Текст книги "Старушки"
Автор книги: Фридрих Горенштейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Горенштейн Фридрих
Старушки
Фридрих Наумович Горенштейн
СТАРУШКИ
Ощипанная курица лежала на липкой газете, и старушка в прозрачном хлорвиниловом дождевике, надетом поверх халата, пыталась вскрыть эту курицу ножом.
– Мама,– сердито позвала старушка,– господи, я же просила подержать...
На кухню вошла другая старушка, ниже и суше, в белом длинном платье и вязаных тапочках.
– Зачем ты надела белое платье,– крикнула старушка-дочь,– специально, чтобы меня позлить, да?
Старушка-мать молча улыбнулась, подошла к кухонному столу и положила ладони на курицу.
– Не здесь,– крикнула старушка-дочь,– видишь, ведь с горла капает кровь... Ты вся вымазана. Господи, шея, руки, лицо... Как ребенок...
Она вздохнула, положила нож, подошла к крану и долго мыла руки. Старушка-мать стала у раскрытого окна, глядя на шелестящее под окном дерево и на раскаленную булыжную мостовую.
Мать и дочь были до того похожи на первый взгляд, что, лишь приглядевшись, можно было обнаружить: глаза у них разные – у матери бледно-голубые, у дочери – темно-коричневые. Под глазами у дочери кожа набрякла, провисла мешочками. Кожа у матери, наоборот, выглядела чище, более тугой, может, потому, что, в отличие от дочери, была совсем лишена жира, и от этого лицо ее казалось даже моложе.
Старушка-дочь взяла синюю губку, подставила под кран, подождала, пока губка напитается водой, и провела ею по намыленным щекам матери. Матери, видно, было щекотно, она хмыкнула и попробовала оттолкнуть губку, но дочь еще ниже пригнула мать над раковиной. Кончив умывать, она насухо вытерла мать ворсистым полотенцем, усадила ее на табуретку у подоконника, поставила на подоконник блюдечко, высыпала туда из кулька сливы, вновь натянула облепленный перьями дождевик и принялась кромсать кухонным ножом курицу. Ей удалось сделать надрез, она всунула в надрез руку, и в этот момент трижды постучали в дверь, затем, наверно, разглядели звонок и позвонили, тоже трижды. Старушка-дочь пожала плечами, крикнула матери:
– Только не глотай сливы с косточками,– и пошла отпирать. Она приоткрыла дверь на цепочку и увидела в просвете какого-то молодого человека.
– Вам чего? – спросила она.– Если вы из коммунхоза, готовьтесь к скандалу.
– Здравствуйте,– сказал молодой человек.– Я не из коммунхоза. Мне нужна,он расстегнул "молнию" на кожаной папке, вынул оттуда бумажку,– мне нужна Конькова Клавдия Петровна.
– Это моя мать,– растерянно сказала старушка-дочь,– странно... А кто вы?
Молодой человек вынул из бокового кармана удостоверение и показал.
– Странно,– повторяла все время старушка-дочь,– здесь какая-то ошибка... Мама,– позвала она,– к тебе из органов.
– Вы не волнуйтесь,– сказал молодой человек,– это по поводу заявления вашего внука... Вернее, внука гражданки Коньковой... В связи с реабилитацией сына гражданки Коньковой.
– Ах, да, да,– обрадованно засуетилась старушка-дочь,– Володя писал... Господи, да что же я двери не отпираю... Мама, к тебе по поводу Васи... Вы проходите, извините...– Она захлопнула дверь, откинула цепочку и снова открыла дверь.– Сюда, сюда,– сказала она,– в комнату... У нас не убрано... Мама...
Молодой человек был рыжеват, щеки, лоб, руки, даже уши в веснушках. Он вошел слегка сутулясь, на нем был белый костюм из шелкового полотна, импортные босоножки, несмотря на жару, рубашка под галстуком. В комнате стояли две кровати, одна у открытых балконных дверей, двуспальная, никелированная, вторая у противоположной стенки, железная, узенькая. Между кроватями стол, какой обычно устанавливают в гостиной, овальный, на гнутых фигурных ножках. Полировка с него полностью слезла, остались лишь кое-где островки. Стол был близко придвинут к стене, а у стены стояло некое подобие скамьи-дивана, тоже очень старое, со спинкой из плетеной грязной соломы. Стояли также два стула с круглыми спинками, какие теперь не изготовляют, причем оба в беспорядке, один посреди комнаты, а второй у зеркального шкафа. Шкаф был сравнительно новым, поблескивал. Посреди стола помещалось пластмассовое коричневое блюдце, очень пыльное, и в нем лежали, громко тикая, карманные кировские часы в стальном корпусе и несколько монет. Рядом с блюдцем в тарелке лежал искромсанный, облепленный мухами арбуз. Мухи ползали также в лужицах вокруг тарелки.
– Полно мух,– сказала старушка-дочь,– тут рядом бойня.
Она прогнала мух, взяла арбуз левой рукой, понесла его к полубуфету, но правая рука была липкая, и она остановилась в нерешительности, видно, боялась испачкать дверцы.
Молодой человек положил папку на край стола, подальше от луж, подошел и открыл дверцы. Несмотря на жару, изнутри полубуфета пахнуло сыростью, гнилым погребом. На полках вплотную стояли банки засахаренного варенья, мешочки, один был весь в мучной пыли, возле второго, видно, высыпавшись из дырки, лежала кучка риса. Старушка-дочь взгромоздила арбуз на верхнюю полку, рядом с кусками хозяйственного мыла, прикрыла дверцы, придвинула стул, стоящий посреди комнаты, к столу, сказала:
– Садитесь, пожалуйста,– и ушла на кухню.
Молодой человек опасливо посмотрел на стул, уселся, поерзал, взял со стола папку и упер ее ребром в колени. Вошла старушка в белом платье с блюдечком слив.
– Вы гражданка Конькова, Клавдия Петровна? – спросил молодой человек, расстегнул "молнию" на папке и начал выкладывать на край стола бумаги. Сверху он положил несколько исписанных листков, а под низ целую пачку чистой бумаги.
– Присаживайтесь,– сказал молодой человек.– Я хотел задать вам ряд вопросов.
– Ешь сливы,– сказала старушка и поставила перед ним блюдечко.
Молодой человек вдруг страшно покраснел, засмущался, несколько секунд он сидел, как бы соображая, а потом осторожно взял крайнюю сливу, самую маленькую и даже на вид гнилую, съел ее, а косточку выплюнул в кулак.
– Спасибо,– сказал он.
Вошла старушка-дочь, уже без дождевика и с вымытыми руками, вытерла тряпкой лужу на столе, положила тряпку на балкон сохнуть и уселась напротив.
– Ваше как имя-отчество? – спросил молодой человек.
– Мария Даниловна,– сказала старушка-дочь.
– Значит, вы сестра Василия Даниловича Конькова?
– Да, сестра.
– Правильно,– сказал молодой человек, заглядывая в бумаги,– о вас тоже упоминается.– Он откашлялся.
– Значит, так... Согласно постановлению Совета Министров, имущество реабилитированных, незаконно конфискованное в период культа личности, подлежит возврату либо, в случае ненахождения его,– денежной компенсации.
Видно, ему было жарко в тугом галстуке, на висках и переносице дрожали капельки пота. Он вынул платок, вытер пот, потом в угол платка завернул сливовую косточку и спрятал в карман.
Старушки молча сидели перед ним: Марья Даниловна с вниманием на лице, а Клавдия Петровна с улыбкой.
– Поскольку реестр конфискованного у полковника Конькова имущества не сохранился, сын его, который был тогда несовершеннолетним и, естественно, не мог ничего помнить, указал вас в числе свидетелей... Возможно, удастся восстановить кое-что по памяти... Это поможет розыскам... Либо денежной компенсации...
– Конечно,– сказала Марья Даниловна,– я помню всю их мебель, они жили в трех комнатах. В первой комнате был кабинет Васи... Там стоял письменный стол, диван, кресло кожаное и несколько книжных шкафов... Кажется, три.
– Не торопитесь,– сказал молодой человек и начал что-то быстро писать.
– Ты о чем, Маша? – спросила Клавдия Петровна.
– Товарищ интересуется мебелью Васи... Вообще его вещами.
– Васи? – Она наморщила лоб.– Да, да.. Вдруг он дает телеграмму встречай. Я всю ночь глаз не закрыла. Жена у него артистка. А у нас клопы.
– Мама,– сердито сказала Марья Даниловна,– не рассказывай товарищу глупости.
Клавдия Петровна улыбнулась.
– Потом вы все приехали... Мужиков двадцать... В орденах... Я вам всем на полу постелила... Ничего... По-солдатски.– Она засмеялась.
– Мама,– сказала Марья Даниловна,– товарищ не мог приехать тогда с Васей. Ты нарочно путаешь, чтоб меня позлить... У нее склероз, не обращайте внимания,– обернулась она к молодому человеку.
– Значит, шкафов книжных три? – тихо переспросил молодой человек, низко склонившись над бумагами.
– Три,– повторила Марья Даниловна.
– Телефон,– сказала вдруг Клавдия Петровна отчетливо и ясно.
Молодой человек быстро поднял голову. Клавдия Петровна серьезно и спокойно смотрела на него.
– В передней лежала шкура медведя,– добавила она.
– Верно,– удивленно подтвердила Марья Даниловна.– У них был телефон... И шкура медведя... Действительно, и я припоминаю.
– Все будет компенсировано,– сказал молодой человек.– Вы можете тоже требовать компенсации... Как мать...
– Мы в деньгах не нуждаемся,– сказала Марья Даниловна.– Володя другое дело, он молодой.
– Володечка прислал карточку,– улыбаясь, сказала Клавдия Петровна,– жена у него артистка... Ребеночек есть...
Марья Даниловна махнула рукой, подошла к полубуфету, наложила в блюдечко варенье – вишня была матовая, засахаренная. Она поставила это блюдечко перед матерью. Та улыбнулась, взяла сливу, выдавила из нее косточку, обмакнула мякоть в варенье и проглотила.
– Извините,– сказала Марья Даниловна молодому человеку.– Пойдемте дальше. В спальне у них висел ковер. Точно я не помню размер.
– Ничего,– сказал молодой человек.– Это пока предварительно. Вы вспомните, и мы еще с вами встретимся.
– А имущество жены тоже вспоминать? – спросила Марья Даниловна.
– Все вспоминайте,– сказал молодой человек,– все вам вернут.
Клавдия Петровна наклонила блюдечко, и варенье закапало, потекло на стол.
– Господи,– крикнула Марья Даниловна,– неужели ты без глаз! Господи, господи... Извините,– снова сказала она молодому человеку, встала и пошла на кухню.
– Это я нарочно,– шепотом сказала Клавдия Петровна,– чтоб она вышла... Вытащи мне коробку за твоей спиной... Под кроватью.
Молодой человек опять густо покраснел, оглянулся на дверь, опустился на колени и начал шарить под кроватью. Старушка подошла и, кряхтя, хихикая, уселась рядом на стул. Молодой человек долго шарил, натыкаясь то на угол чемодана, то на какую-то обувь, потом пальцы его ударили по тазу. Раздался звон.
– Тише,– шепотом сказала Клавдия Петровна,– Машка услышит... Она сейчас ищет тряпку на кухне, а сама недавно положила эту тряпку на балкон сушиться.Старушка хихикнула.– Ты дальше руку суй, не бойся, не укусит никто.
Наконец молодой человек нащупал картонную коробку и вытащил ее. Коробка была довольно большая, из плотного двойного картона. Очевидно, в нее что-то упаковывали раньше, сохранились даже наклейки, впрочем, совершенно неясные, вылинявшие.
– Спасибо тебе,– сказала старушка и ласково провела пальцами по крышке, пять тонких ломаных бороздок осталось на густом слое пыли,– я уж ее месяцев пять не видала,– говорила старушка, нежно поглаживая коробку, прикасаясь к углам, подергивая крышку,– прошу Машку, она не вытаскивает... Машка у меня всегда была упрямая... Вася – тот добрый... И Павлик... А эта упрямая.
Старушка осторожно открыла коробку, верх растворялся в обе стороны, как створки, заглянула внутрь и улыбнулась. Коробка была туго набита какими-то вещами, вперемешку. Здесь были куски материи, растрепанные книжки, ежик для чистки стекла керосиновой лампы, новый, не бывший в употреблении, бусы, несколько разных ожерелий. Старушка сунула пальцы в угол коробки и вытащила кошелек, кожаный, засаленный. Она щелкнула замком. Кошелек был плотно набит красными тридцатками, упраздненными еще в реформу сорок седьмого года. Старушка закрыла кошелек, заткнула его назад в угол, сунула пальцы в другой конец коробки, вытащила коробочку из-под мармелада.
– Внучек,– спросила она,– хочешь мармеладу?
– Нет,– сказал молодой человек,– спасибо.
Старушка открыла коробочку.
– Выкинула Машка мармелад,– сказала она грустно.– Года три назад... А может, и раньше... Теперь я припоминаю. Ничего, смотри, что здесь.
На дне коробочки лежал какой-то завернутый в слюду предмет.
– Смотри,– сказала старушка и развернула слюду.
Это была пожелтевшая, наклеенная на картон фотография девушки в длинном платье и перчатках по локоть. Девушка была очень тоненькая, нежная, с удивленным, даже немного испуганным лицом.
– Кто это? – спросил молодой человек.
Старушка хитро подмигнула, взяла бусы, сначала крупные кирпично-красные, потом мелкие бисерные и, наконец, остановилась на белых матовых, надела их себе на шею. Затем, все так же хитро улыбаясь, подмигивая, она достала из коробки синюю атласную ленту, вытащила заколки из вязанного на затылке узелка и повязала седые волосы этой атласной лентой.
Молодой человек острожно уселся на стул, отряхнул пыль с колен. Старушка подошла и посмотрела на себя в зеркало.
– Я помереть боюсь,– сказала она вдруг.– Маша все время болтает, что хочет помереть, а я боюсь... Он когда помирал, я помню... Три раза вздохнул – два раза громко, тяжело, а третий спокойно, чуть слышно. Это уже из себя.
Молодой человек не знал, о ком говорит старушка, но не стал уточнять. Старушка крутилась перед зеркалом, поправила ленту, прикоснулась к кораллам. Потом вошла Марья Даниловна и сразу начала кричать.
– Ты меня в гроб вгонишь! – кричала Марья Даниловна.
– Маша,– спокойно спросила Клавдия Петровна,– куда ты дела Васин мармелад?.. Внучек хочет мармелад...
Лицо Марьи Даниловны покрылось красными пятнами.
– Ты! – крикнула она, задохнулась, перевела дыханье.– Ты знаешь, что это не твой внук... Ты притворяешься... Ты нарочно, ты нарочно... Ты здоровее меня... Признайся, знаешь, что не внук?..
– Знаю, – тихо сказала Клавдия Петровна, а зачем кричишь на мать?.. Как не стыдно... Я тебя запру дома без сапог...
Марья Даниловна провела ладонью по лицу, тряхнула головой и сказала молодому человеку:
– Вы извините, иногда срываешься... Знаете, мне с ней приходится хуже, чем с ребенком... Я вас задержала?
– Ничего,– сказал молодой человек.– Я еще раз зайду... Вы вот что... Я вам оставлю телефон. Если вам понадобится – мы поможем... Я имею в виду в бытовом смысле.
– Нет,– сказала Марья Даниловна,– мы ни в чем не нуждаемся.
Молодой человек встал, сложил бумаги в папку, застегнул "молнию".
– Я хочу гулять,– сказала вдруг Клавдия Петровна.
– Новая песенка,– сердито откликнулась Марья Даниловна,– накинь платок и выйди, посиди на балконе.
– Я хочу гулять,– упрямо повторила Клавдия Петровна.– Я в поле хочу... Или на реку.
– Глупая,– сказала Марья Даниловна.– Ну куда ты пойдешь, ты еле по комнате ходишь.
– Меня внучек проводит,– сказала Клавдия Петровна,– мне, главное, с лестницы.
– Товарищ не станет с тобой возиться,– сердито сказала Марья Даниловна,товарищ на ответственной работе, работник органов... Он пришел по поводу Васи.
– Ничего,– неожиданно сказал молодой человек.– Я возьму такси. Мне все равно по делу надо. Я бы мог подвезти.
– Вот видишь,– обрадованно подхватила Клавдия Петровна.
Марья Даниловна посмотрела на молодого человека, на мать.
– Ладно,– вздохнула она.– Раз уж так – ладно. Только оденься потеплее... Накинь платок. Я сейчас тоже оденусь, вы посидите...
Марья Даниловна открыла шкаф, порылась там, взяла какие-то вещи, вышла на кухню. Потом вернулась, вытащила из-под двуспальной кровати туфли с перепонками, на лосевой подошве, и черные лакированные босоножки на венском каблуке, усадила мать, сняла с нее вязаные тапочки. Ступни у Клавдии Петровны были маленькие, аккуратные и, как ни странно, розовые, по-детски свежие. Когда Марья Даниловна прикоснулась к ним, Клавдия Петровна хихикнула, дернула ногами.
– Ты чего? – сердито спросила Марья Даниловна.
– Щекотно,– сказала Клавдия Петровна.
Марья Даниловна принялась застегивать перепонку, но Клавдия Петровна все дергала ногами и мешала попасть пуговицам в петлю.
– Ты чего? – снова крикнула Марья Даниловна.– Мне ведь трудно стоять согнувшись, бессовестная.
Она выпрямилась, сжала руками свою поясницу. Рот ее был полуоткрыт, а цветные мешки под глазами приобрели какой-то черноватый оттенок.
– Извини меня, Маша,– сказала тихо Клавдия Петровна.
Марья Даниловна застегнула перепонку и, захватив босоножки, вышла. Клавдия Петровна сидела притихшая, лицо ее поблекло, выглядело усталым, как у дочери, хоть она абсолютно не двигалась.
– Я опять боюсь,– сказала она,– я месяца три назад ночью помирала... Машка не знает... Никто не знает... Ты не говори никому. Давай пока пойдем... Пока Машка одевается. Она догонит, она быстро ходит...
Клавдия Петровна поднялась со стула неожиданно легко и подала молодому человеку руку. Ладонь у нее была легкая и холодная. Они вышли в переднюю.
– Марья Даниловна, мы пока потихоньку с лестницы! – крикнул молодой человек, щелкнул замком и вывел Клавдию Петровну на лестничную площадку. Здесь было полутемно, солнце едва проникало сквозь пыльные окна.
– Отжила жизнь,– сказала Клавдия Петровна.
Молодой человек взял ее осторожно за локти и поставил на нижнюю ступеньку. Так постепенно они добрались до промежуточной лестничной площадки.
– Я здесь была,– сказала Клавдия Петровна,– в апреле меня сюда Маня выводила.
– Ты все-таки с лентами своими,– появляясь на верхней площадке, крикнула Марья Даниловна. На ней было черное суконное платье, застегнутое до горла, а на голове белая панамка. – Я не пойду с твоими лентами, с твоими бусами... И платок не накинула... Господи, ты ведь все отлично понимаешь.
– Молчи,– неожиданно разозлившись, крикнула Клавдия Петровна.– Тебя не спрашивают... Ты мне никто... Ты мне не дочь.
Внизу и сверху открылись двери, выглянули любопытные. Клавдия Петровна ухватилась за перила, шагнула сама и едва не упала – молодой человек с трудом ее подхватил. Марья Даниловна торопливо спустилась, взяла мать под другую руку. Клавдия Петровна бормотала что-то сердито, дергала головой, но едва они вышли на солнечную улицу, остановились среди шелестящих в палисаднике деревьев, как лицо Клавдии Петровны моментально прояснилось, она запрокинула голову и счастливо рассмеялась.
– Я сейчас,– сказал молодой человек и пошел к перекрестку, к стоянке такси.
Клавдия Петровна некоторое время оглядывалась, затем увидела газетный щит, подошла, уперла палец в газету и, двигая им вдоль газетных строчек, зашевелила губами. Солнце било прямо в щит, и палец старушки отражался в газетной бумаге, правда, едва заметно, как в матовом металле. Подъехало такси. Клавдию Петровну усадили на заднее сиденье, она прижалась к окну и затихла.
– Вы извините,– сказала Марья Даниловна,– хлопоты с нами...
– Ничего,– сказал молодой человек.– Мне все равно по делу... Вам куда?
– К реке, – сказала Клавдия Петровна.
– Только подальше от центрального пляжа,– сказала Марья Даниловна.
Вначале Клавдия Петровна смотрела в окно, но потом отвернулась.
– Скучно мне,– сказала она.
– Сейчас,– словно обрадовавшись, подхватила Марья Даниловна,– сейчас я позову оркестр.
Шофер беспрерывно оглядывался и хмыкал. Наконец они остановились у какого-то крашенного в зеленый цвет павильона. За павильоном был кустарник, песчаные холмики и виднелся в промежутке между холмиками двуслойный плоский кусок: желтоватый и чуть дальше, вплотную серебристо-чешуйчатый.
– Ну, до свидания,– сказал молодой человек.– Так вы запишите все... Имущество, мебель. Вот телефон,– он протянул бумажку.
– Спасибо,– сказала Марья Даниловна.
В павильоне-кондитерской Марья Даниловна усадила мать за столик, купила ей размякшее от жары пирожное на картонной тарелке и сказала:
– Ты сиди. Я за лодкой пойду. Смотри, все на тебя оглядываются. С твоими лентами надо заплывать подальше от людей.
В павильоне пировала какая-то перепачканная краской бригада маляров. Они громко хохотали, и кто-то беспрерывно повторял:
– Колбасу режь покрупней, Коля у нас зубастый.
Все они сидели босые, и Клавдия Петровна смотрела на их громадные ступни, глубоко погруженные в песок вместо пола в павильоне был прибрежный желтый песок. Клавдии Петровне вдруг страшно захотелось тоже посидеть босой, и она начала искать, кого бы попросить расстегнуть ей перепонку на туфлях. Неподалеку возилась в песке девочка лет пяти в полосатом сарафанчике. Клавдия Петровна позвала:
– Детка, подойди ко мне.
Девочка подошла и, запрокинув голову, начала смотреть на Клавдию Петровну. У девочки были очень большие синие глаза, а губы перепачканы шоколадом.
– Детка,– сказала Клавдия Петровна,– расстегни мне пуговички на туфлях... Присядь, только аккуратненько, не помни сарафанчик.
Девочка присела, прикоснулась к пуговицам, но петли были очень тугие.
– Один пальчик подсунь под ремешок, а вторым нажимай на край пуговички,говорила Клавдия Петровна.
Девочка пыхтела, наконец ей удалось повернуть пуговицу и воткнуть ее в петлю, пуговица теперь торчала вдоль петли. Клавдия Петровна нажала носком другой туфли на задник, и пуговица отлетела.
– Молодец,– сказала Клавдия Петровна,– умница... Теперь этот... Ты, как Гришенька, хорошая... Возле меня живет мальчик Гришенька, он мне зимой снег в ведерке приносил...
– Тебе ножки болят? – спросила девочка.
– Да, детка, – сказала Клавдия Петровна,– ох, какая ты умница... Кушай пирожное. И дала ей липкое, растекающееся на картонной тарелке пирожное.
В это время появилась женщина в таком же, как у девочки, полосатом сарафане и с такими же голубыми-голубыми глазами.
– Где ты взяла эту пакость? – крикнула она, вырвала у девочки пирожное и кинула его в песок. На песке пирожное имело действительно отвратительный вид, оно сразу покрылось песчинками, точно сыпью, из лопнувшего теста вывалился белый крем, и по нему зашныряли муравьи.
Девочка заплакала, а женщина приподняла ей сзади сарафанчик и сильно хлопнула по розовым трусикам. Девочка вырвалась и побежала, плача, куда-то за павильон.
– Грызло собачье, сказала вдруг Клавдия Петровна и посмотрела на женщину. Она сказала это грубым голосом, просто по-мужски, даже босые маляры заинтересовались.
– Я милиционера позову, – взвизгнула женщина,– вы не смеете. Старая ворона... Вернее, ведьма... Яга, яга...
Быстро подошла Марья Даниловна.
– Что случилось? – испуганно спросила она.
– Эта старушка с вами? – крикнула женщина.– Ваша знакомая, да? Я ее научу.
– Грызло собачье,– вновь повторила Клавдия Петровна, глядя прямо на женщину.
– Мама,– сказала Марья Даниловна.– Разве можно оскорблять людей... Вы извините, у нее склероз...
– Ты, Машка, молчи,– крикнула Клавдия Петровна,– тебя не спрашивают... Ты мне не дочь...
Женщина глянула на одну старушку, потом на другую и вдруг расхохоталась. Она смеялась, придерживая рукой грудь, а потом, так же хохоча, убежала за павильон.
– Я ее знаю,– сказала Клавдия Петровна,– это Надьки-американочки дочь... Они при Николае дом содержали с публичными девками.
– Какие глупости,– сказала Марья Даниловна.– Зачем ты выдумываешь?
– Ты еще сопливая,– сказала Клавдия Петровна.– Ничего ты не знаешь. Здесь реки не было, узенький ручей был. Огороды кругом. А там подальше купальня стояла.
Из-за павильона показались женщина и девочка. Женщина вела девочку за руку, и они не смотрели на старушек, но говорили между собой громко, чтоб старушки слыхали.
– Бабка тебя заставляла ей туфли раздеть,– говорила женщина,– глупая бабка... Покажи бабке попку..
Женщина приподняла сарафан сзади, а девочка наклонилась, выставила зад в розовых трусиках. Потом девочка повернула голову, скорчила гримасу и высунула язык.
– Пойдем,– тихо сказала Марья Даниловна. – Зачем ты раздела туфли... Я только сейчас заметила, что ты босиком.– Марья Даниловна опустилась на колени, надела туфли, поднялась и некоторое время сидела, тяжело дыша. – Зачем ты пуговицы оборвала? – спросила она, но тоже тихо, без крика, скорей даже ласково.– Туфли ведь слетать будут...
Они вышли из павильона и пошли вдоль берега, обе усталые, сгорбленные. Но едва они отошли шагов на двадцать-тридцать, как Клавдия Петровна рассеялась, а потом даже повеселела. Они подошли к серому из шлака забору и вышли в ворота. Здесь уже начиналось поле, все в рытвинах. Слева были огороды, впереди лодочный помост и дощатая будка какой-то небольшой лодочной станции. Марья Даниловна вошла в будку, а Клавдия Петровна уселась рядом на скамейку. Вдали виднелся противоположный берег, и там, вдоль частокола крошечных телеграфных столбиков, изредка поднимались желтоватые облака пыли, минуты через две к городскому берегу подкатывались волны, и лодки, причаленные к помосту, гремели цепями и стукались друг о друга. На помосте, у самого края, сидели две девушки, свесив ноги в воду.
Клавдия Петровна поправила атласную ленту, посмотрела на девушек и улыбнулась. Подошел лодочник с веслами, босой, в закатанных по колени брюках и солдатской гимнастерке навыпуск, без пояса. Рядом с ним шла Марья Даниловна и сердито трясла головой.
– Не положено,– говорил лодочник.
– Я буду жаловаться,– говорила Марья Даниловна.– Вы принадлежите коммунхозу, ведь верно?
– Не положено,– повторил лодочник,– такса тридцать копеек в час. И все. Гребцами мы не обеспечиваем.
Марья Даниловна махнула рукой, повернулась и подошла к скамейке.
– Видишь, мама,– раздраженно сказала она.– Я ведь говорила... Ты меня уже сегодня замучила... Зачем тебе лодка? Всегда у тебя фантазия...
Клавдия Петровна молча улыбалась.
– Невеста, – сказал лодочник и хохотнул.
Темноволосая девушка встала с помоста, подошла к лодочнику.
– Я помогу погрести,– сказала она.
– С ума сошла,– подбегая, шепнула ей подружка-блондинка,– она ненормальная, разве не видно... И на танцы опоздаем...
– Не опоздаем,– сказала темноволосая девушка.– Я погребу.
Лодочник снова хохотнул и принялся отвязывать лодку.
– Я вам очень благодарна,– засуетилась Марья Даниловна. – Мама, – крикнула она,– идем, девочка нашлась. Девочка погребет...
Она взяла Клавдию Петровну об руку и осторожно повела ее к воде.
– Минутку, – сказал лодочник. – Я сейчас ее посажу.
– Только не сделайте ей больно, – испуганно сказала Марья Даниловна.
– Порядок будет, – сказал лодочник, осторожно взял старушку одной рукой под колени, другой за спину и посадил в лодку на корму.
Марью Даниловну он тоже подсадил, ухватив под локти. При этом Марья Даниловна дернулась, едва не свалилась в воду, взмахнула сумочкой и взвизгнула.
– Ладно, – сказала блондинка.– Я с вами... Тебя, Алка, нельзя одну отпускать. Ты тоже ненормальная.
Темноволосая девушка начала грести. Гребла она хорошо, лодка шла ровно, без толчков. От жары вода позеленела, попахивала гнилью, а ветер сильно отдавал дымом. Но Клавдия Петровна старалась дышать поглубже.
– Воздух какой,– сказала она.
– Ты простудишься,– сердито сказала Марья Даниловна,– не дыши ртом.
– Хорошо жить,– улыбнулась Клавдия Петровна.– Эх, была бы я молодая, как Маша... Ты все время недовольна, Маша... Посмотри, небо какое. Поехать бы на тот берег, лечь на траву... Я уже лет пятнадцать не была на том берегу...
Она опустила ладонь в воду. В воде ладонь полнела, а когда она вытаскивала ее, ладонь сразу как бы усыхала, становилась похожей на лапку.
– Ты схватишь воспаление легких,– сказала Марья Даниловна.
Клавдия Петровна вдруг озорно улыбнулась и ляпнула в Марью Даниловну водой.
– Прекрати,– отряхивая брызги, крикнула Марья Даниловна,– прекрати, девушек стыдно...
Но Клавдия Петровна не ответила, она сидела уже совсем другая, чем мгновенье назад, тихая, кроткая, покачиваясь, смотрела на воду и бормотала или пела что-то неразборчивое. Она сняла атласную ленту и, держа ее за конец, пустила ее вдоль ветра. Седые жидкие космы рассыпались по плечам, и сквозь них проглядывали залысины.
– Сколько ей? – спросила блондинка.
– Восемьдесят семь,– ответила Марья Даниловна,– совсем в детство впала.
Темноволосая девушка посмотрела на старушку в белом платье, а старушка посмотрела на девушку, они понимающе улыбнулись друг другу. Потом старушка посмотрела на блондинку, и та почему-то испуганно отвернулась. Мимо проплыла большая лодка с парнями. Белочубый красавец стоял на корме и смотрел в бинокль.
– Богадельня на отдыхе! – крикнул белочубый.
– Дурак, – сказала темноволосая девушка.– Вы не обращайте внимания, я этих дураков знаю, это моего братца приятели.
Слева была болотистая заводь, росли камыши, справа река поворачивала, виднелся пешеходный мост, а за ним слышен был шум плотины. Лодка ткнулась в пологое глинистое дно метра за два от берега. Блондинка босиком вошла в воду и потащила лодку волоком, уперла ее носом в поросший травой бугор. Девушки сделали "стульчик" – взяли наперехват друг друга за руки, но Клавдия Петровна не хотела сесть, чтобы ее перенесли, она сбросила туфли и тоже босиком хотела войти в воду.
– Не пускайте ее, девушки.– кричала Марья Даниловна.– Мама, это в последний раз. Дальше балкона ты у меня никуда.
Девушки стали с обеих концов лодки, раскинув руки, темноволосая молча, а блондинку душил смех, она каждый раз всплескивала и повторяла:
– Ой, я молчу.
Марья Даниловна стояла на корме, тоже раскинув руки, на правой руке ее висела клеенчатая сумочка.
Клавдия Петровна сердито металась внутри лодки, путаясь в подоле белого платья, неумело перелезая через лодочные скамейки. Атласную ленту она уронила, и та мокла в лужице илистой воды на дне лодки.
– Ты мне не дочь,– кричала она Марье Даниловне.– Убирайся!
По прибрежному лугу ходили коровы, выскочила откуда-то собачонка и залаяла на лодку, на людей. Клавдия Петровна посмотрела на собачонку и вдруг затихла, уселась на скамейку.
– Зельма,– сказала Клавдия Петровна и добавила, обернувшись к темноволосой: – Она в комнате никогда не гадит.
Девушки взяли Клавдию Петровну, усадили на скрещенные руки и понесли к берегу. Потом они помогли перебраться Марье Даниловне.
Берег порос густой сочной травой, виднелась рощица, было очень тихо, собачонка куда-то исчезла, лишь слышен был сзади плеск воды да под самым горизонтом изредка возникал гулкий металлический звук, там были карьеры белой глины.
Клавдия Петровна пошла вначале осторожно, потом все быстрее и быстрее, затем остановилась и легла, прикоснулась лицом к траве.
– Мама, встань! – крикнула Марья Даниловна.– Ты простудишься, земля сырая.
Клавдия Петровна не ответила. Она лежала, глядя в небо, улыбалась и острожно перебирала бусы у себя на шее. Вновь появилась лодка с парнями. Лодка плыла вдоль берега, и белочубый что-то кричал, сложив ладони рупором. Очевидно, он острил. После каждого выкрика следовал взрыв хохота.
– Болваны, – сказала темноволосая девушка.
А блондинка незаметно вынула помаду и тронула губы, провела мизинцем у краев рта. Крики привлекли внимание Клавдии Петровны. Она села, посмотрела на реку, но лодка уже скрылась за поворотом. Тогда она посмотрела на блондинку.
– Покажите,– неожиданно сказала Клавдия Петровна,– это губы красить, да?
