.

Или же в одной и той же дуге они были то ярко-красными, то ярко-зелеными, исчезали и вспыхивали, как бы раздуваемые вихрем. Нескончаемая сверкающая игра красок, фантасмагория, превосходящая всякое воображение. По временам это явление становилось до такой степени грандиозным, что захватывало дух. Казалось, вот предел уже достигнут; сию минуту что-то произойдет – быть может, рухнут небеса. Но как раз когда от напряженного ожидания замирало сердце, огни внезапно слетали легкими и быстрыми блестками вниз. Миг – и нет ничего. Так несколькими быстрыми и легкими аккордами замирает мелодия.

Подобная развязка лишена всякого драматизма, но совершается она с такой неподражаемой уверенностью, четкостью, что невольно любуешься ею. Чувствуется опытный мастер, в совершенстве владеющий своим инструментом. То он как будто лишь шутя трогает струны, то одним ударом смычка легко и изящно переходит от наивысшего проявления страсти к тихой, будничной лирике, чтобы вслед за тем несколькими смелыми взмахами снова подняться до пафоса.

Иной раз кажется даже, что он решил нас подразнить, издевается над нами. Только что, гонимые 34—35-градусным морозом, хотели мы сойти вниз, вдруг снова начиналась эта дивная игра, и мы застывали опять на месте, отмораживая себе носы и уши. В заключение бурный фейерверк; пламя полыхало так, что ежеминутно казалось: вот-вот огонь охватит самый снег и лед – на небе ему не хватит места. Наконец, я уже не в силах терпеть: одетый кое-как, без шапки, без рукавиц, перестав ощущать свое тело, ноги, руки, ползу по трапу к себе вниз».

«Воскресенье, 10 декабря. Опять мирное воскресенье. В английском календаре этот день отмечен следующим изречением Юлла[174]174
  Юм Давид (1711–1776) – английский философ, историк и экономист.


[Закрыть]: «Не is happy, whose circumstances suit his temper; but he is more excellent, who can suit his temper to any circumstances»[175]175
  «Счастлив тот, чьи условия жизни соответствуют его характеру; но еще более достоин уважения тот, кто умеет приспособить свой характер к условиям».


[Закрыть].

Это верно, и в данную минуту я следую именно такой философии. Лежу при электрическом свете в постели, пишу дневник, пью пиво и закусываю бисквитами. Затем беру книгу почитать на сон грядущий. Целый день дуговой фонарь, словно солнце, озаряет наше существование. Теперь немудрено разобраться в наших грязных картах, отличить черви от бубен. Удивительно все же, какую силу имеет свет. Право, я стану здесь огнепоклонником. И странно в сущности, что культ огня возник не в полярных странах.

У нас на борту появилась газета «Фрамсия» («Framsjaa»); безответственным редактором ее состоит наш доктор. Первый номер читали вслух сегодня вечером, и он дал повод к большому веселью. Между прочим, в нем помещено одно стихотворение и одно «предостережение».

ЗИМА ВО ЛЬДАХ

(Приложение к новорожденной «Фрамсии»)

 
Как во льдах пустынных да корабль лежит,
Снегом густо-густо такелаж покрыт.
Но ты слышишь ясно,
Удивлен ужасно,
Что он не покинут, что в нем живут.
Кто же это, братцы?
Загляни-кось, братцы:
Нансена ребята весело шумят.
Вечер лишь настанет, карты на столе,
Чуть не все играют, гам стоит в толпе,
Вот Нурдал и Бентсен
Заседают вместе.
«Экая ворона», Нурдал говорит,
Но Бентсен, братцы,
Не смотрит, братцы,
«Сам-то ты ворона», мрачно он ворчит.
Среди всех и Гейка[176]176
  Так на «Фраме» называли Педера Хенриксена.


[Закрыть] с широкой спиной,
Увлечен он страшно карточной игрой.
Ларс с ним так играет,
Будто он ставит
Жизнь на карту, счастье, кров свой и почет.
А Амунсен, братцы,
Смотрит на них, братцы,
Головой качает и домой идет[177]177
  Амунсен ненавидел карты больше всего на свете и называл их «дьявольским изобретением».


[Закрыть].
Свердруп, Блессинг и наш здешний Мон[178]178
  Так называли метеоролога Иохансена, по фамилии известного ученого метеоролога Мона.


[Закрыть],
Те марьяж избрали своей profession.
Время быстро мчится.
«Надо торопиться»,
Воздыхая грустно, Хансен говорит,
«Звезды наши, братцы,
Ждать не будут, братцы».
И уходит с Моном на палубу он.
Доктор только бедный не у дел совсем:
Нет больных на «Фраме», нету их совсем.
Грустно он вздыхает.
Медленно шагает
Из угла каюты в другой угол он.
Но придумал, братцы,
Себе дело, братцы,
Он для вас газету будет издавать.
 

Предостережение!!!

Считаю своею обязанностью предостеречь публику от некоего бродячего часовщика, который недавно завелся в нашем хозяйстве, берет у разных лиц часы в починку и не возвращает их. Как долго еще будет существовать подобное ремесло на глазах у властей?

Приметы часовщика следующие: роста среднего, блондин, глаза серые, борода русая, сутулый; в общем и целом кроткого вида.

А. Юлл[179]179
  Впоследствии оказалось, что подпись поддельная, и это послужило основанием для расследования столь длительного и запутанного, что место не позволяет воспроизвести его здесь.


[Закрыть].

Примечание.

Описанная личность заходила вчера в нашу контору в надежде получить у нас работу, и мы считаем своим долгом пополнить ее приметы следующими: субъект часто слоняется тут вокруг со стаей бездомных собак по пятам, усердно жует табак, следы которого виднеются на его бороде. Больше добавить нам нечего, так как нам не дано право, да и надобности нет исследовать его под микроскопом.

Редакция «Фрамсии».

Вчерашнее наблюдение дало 79° северной широты и 138°14' восточной долготы. Наконец-то, снова добрались до той широты, на которой были в конце сентября. Кажется, теперь твердо дрейфуем к северу: около 10 за четыре дня».

«Понедельник, 11 декабря. Утром предпринял большую прогулку на запад. Ходить в темноте по торосистому льду так же трудно, как пробираться ночью по моренам. Раз шагнул прямо в воздух, полетел, не удержав равновесия, и ушиб себе правое колено. Погода сегодня мягкая: всего лишь –23°.

Вечером северное сияние имело чрезвычайно своеобразный вид белых блестящих облаков, которые я сначала принял было за освещенные луной. Но никакой луны еще нет. Эти легкие cumulus или cirro-cumulus[180]180
  Во времена экспедиции на «Фраме» принято было подразделять облака на четыре основные группы: 1) cirrus – перистые, достигающие высоты 7,5—10 км, 2) cumulus – кучевые, легкие облака белого цвета, напоминающие внешним видом стадо барашков, высотой до 1,5 км, 3) nimbus – дождевые облака высотой в среднем 1–1,1 км, 4) stratus – облака при сплошной облачности высотой менее 1 км. Вместе с тем выделялись переходные формы, как, например, в данном случае cirro-cumulus.


[Закрыть] переходили в светлое небо цвета макрелей [скумбрии]. Я стоял неподвижно и наблюдал до тех пор, пока позволяла легкая одежда, но не обнаружил никакого движения, никакой игры света. Облака сияния тихо плыли по небу.

Свет был всего сильнее на юго-востоке, где виднелись также и темные облака. Скотт-Хансен говорил, что потом они переплыли на северную часть неба; облака надвигались и исчезали; некоторое время их было очень много – блестящих и белых, «белых, как барашки», как он выразился, но за ними игры северного сияния не было видно».

В метеорологическом журнале за этот день около 4 пополудни отмечено: «Слабое северное сияние на севере; несколько отдельных пучков (они выглядят, как кружевные золотые ленты) рассеяны на северо-северо-востоке у самого горизонта». В своем журнале северных сияний Скотт-Хансен описывает сегодняшнее явление следующим образом: «Около 8 часов вечера наблюдалась дуга северного сияния, простирающаяся через зенит с востоко-юго-востока на северо-запад.

Напряженность 3–4, сильнее всего она на северо-западе. В зените дуга распространялась излучиной к югу. В 10 часов на северной стороне неба было более слабое северное сияние; спустя 8 минут оно поднялось до зенита, а еще через две минуты широкая блестящая дуга прошла через зенит; напряженность 6. Через 12 секунд от зенита радиусами разошлись огненные лучи приблизительно в восточном направлении. В следующие полчаса северное сияние продолжалось главным образом в виде ленты через зенит, вблизи него, или ниже – на южной части неба. Наблюдение окончено в 10 часов 38 минут.

Напряженность тогда была 2; сияние рассеялось, растеклось по южной части небосвода. Все это время виднелись облака cumulus различной плотности. В начале наблюдения они появились на юго-востоке и исчезли в конце его; всего плотнее они были около десяти минут 11-го. К тому времени, как широкая блестящая дуга, проходившая через зенит, достигла наибольшей интенсивности, cumulus на северо-западе выглядели совершенно белыми, хотя в этой части неба нельзя было открыть никаких признаков северного сияния. В то же время отражение света на льду было весьма сильным.

В пределах северного сияния cumulus казались более темными, почти как серая шерсть. Цвета северного сияния были: желтый, голубовато-белый, молочно-голубой – холодного тона». По метеорологическому журналу около полуночи все еще было заметно северное сияние в южной части неба.

«Вторник, 12 декабря. Утром предпринял долгую прогулку на юго-восток. Лед там примерно в том же состоянии, как и на западе: нагроможден грядами, между которыми лежат ровные ледяные поля.

Вечером псы вдруг подняли на палубе невероятный гам. Все наши в это время играли в карты, кто в вист, кто в пасьянс. Я сидел разувшись и потому сказал, чтобы кто-нибудь вышел посмотреть, в чем дело. Пошел Мугста. Гам наверху усиливался. Через некоторое время Мугста вернулся и сообщил, что все собаки, которые только могли добраться до релингов, вскочили на них и лают в темноту по направлению к северу.

Должно быть, там появился какой-нибудь зверь. Может быть, это просто песец, так как ему почудился где-то на севере лай песца, впрочем, за верность он не ручается. Гм… черт его знает, что это за песец, из-за которого псы поднимают такой гам.

Так как лай не смолкал, то в конце концов я поднялся наверх; за мной вышел Иохансен. Мы долго и пристально всматривались в темноту по направлению лая собак, но так и не смогли разобрать, шевелится ли там что-нибудь. Что-то там, без сомнения, было, и я не сомневался, что это медведь, так как собаки лаяли, словно одержимые.

Пан как-то особенно выразительно посмотрел мне в глаза, словно хотел сказать нечто важное, а потом прыгнул на релинг и тоже залаял в сторону севера. Возбуждение собак несколько удивляло; они не приходили в такую ярость, даже когда медведь подходил к самому судну. Я, однако, ограничился замечанием, что единственный разумный выход – это спустить нескольких собак на лед и пойти за ними к северу. Но ведь на медведя они не пойдут, эти косматые бестии. К тому же так темно, что маловероятно выследить зверя. Но если это медведь, то он придет сам. Вряд ли он далеко уйдет сейчас, в зимнее время, от всего этого обилия «мясного» у нас на борту.

Я махнул рукой, спустился вниз и забрался в постель. Собачий лай продолжался по временам громче прежнего. Нурдал, который был вахтенным, выходил несколько раз наверх, но ничего не мог обнаружить. Я еще читал, лежа в постели, как вдруг почудился странный звук – словно по палубе задвигали ящики и еще какое-то царапанье; было похоже, что это яростно скребется в дверь собака, и я подумал о Квик, запертой в навигационной каюте. Я крикнул в кают-компанию Hypдалу, чтобы он еще раз вышел и посмотрел, что там такое. Вернувшись, он сообщил, что ничего не обнаружил.

Заснуть было трудно, и я еще долго ворочался на койке. Наступила вахта Педера, и я попросил его подняться наверх и поставить по ветру вертушку, чтобы улучшить вентиляцию. Он довольно долго провозился на палубе с этим делом, потом занялся еще чем-то, но также ничего не заметил. А гам все продолжался.

Наконец, Педеру понадобилось пройти зачем-то на бак, и там он вдруг обнаружил, что три собаки, привязанные у самого трапа с правого борта, исчезли. Спустившись вниз, он сообщил об этом, и мы порешили, что это и было причиной собачьего переполоха, хотя раньше собаки никогда не выражали беспокойства, если кто-нибудь из товарищей отвязывался. Наконец я заснул, но и во сне еще долго слышал лай».

«Среда, 13 декабря. Не успел я утром открыть глаза, еще в полусне, услышал ту же собачью суматоху. Лай не смолкал в течение всего завтрака. Ну и беспокойные же твари! Значит, пролаяли целую ночь. После завтрака Мугста и Педер пошли наверх, чтобы покормить псов и перевести их на лед. Трех по-прежнему не было. Педер вернулся за фонарем, чтобы хорошенько посмотреть, нет ли около судна следов какого-нибудь зверя. Якобсен крикнул ему вслед, чтобы он захватил с собой оружие, но Педер ответил, что оно ему ни к чему.

Немного спустя, когда я сидел, погрузившись в мучительные вычисления, пытаясь выяснить, сколько мы сожгли керосину и надолго ли его хватит, если будем продолжать жечь его в тех же размерах, наверху в коридоре раздались крики: «Скорей сюда! С ружьем!». Одним прыжком я очутился в кают-компании, куда как раз ввалился, задыхаясь, Педер с воплями; «Ружье! Ружье!». Медведь цапнул его зубами в бок.

Я рад был, что не случилось чего похуже; из его несвязных слов можно было понять, что такая крупная мишень представляла лакомый кусок для медвежьих зубов. Я схватил ружье, Педер второе, и мы выскочили на палубу; за нами кинулся штурман со своим ружьем. Не нужно было долго соображать, в какую сторону повернуть, так как с релинга правого борта неслись беспорядочные крики, а со льда под правым бортом отчаянный собачий лай.

Я поспешно вырвал из дула пеньковую затычку, открыл затвор, собираясь вложить патрон, – нужно было поторапливаться. Но что за чертовщина! И тут затычка.

Я стал выдергивать ее, но никак не мог ухватиться за нее так, чтобы выдернуть. Педер кричал: «Стреляйте же, стреляйте! Мое не стреляет!». Он щелкал и щелкал затвором, но ружье его было забито, как всегда, застывшим вазелином, а медведь спокойно лежал и грыз собаку прямо перед нами, у самого борта корабля. Рядом со мной стоял штурман, стараясь выдернуть затычку, которую он тоже слишком плотно загнал в дуло. Наконец он с досадой отбросил ружье и стал шарить по палубе, ища моржовый гарпун, чтобы заколоть медведя.

Прибежал и четвертый охотник, Мугста; он расстрелял все патроны и, размахивая незаряженным ружьем, кричал, что медведя непременно нужно застрелить. Четыре человека, и ни один не способен выпустить ни одной пули! А медведь был так близко, что его можно было ткнуть дулом в спину. Пятый – Скотт-Хансен – лежал в коридоре возле навигационной каюты и, просунув руку в дверную щелку, шарил в каюте, пытаясь нащупать патроны, – дверь открыть он не мог, мешала постель, устроенная для щенной Квик.

Наконец появился Иохансен и пальнул прямо в медвежью шубу. Помогло. Чудовище оставило собаку и заворчало; блеснул еще выстрел, просвистела пуля, и снова только опалила шерсть; еще один, и – белая собака, которую медведь подмял под себя, вырвалась и убежала. Остальная стая бегала вокруг с неистовым лаем. Иохансен выпустил еще одну пулю, так как зверь вновь зашевелился. Теперь наконец и мне удалось вырвать затычку из ружья, и я послал для пущей верности последнюю пулю в голову медведя. До тех пор, пока медведь шевелился, собаки с лаем теснились около него, но как только он замер неподвижно, они испуганно отскочили, вероятно решив, что это военная хитрость врага. Оказывается, весь этот переполох поднял худой жалкий медвежонок.

Пока свежевали медведя, я пошел на северо-запад поискать пропавших собак. Не успел сделать нескольких шагов, как заметил, что сопровождавшие меня собаки обнюхивают воздух с севера и норовят повернуть в ту сторону. Вскоре, однако, они стали выказывать признаки страха, так что невозможно было послать их вперед: они жались ко мне или даже пытались за меня спрятаться. Карабкаясь на четвереньках по развороченному и вздыбленному льду, я держал ружье наготове. Глаза напряженно всматривались в темноту, но много ли в таких потемках увидишь!

Стоило собакам отбежать от меня на несколько шагов, как я уже с трудом различал их темные силуэты. Каждую минуту я ожидал, что из-за торосов поднимется что-то огромное и двинется прямо на меня. Собаки становились все осторожнее; две, наконец, присели, но потом, устыдившись, вероятно, что оставляют меня одного, медленно поплелись сзади. Чистое наказание пробираться по такому льду! Да и нельзя сказать, чтобы удобно было стрелять, переползая на четвереньках.

Медведь мог напасть совершенно неожиданно. Впрочем, если ему не взбредет на ум напасть на меня или на собак, то нет никакой надежды его обнаружить, – если он вообще существует. Мы выбрались на более ровный лед, и сразу стало ясно, что тут поблизости что-то есть: на льду чернело нечто похожее на зверя. Я нагнулся – это был бедный «приятель» Иохансена, черный пес с белым кончиком хвоста, изуродованный самым жалким образом. Совсем рядом лежало еще что-то черное. Я снова нагнулся и увидел вторую из пропавших собак, брата Великана, Стража мертвецов. Ран на нем не было, лишь голова немного покусана: он еще не совсем окоченел. Кругом на льду виднелись пятна крови. Я обошел кругом, но ничего подозрительного не обнаружил. Собаки держались на почтительном расстоянии, поглядывали на своих мертвых товарищей и принюхивались.

Позже несколько человек пошли убрать собачьи трупы. Взяли с собой фонарь, чтобы поискать новых медвежьих следов: не было ли с убитым медвежонком кого постарше? Мы карабкались по торосам, призывая Бентсена с фонарем: «Сюда, сюда, посвети… Не следы ли это?». Бентсен подходил и освещал углубления в снегу – действительно, медвежьи следы, но все того же юнца, который побывал около корабля. «Смотри-ка, вот тут эта свинья волокла за собой собаку». При свете фонаря можно было проследить тропу и следы крови между ледяными торосами.

Наконец подошли к мертвым собакам, но и там нашли те же небольшие следы, принадлежавшие медвежонку. «Приятель» Иохансена при свете фонаря имел совсем ужасный вид. Мясо, шкура и внутренности были съедены; от собаки остался только остов: хребет да несколько обломков ребер. Досадный конец для такого отличного сильного пса. У него был лишь один недостаток: нелюдимость. Особенно не терпел он Иохансена: лаял и скалил зубы, едва тот показывался на палубе или в дверях; даже когда Иохансен сидел в бочке, насвистывая во мраке ночи, «друг» его Черныш (Свартен) отзывался далеко на льду злым воем.

Иохансен наклонился с фонарем над останками.

– Ну, вы довольны, Иохансен? Нет больше на свете вашего недруга.

– Нет, мне жаль.

– Почему?

– Мы не стали друзьями перед его смертью.

Новых медвежьих следов не нашли и, взвалив трупы собак на плечи, направились к дому. По дороге я спросил у Педера, что это у него, в сущности, вышло с медведем.

– Да видишь ли, когда я пришел с фонарем, гляжу – у фалрепа кровь. Понятно, это могли и собаки сами себя поранить. Но под фалрепом на льду разглядели следы медведя. Тогда, видишь, мы пошли на запад, а все псы помчались далеко впереди. Отошли это мы немножко – слышим, впереди страшный гвалт, гляжу – прямо на нас несется зверюга, и вокруг него собаки скачут. Как разглядели мы, что это такое, так со всех ног к кораблю припустились. Мугста был в комагах и дорогу знал лучше, так он, видишь ли, добежал до судна скорее меня; а я в деревянных башмаках отстал, да еще впопыхах наскочил на большой торос, западнее корабля, знаешь?

Тут я обернулся, посветил фонарем назад, чтобы посмотреть, нет ли медведя; ничего не разглядел и побежал дальше, да и грохнулся там в торосах, поскользнулся на своих деревянных подошвах. Ну, вскочил и пустился дальше по ровному льду, прямо к судну. Вдруг вижу, что-то темное подходит ко мне справа; сперва я подумал – собака; в темноте, видишь ли, нелегко разобрать. Но не успел я разобраться, как оно прыгнуло прямо на меня и цап в бок. Руку-то, видишь ли, я поднял вот так, он и вцепился мне в бедро, а сам ворчит и фыркает.

– Что же ты подумал в эту минуту, Педер?

– Что я подумал? Признаться, я подумал, что конец мой пришел, вот что я подумал. Оружия при мне никакого, я взял да и хватил его фонарем по морде так, что фонарь отлетел далеко на лед. А медведь от неожиданности присел и глядит на меня. Я хотел было бежать дальше, но он поднялся, – хотел опять меня цапнуть или еще что, не знаю. Да тут примчалась собака; он ее увидел и пустился за ней. А я – к себе на судно.

– Кричал ты, Педер?

– Кричал? Да я орал во всю глотку! – Можно было поверить: он совсем охрип.

– Ну, а куда же девался Мугста?

– Да, видишь ли, он добрался до судна куда раньше меня; но не додумался крикнуть других, а схватил со стенки ружье и решил, что один справится. А оно у него не выстрелило, и медведь отлично мог сцапать меня под самым его носом.

Тем временем мы подошли к кораблю; Мугста, слышавший с палубы конец разговора, стал оправдываться, чтобы над ним не тяготело обвинение. Он сказал, что подбежал к трапу как раз, когда Педер закричал. Трижды он прыгал и падал, прежде чем ему удалось попасть на борт. Времени у него осталось ровно столько, чтобы схватить ружье и кинуться на помощь Педеру. А медведь, выпустив Педера, погнался за собаками, и вокруг него опять заметалась вся свора.

Он прыгнул и подмял под себя одну собаку; тогда остальные вцепились в него сзади, и он вынужден был выпустить свою добычу и защищаться. Потом он прыгнул на другую собаку, и снова на него набросилась вся свора. Так они плясали взад и вперед по льду, пока не приблизились к кораблю. Там, у самого фалрепа, стояла собака, просясь на борт. В один миг медведь прыгнул на нее и… распростился с жизнью.

Расследование на корабле показало, что крючок ошейника Черныша был совсем выдернут; у Старика (Гаммелена) ошейник переломан; у третьей собаки крючок лишь слегка отогнут, так что не похоже, чтобы это сделал медведь. У меня появилась слабая надежда, что собака еще жива, но сколько ее ни искали, найти не могли. В общем, досадная история. Позволить медведю безнаказанно взобраться на судно и потерять сразу трех собак! Плохо у нас с собаками, теперь осталось всего двадцать шесть. Большая бестия этот медведь, даром что мал. Сперва вскарабкался по трапу, отбросил в сторону стоявший перед трапом ящик, затем кинулся на ближайшую собаку и уволок ее.

Утолив первые муки голода, он явился за вторым блюдом; если ему дали бы волю, негодяй продолжал свои подвиги до тех пор, пока не осталось бы ни одной собаки. После этого он, пожалуй, спустился бы потихоньку вниз и «помахал бы на прощанье рукой» Юллу в камбуз. Не думаю, чтобы Черныш чувствовал себя приятно, когда стоял на привязи в темноте и смотрел, как медведь лезет на борт!

Когда, после всей этой медвежьей суматохи, я спустился вниз, Юлл, стоя в дверях камбуза, сказал:

– Ну, сегодня, значит, Квик ощенится. У нас на борту всегда так: либо ничего, либо одно за другим так и сыплется, словно рождественский снег.

И он угадал: вечером, когда все сидели в кают-компании, пришел Мугста, охотно возившийся с собаками, и сообщил о появлении на свет первого щенка. Вскоре появилось еще два. Это было бальзамом для наших ран. Квик получила хороший, теплый, обитый мехом ящик наверху в коридоре правого борта; там так тепло, что она лежит вся в испарине; надеемся, что щенки останутся живы, хотя снаружи трещит тридцатиградусный мороз.

Сегодня, кажется, все попризадумались над тем, каково без оружия ходить на лед. Появились на свет наши штыки-ножи (bajonetkniven); я тоже запасся таким товарищем. Должен признаться, что до сих пор я был убежден в невозможности здесь, так далеко на севере, да еще в середине зимы, встретить медведя. Мне и в голову не приходила мысль о такой встрече, когда совершал продолжительные прогулки по льду и когда у меня не было даже перочинного ножа в кармане. Опыт Педера показал, что при всех обстоятельствах хорошо иметь под рукой хотя бы фонарь. Отныне в обиход для постоянного ношения при себе вводятся длинные ножи.

Потом Педера часто поддразнивали тем, что он отчаянно кричал, когда его схватил медведь. «Гм… кричал, – говорил он, – послушал бы я, как вы кричали бы! Я кричал тем храбрецам, которые боялись испугать медведя и шагали сразу по семи аршин».

«Четверг, 14 декабря. «Ну, Мугста, сколько у вас теперь щенят?», – спросил я за завтраком. «Теперь пять». Но немного спустя он пришел с известием, что их, по крайней мере, двенадцать. Помилуй бог, вот вознаграждение за потери! И все-таки мы очень обрадовались сообщению Иохансена о том, что он слышал далеко на льду, на северо-западе, вой пропавшей собаки. Многие пошли послушать. Да, явственно слышен вой. Он звучал так, будто собака сидит на месте и воет в отчаянии.

Быть может, она находилась у какой-нибудь трещины, через которую не могла перебраться. Блессинг, оказывается, тоже слышал этот вой на своей вахте ночью, но он был дальше на юго-западе. Когда Педер после завтрака вышел наверх, чтобы накормить собак, пропавший пес стоял у фалрепа, просясь на борт; он сильно изголодался и первым делом бросился прямо к кормушке; вообще же оказался целым и невредимым.

Вечером пришел Педер и рассказал, что слышал шаги медведя на льду; он был в этом совершенно уверен; и он и Петтерсен стояли и слушали, как зверь царапает лапами по насту. Я набросил на себя меховую блузу, схватил двустволку и поспешил наверх. Весь экипаж уже стоял на корме, всматриваясь в ночной мрак. Спустили Уленьку и Пана и пошли в том направлении, где должен был находиться медведь. Стояла непроглядная темь, но если только есть след, собаки должны его учуять.

Скотт-Хансен убедил себя в том, что видит, как что-то задвигалось между торосами возле корабля, и он поспешил предупредить меня. Но мы ничего не нашли и ничего не услышали, а когда и другие тоже сошли на лед и тоже ничего не обнаружили, все полезли назад на корабль. Удивительно, как много чудится и слышится в этом громадном безмолвном пространстве, освещенном таинственным светом мерцающих звезд».

«Пятница, 15 декабря. Сегодня утром Педер за кормой на льду увидел песца. Попозже Мугста, выйдя с собаками, тоже видел его. Замечательно, что теперь появились и медведи и песцы, а ведь долго не видно было ни единого живого существа. В последний раз видели песца значительно южнее, вероятно, возле Земли Санникова. Не приближаемся ли мы снова к земле?

После обеда пошел посмотреть на щенят нашей Квик. Их было тринадцать. Странное совпадение: тринадцать щенят родились тринадцатого числа, и у нас на корабле тринадцать человек. Пятерых щенят умертвили. Квик не справилась бы со всеми. Оставшихся она сможет прокормить. Бедная мамаша, Квик так беспокоилась за своих щенят, пыталась влезать к ним в ящик и отнять их у нас. Нетрудно заметить, что она очень ими гордится.

Вечером пришел Педер и заявил, что по льду, должно быть, бродит привидение; сейчас он слыхал точно такое же хождение и царапанье, как и вчера вечером; кто-то крадучись бродит по льду. Выходит, что тут очень бойкое место или «в тихом омуте черти водятся».

Согласно наблюдениям, произведенным во вторник, результаты которых теперь вычислены, мы находились в тот день примерно на 79°08' северной широты. Следовательно, за три дня, начиная с субботы, продвинулись на 8́ – дело идет все лучше и лучше.

Почему нет снегу? Приближается Рождество, а что за Рождество без снега, падающего густыми хлопьями? За все время дрейфа ни разу не шел снег. Твердая крупа, падающая изредка, не может идти в счет. О, чудесный белый снег, так мягко и тихо сыплющийся с небес и сглаживающий все неровности своей бархатистой чистотой – нет ничего красивее тебя! Чудесная, мягкая белизна! Эта бесснежная ледяная пустыня похожа на жизнь без любви, в ней нет ничего, что смягчало бы пейзаж; следы борьбы и ледяных сжатий резко выступают, будто они только что возникли; труден путь путешественника по этой бугристой, неприветливой поверхности.

Любовь – это снег жизни; она проникает глубже и мягче всего в раны, полученные в битвах жизни. Любовь белее и чище, чем сам снег. Что жизнь без любви? Она похожа на лед, холодный, пустынный, истерзанный, гонимый ветром и бурей. Ничто не закрывает зияющих щелей, ничто не смягчает ударов от столкновений, ничто не округляет острых ребер разбитых льдин – и ничего нет вокруг, кроме голого, истерзанного льда».