Текст книги "Никто не хотел убивать"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Окончательно взвинченный, в эту ночь Турецкий так и не смог заснуть. Из головы не выходили слова Ирины, которые она уже за вечерним чаем подкрепила конкретными примерами из собственной практики, и теперь он постарался проанализировать поведение Игната как следователь Генеральной прокуратуры России, правда бывший. И анализ этот, долгий и мучительный, не принес ничего хорошего. Правда, все еще теплилась в душе надежда, что все это чепуха, как говорится, у страха глаза велики. И еще: «Что покажется бабе спьяну, то и черту не приснится». А его Иришка в тот вечер была явно не трезва.

И все-таки в восемь утра он позвонил на мобильный номер Игната и, когда тот отозвался не очень-то бодрым голоском, произнес, откашлявшись:

– Привет, крестничек. Не разбудил, случаем? А то уж голос у тебя слишком сиплый да заспанный.

Явно удивленный телефонным звонком дяди Саши, Игнат только и нашелся, что пробормотать невнятно:

– Кто рано встает, тому бог подает.

– Вот и я о том же, – согласился с ним Турецкий. И тут же: – Встретиться бы надо. Как говаривают мои подопечные, тему перетереть.

– А... а о чем разговор? – насторожился Игнат.

– Не сейчас, на месте расскажу.

– Ну-у, – замялся Игнат, видимо пытаясь сообразить, с чего бы это он мог понадобиться «важняку» Генеральной прокуратуры России и его крестному отцу. Вроде бы всего лишь вчера виделись, а сегодня...

– Не мычи, – напомнил о себе Турецкий, – говори, когда и где. Разговор этот для нас обоих важен.

– Ну-у, может на следующей неделе? – предложил Игнат. – А то у меня сейчас зачет по курсовой.

– Ну, времени, положим, я у тебя много не отниму, – урезонил его Турецкий, – и курсовую ты, надеюсь, защитишь. Так что не будем откладывать дело в долгий ящик и встретимся не через неделю, а в это воскресенье.

– Хорошо, – без особой радости в голосе согласился с ним Игнат. – В таком случае, в парке, часов в одиннадцать. Я там обычно с девушкой своей гуляю.

Глава 2

Понимая, что без дотошно-кропотливого анализа происшедшего в лабораторном корпусе фармацевтической компании Шумилова неделю назад ему не разобраться в тех взаимоотношениях, которые сложились между людьми, завязанными на «Клюкве», Плетнев заперся в отведенном ему кабинете, заварил кружку кофе и тяжело опустился в кресло, едва ли не поминутно припоминая тот день и час, когда он, уже в качестве нового начальника службы собственной безопасности, появился на фирме.

«Выходит, сами решили с людьми познакомиться?» – уточнил Шумилов, когда он попросил его до поры до времени не представлять сотрудникам фирмы.

«Думаю, так будет лучше».

В хранилище лаборатории его провел Георгий Клочков, лаборант, который более охотно отзывался на имя Гоша. В ночь кражи он находился в лаборатории, и как сказал Шумилов, видимо, полностью доверявший парню, был в курсе всех событий.

В окно, через которое ушел преступник или преступники, уже вставили новое стекло, подключили сигнализацию, все вроде бы было тип-топ, однако прямо под окном проходила улица, по которой день и ночь и ночь сновали машины, и уже один этот факт не мог не навести на определенные размышления. Это окно было самым уязвимым местом в системе внутренней охраны лабораторного корпуса, и преступник знал об этом. А это... это уже дополнительная информация для размышления.

Отхлебнув глоток обжигающего кофе и восстанавливая в памяти закравшееся в мозги подозрение, что «Клюкву» похитил кто-то из своих, то есть людей, работавших на проекте Шумилова, Плетнев вдруг вспомнил, как позади него раздался голос Гоши:

«Через это окно преступник и убежал. Мы с Модестом выскочили, а он, паразит...», – и замолчал, махнув рукой.

«Модест, это кто?»

«Охранник. Ну-у, с которым мы на посту были», – довольно резво пояснил Гоша, однако тут же замолчал, видимо, сообразив, что сморозил что-то лишнее.

«Мы – это вы и Модест?»

«Да».

«Но вы – лаборант. И у меня вопрос: что вы делали на посту охранника?»

Гоша замялся и как-то очень уж вяло и неуверенно промямлил:

«Да как вам сказать... Ночами, когда идет режим обкатки и вся работа заключается в том, чтобы вести журнал испытаний, бывает довольно скучно, вот мы и ходим порой друг к другу в гости. Чайку попить, перекусить...»

«Хорошо, оставим этот вопрос и вернемся к нашим баранам. Вы видели того, кто сиганул в окно?»

«Да, конечно! – радостно сообщил Гоша. – Но только на мониторе».

«И как он выглядел?»

«Ну-у, весь в черном... а на голове капюшон».

Видимо, понимая ущербность своих показаний, Гоша попытался тут же реабилитироваться:

«Да, он был весь в черном, но когда мы с Модестом прибежали сюда, то почти одновременно с нами, только через другую дверь, сюда же вбежал и Савин. Мы даже испугались, увидев его, настолько неожиданно это было. А еще секунд через двадцать вбежали сначала Кокин, старший научный сотрудник, начальник Савина, а потом уже и наш академик, Ясенев.

«Выходит, вас там было пятеро? Точнее говоря, четверо, не считая охранника. И все завязаны на “Клюкве”?»

«Да».

«И что же вы все делали в столь поздний час в лабораторном корпусе?»

«Работали, – не очень-то уверенно произнес Гоша. – Здесь все работают на совесть. А я, когда на электричку опаздываю, даже ночую здесь».

Припоминая не очень-то уверенные пояснения Гоши, который словно оправдывался в том, что у Шумилова все работают на совесть, Плетнев вспомнил, как обратил внимание на окурок, валявшийся на полу под окном.

«У вас что, и курить в лаборатории можно?»

«О чем вы говорите! – возмутился Гоша. – Шумилов за это голову оторвет да еще и премий лишит. Курят двумя этажами выше, в курилке».

«А откуда же тогда этот окурок?»

«Не знаю, – развел руками Гоша. – Но в ту ночь, помню, здесь целая куча окурков валялась...»

Это уже было что-то. Судя по всему, притаившийся у окна преступник довольно долго поджидал своего напарника, который должен был подогнать к окну машину, и когда тот подал знак...

Впрочем, все это было на стадии предположения, которое само по себе ничего не стоило.

В тот же день ему удалось переговорить с академиком Ясеневым, и он даже стал невольным свидетелем словесной перепалки между Савиным и его начальником, Кокиным. И разговор этот, который Плетнев едва ли не дословно восстанавливал сейчас в памяти, теперь казался ему уже не таким пустяшным, как в первый момент.

...Продолжая знакомиться с сотрудниками фирмы Шумилова, он на секунду задержался перед дверью той самой лаборатории, из которой только что увезли труп Савина, как вдруг услышал возбужденные мужские голоса:

«...и потом, эти ваши бесконечные намеки и подначки. Я же вижу, как вы смотрите на меня, как улыбаетесь высокомерно. Вы же считаете меня полным неудачником и еще черт знает чем, а я, между тем...»

«Послушайте, Кокин, ваша мнительность и подозрительность может сравниться только с моим терпением. Вы что, пришли мешать мне работать?»

«Я?.. Мнительность и подозрительность... Да как вы смеете?! К тому же, Савин, вы совершенно забываете о том, что вы всего лишь младший научный сотрудник, младший! А я – завлаб и старший научный сотрудник! И вам, Савин, следует...»

«Вот именно, что “завлаб”, – послышался насмешливый голос. – К тому же, Кокин, мы не в армии, и... В общем, Кокин, скажу вам правду. Вы не научный сотрудник... да-да, и не возмущайтесь этим фактом, вы просто клещ, присосавшийся к нашему академику».

В тот момент Плетнев подумал даже, что этот самый Кокин после подобного оскорбления вцепится в лицо Савина, и он уж подумывал было вмешаться, однако вместо ожидаемой драки послышался какой-то очень спокойный, с откровенной язвинкой голос Кокина:

«Хорошо, пусть будет по-вашему, хотя, на самом деле, я довольно неплохой ученый и экспериментатор, который хорошо знает, чего он стоит. А вы, Савин, гений вы наш, признайтесь, наконец-то, с чего бы вдруг вы столь поспешно вернулись в Россию? Вас что, выгнали из Франции? Взашей?»

Раздался короткий смешок и тут же:

«Ах, Кокин-Кокин, тип зловредный! Я же не спрашиваю вас, с чего бы это вы оказались в ночь кражи в лаборатории, причем в халате наизнанку, тогда как за пять часов до этого вы ушли вроде бы домой?..»

«Что вы этим хотите сказать?!» – взвился неприятно резкий голос Конина.

«Ничего, я просто спрашиваю».

Долгое, очень долго молчание – видимо, они просто поедали глазами друг друга, и наконец угрожающий голос Кокина:

«Ну, С-с-савин, вы еще пожалеете!»

За дверью послышались торопливые шаги, и Плетнев вошел в лабораторию – в тот момент, когда через вторую дверь буквально выскочил Кокин, а Савин левой рукой, явно нервничая, пытался достать из пачки сигарету. Правая рука была перевязана, о чем тут же Плетнев и спросил.

«Обжегся, – каким-то бесцветным голос произнес Савин. – О колбу с азотом, когда услышал рев сигнализации. Вздрогнул от неожиданности и...»

Замолчал было, не очень-то приветливо уставившись на незнакомого плечистого мужика, и тем же бесцветным голосом произнес:

«Догадываюсь, что вы здесь относительно кражи нашего изделия, но вы ошиблись адресом, это не ко мне. Вопросы еще будут?»

Вопросы были – и к Савину, и к Кокину. Но в первую очередь к Кокину: «Что он делал в лаборатории в три часа ночи, тогда как домой ушел в половине одиннадцатого?» Этот же вопрос можно было задать и Савину, однако он, как один из ведущих сотрудников фирмы, мог выложить не менее десятка вариантов ответа на этот вопрос, и Антон решил оставить его на потом.

Потягивая из кружки уже остывший кофе, Плетнев вдруг подумал о том, что научный состав шумиловской фирмы – это какой-то змеепитомник, а не компания единомышленников, как хотел бы представить сам Шумилов. И подозрение в краже изделия могло упасть на любого, кто в ту ночь находился в лабораторном корпусе. А это академик Ясенев, завлаб Кокин, младший научный сотрудник Савин, лаборант Гоша, охранник да еще уборщица, которая, в основном, убирала в лабораторном корпусе ночами. Так, видимо, и ей было удобнее, да и не мешала своим присутствием мыслительному процессу сотрудников фирмы.

Правда, той же ночью в корпусе находился и Глеб Шумилов, вице-президент фирмы и двоюродный брат Хозяина, но если на него в тот момент не могло упасть даже капли подозрения в краже «Клюквы», то сейчас, когда убит Савин, а сам Глеб Шумилов растворился в Москве, как в колымской тайге, и его не могут найти ни по каким телефонам, дело обстояло иначе. Да и охрана...

Детский сад какой-то, а не охрана! Тот же Модест оставляет свой пост и уходит на внутренний дворик «покалякать» с корешком-водилой, после чего чешет языком уже в лабораторном корпусе с молодым Гошей, который неизвестно зачем околачивается на посту охраны, умудряется прозевать грабителя, который хорошо знает, что где лежит и как проще всего уйти с охраняемой, казалось бы, территории фирмы.

И снова Плетнева озадачила мысль, которая посетила его еще в первый день знакомства с компанией Шумилова, но никак не желала выстраиваться в законченную версию.

«А может, и не детский сад вовсе? И все эти якобы “случайные накладки” в ночь похищения “Клюквы”...»

Далее для него лично шло сплошное отточие, но сейчас, когда в лабораторном корпусе произошло еще одно преступление, на этот раз уже убийство сотрудника, по поводу которого у Плетнева были подозрения в краже шумиловского изделия, по крайней мере в соучастии, он уже не мог не думать о причастности ко всем этим событиям Шумилова, вице-президента компании, бывшего начальника службы безопасности. Ведь не такой же он идиот и дурак, чтобы не замечать того, что творилось в его ведомстве! А если видел, знал об этом и, судя по всему, способствовал?..

М-да, информации для размышлений было более чем достаточно, да толку от этого было пока что мало. Глеб Шумилов, судя по всему, в бегах, а Савин, главный подозреваемый в попытке кражи иммунномодулятора, уже лежит в морге.

В памяти всплыл охранник с редким именем Модест. Мужик, видимо, много чего знал, может быть о чем-то догадывался, и время от времени, когда его прижимал Плетнев, выдавал ему порционную информацию. Дал он довольно скудную, но целенаправленную информацию относительно кражи из хранилища лабораторного корпуса:

«А вы нашего прилизанного как следует тряхните, – посоветовал он, – Савина. Когда мы с Гошей увидели его около окна, из которого сиганул на улицу преступник, то у него рука была порезана, да и весь карман в крови. Гоша видел, подтвердит».

Плетнев пытался взбодрить себя довольно крепким кофе и думал о том, что тот клубок с множеством оборванных концов, который он вроде бы стал разматывать, дергая то за одну, то за другую ниточку, распутать окончательно ему одному явно не под силу. Работать мешали родственные и просто дружественные отношения между ведущими сотрудниками фирмы и Шумиловым, которые вставали на его пути всякий раз, когда надо было прижать того или иного промокашку, которые входили в бригаду разработчиков «Клюквы». И самый красочный тому пример – разговор с Савиным, на которого показал Модест как на возможного соучастника кражи.

...В то утро – а было это всего лишь несколько дней назад – Плетнев, убедившись, что Кокина нет на месте, самолично пришел в лабораторию Савина и, стараясь выдерживать максимально доброжелательный тон, произнес:

«Поговорить бы надо».

«Да, конечно, – встрепенулся Савин, и не надо было изучать в академии основы психологии, чтобы догадаться о его явно неадекватной нервозности. – Конечно! Только о чем? Я ведь, кажется, и так все рассказал».

«Вы не рассказали главного...»

«Чего?»

«Почему вы не сказали, что порезали о стекло руку?»

«К-какое... какое стекло? – вскинулся на него Савин. – Я... я не понимаю вас! И я... я уже сказал, что это был ожог».

«Хорошо, пусть будет ожог. Но почему в таком случае ваш халат был в крови?»

Он хорошо помнил, как дернулась щека Савина.

«И что с того? – повысил он голос. – Я обжегся о колбу с азотом, а это... Вы никогда в детстве не прижимали язык к железу на морозе? Так вот, это примерно то же самое, с той только разницей, что здесь минус двести. И у меня... у меня открытая рана».

«Хорошо, пусть будет так, – вынужден был принять его версию Плетнев. – Но вы при первом нашем разговоре сказали мне, что перевязывали рану. А между тем на полу хранилища была кровь. Причем появилась она там еще до того, как прибежали охранник с Гошей».

«И что, именно они вам об этом и сказали?» – резко бросая слова, произнес Савин.

«Это не имеет значения, кто и что сказал. Объясните мне, что вы там делали в три часа ночи?»

Он хорошо помнил, как замялся Савин, и после затяжной паузы как-то очень вяло произнес:

«Хорошо... Я выбежал из лаборатории, когда услышал звон разбитого стекла. Увидел высаженное кем-то окно и сразу же подбежал к нему. Поначалу даже подумал, что кто-то с улицы бросил камень. И вот в тот момент... В общем, нечаянно порезался о стекло».

«И что, вы увидели кого-нибудь?»

«В том-то и дело, что нет. Насколько я понимаю, этот кто-то успел скрыться за углом ближайшего здания или же... или же его поджидала машина. И еще... Под тем окном я заметил какой-то продолговатый предмет, похожий на урну. Но людей... людей там не было».

У него не было на тот момент оснований не верить Савину, и он задал вполне естественный вопрос:

«Но почему в таком случае вы побежали в свою лабораторию, а не стали кричать, звать, в конце концов, на помощь?»

Плетнев хорошо помнил, как замялся Савин. Судя по всему, ему не очень-то приятно было отвечать на это вопрос. Однако Плетнев ждал, и он негромко произнес:

«Я... я испугался, что меня застанут около окна».

«И подумают, что это вы высадили его урной?»

«Да».

«Но почему? У вас что, проблемы с совестью?»

Савин тогда промолчал, угрюмо уставившись в пол, и Плетнев вынужден был сказать ему:

«Подписку о невыезде, конечно, я взять с вас не могу, но... В общем, у меня к вам просьба... пока идет следствие, не покидайте города».

Говоря о подписке о невыезде, он уже загодя знал, что Савин пожалуется на него Шумилову, но теперь все это уже не стоило выеденного яйца.

Перебирая один за другим возможные варианты участия Савина в краже шумиловского детища, за которое, по его словам, самые крупные фармацевтические компании Европы и той же Америки готовы были выложить любые деньги, Плетнев вдруг подумал о том, что это вполне предсказуемая смерть исполнителя. Лишние свидетели никому не нужны, тем более в промышленном шпионаже, а те, кто заказал и оплатил кражу «Клюквы», не могли не догадываться, что подозрение в первую очередь падет именно на Савина. И тот человек, который руководил его действиями, – а это кто-то из ведущих сотрудников Шумилова – обезопасил себя лично и уведенную из спецхранилища разработку, убрав Савина.

Как говорится, баба с воза – кобыле легче.

Отхлебнув еще глоток остывающего кофе, Плетнев достал из стола чистый лист бумаги и выписал на нем фамилии тех сотрудников компании, которые, по его убеждению, могли быть замешаны в краже иммуностимулятора. Подумал немного и напротив трех фамилий поставил по восклицательному знаку.

Глеб Шумилов.

Академик Ясин.

Старший научный сотрудник Кокин.

Подумал еще немного и поставил напротив фамилии Кокина еще один восклицательный знак. Ему не давала покоя фраза, брошенная в сердцах Кокиным:

«Ну, С-с-савин, вы еще пожалеете!»

Что? Что хотел он этим сказать, угрожая Савину?

Глава 3

День был на редкость солнечным, хотя почти всю ночь напролет шел дождь, и Турецкий уже в половине одиннадцатого фланировал по аллеям парка, мысленно прокатывая предстоящий разговор. Было бы все, конечно, проще, если бы Игнат пришел один, но он обещал быть с девушкой, поставив тем самым своего крестного отца в довольно неловкое положение. Не станешь же при незнакомой девчонке, может быть, вполне приличной, из хорошей семьи, предъявлять ему обвинения в употреблении наркотиков. В такой ситуации парень и послать может, причем очень и очень далеко. Тем более, что у них, кажется, серьезная завязка произошла, если он в этом парке «обычно с девушкой своей гуляет».

И от этой фразы, которая крутилась у него в голове, как заезженная пластинка, Турецкий уже начинал злиться и на себя, и на Игната, и на девушку, которая, вероятно, даже не догадывалась о том, что ее друг пристрастился к наркоте. А может, и догадывалась, но молчала до поры до времени, надеясь, что все образуется само собой. Мол, побалуется мальчишечка – и будет. Кто из юных да ушлых в свои семнадцать лет не хотел попробовать все той же травки? Правда, его самого с Ириной сия чаша стороной обошла. Дочь не только наркоту, но даже пива, столь любимого в молодежной среде, не хотела пробовать. А упускать такого парня, как Игнат, нудными наставлениями... М-да.

Еще не было и одиннадцати, когда Турецкий увидел Игната. С девушкой. Которая была гораздо старше его, по крайней мере, так показалось Турецкому, однако он не придал этому никакого значения – сам в юности любил тех, кому далеко за двадцать. Они и опытней и податливей, да и вообще с ними было гораздо интересней, чем с теми же одноклассницами, которые даже целоваться толком не умели, не говоря уж о чем-нибудь более интересном.

Они толкались в небольшом открытом тире, и даже со стороны было видно, что Игнат в ударе. По крайней мере, со стрельбой у него получалось неплохо, и он чувствовал себя настоящим героем, который мог бы стрелять и навскидку, и даже сразу из двух рук, по-македонски.

Подходя с тыльной стороны к тиру, Турецкий услышал задиристую похвальбу Игната:

– Ну вот, а вы боялись, мисс Манипэни. Упакуйте всех этих северных корейцев в праздничную коробку, перевяжите красной ленточкой и отправьте с посыльным на день рождения славному дядюшке Ким Ир Сену.

Девица смеялась, заливисто и открыто, как только может смеяться не отягощенный житейскими заботами человек.

Уже будучи в пяти метрах от этой счастливой парочки, Турецкий интеллигентно кашлянул, и на этот его кашель тут же обернулся Игнат.

– О! А вот и дядя Саша! А мы уж хотели идти к входу, чтобы встретить вас.

Он был явно рад этой встрече, и Турецкий вдруг подумал, что видимо зря погнал пену, наслушавшись речей Ирины.

– Знакомьтесь, дядя Саша, это Настя, моя любимая девушка. А это, Настюха, мой дядя Саша, о котором я тебе столь много рассказывал.

– Небось, всякие небылицы? – хмыкнул Турецкий, исподволь оценивая девицу, в которую действительно невозможно было не влюбиться, тем более когда тебе, дурачку, всего лишь семнадцать лет, и гормоны играют так, что аж перепрыгивают друг через дружку.

– Отчего же небылицы? – обиделся Игнат. – Только правду, боевую правду следователя по особо важным делам Генеральной прокуратуры России товарища Турецкого.

– Ладно, будя, – урезонил не в меру разошедшегося крестничка Турецкий. – Тем более, что все это далеко не так.

– Все, товарищ комиссар, будя! – съерничал Игнат, дурашливо отдавая честь. – Тем более, что вы не просто так захотели встретиться со мной. Или я неправ?

– А почему бы мне и не погулять с тобой при хорошей погоде? – хмыкнул Турецкий. – Погулять и поговорить. Как никак, а я все-таки твой крестный отец.

Его уже стала настораживать излишняя настырность Игната, которую тот хотел спрятать под бесшабашной веселостью.

– Или, может, я неправ?

– Правы! Вы всегда и во всем правы, – поднял руки Игнат. – Но в таком случае позвольте мне угадать, о чем будет разговор?

Парня несло, и Турецкий что-то не мог припомнить случая, когда бы он разговаривал с ним в подобном ухарском тоне. Может, все-таки сказывалось присутствие этой девицы, в общем-то, довольно интеллигентной, которая всем своим видом показывала, что лично ее этот разговор пятидесятилетнего мужика с крестником не касается.

– Хотите сделать мне предложение, от которого я не смогу отказаться?

– Пожалуй, – согласился с Игнатом Турецкий. – Но это чуть попозжей, как говорят в Париже. А сейчас... Слушай, Игнат, тебе не кажется, что наша милая Настя заскучала? Может, попросим ее купить мороженое?

– Ага... а мне – сладкую вату, – кисло улыбнулся Игнат.

Он не хотел, чтобы Настя уходила, видимо, чувствуя в ней какую-то внутреннюю поддержку, однако Турецкий уже доставал из кармашка сотенную ассигнацию.

– Настя, в честь нашего знакомства. Три самых лучших на ваш вкус.

– Ага, а мне – сладкую вату, – повторил Игнат и повернулся к Турецкому. – Она ушла, говорите. Ведь вы хотели, кажется, что-то предложить?

– А может, по пиву? – негромко произнес Турецкий. – А то... сладкая вата, сладкая вата... Тебе уже можно.

Игнат как-то искоса взглянул на своего крестного.

– Я не пью пива. Да и вообще алкоголь не принимаю.

– С чего бы так? – искренне удивился Турецкий.

– Не понимаю этого кайфа.

Это уже была подстава, которой Александр Борисович не мог не воспользоваться:

– А какой тебе кайф больше по душе? Наркотики?

Было видно, как на какое-то мгновение Игнат стушевался, однако тут же заставил себя собраться и даже вскинул на Турецкого удивленно-обиженный взгляд.

– О чем это вы?

В его голосе чувствовалась напряженная нервозность.

– Да все о том же, – совсем буднично ответил Турецкий. Так, будто речь шла о леденцах, а не о наркотиках. – А чтобы дальше ваньку не валять, должен тебя предупредить: я сам в твоем возрасте был чемпионом в тяжелом весе по вранью, так что... – И уже почти кричащим шепотом: – На чем сидишь? Где берешь эту дрянь?

Он думал, что его Игнат, его крестник, моментально расколется и возможно даже будет умолять его ни о чем не говорить отцу, однако вышло далеко не так, как он ожидал.

– Вас что, папа прислал? – Глядя в сторону, отозвался Игнат.

– Зачем же папа? Пока это моя инициатива.

На каменном до этого лице Игната запечатлелось нечто похожее на презрительную ухмылку.

– Ну-ну, – протянул он. – Выходит, сами, по личной инициативе. Так вот, дядя Саша. Никаких наркотиков я не принимаю и никогда не принимал. Так что у вас неверная насчет меня информация. Деза, как говорят в милиции. Кому-то, видимо, срочно потребовалось опорочить сына Дмитрия Шумилова.

Он замолчал было, однако тут же добавил, презрительно усмехнувшись:

– Видимо, из-за той же «Клюквы».

– Какой еще клюквы? – поначалу даже не понял Турецкий.

– Да той самой, над которой отец так долго работал и которую у него украли.

Почти шокированный подобной наглостью, Турецкий смотрел на Игната.

Крестник! Сын Димы Шумилова и его единственная надежда и опора. Будущий студент Сорбонны... Вот и гадай теперь, где прячется добродетель.

– Ты... ты что, издеваешься надо мной? – с трудом подбирая слова, выдохнул Турецкий. – Неверная информация?.. Деза и клюква? Если уж на то пошло и ты стал таким ушлым, я устрою обыск в твоей комнате, и ты уже отправишься не в Сорбонну, а на зону, где придется посидеть годик-другой за хранение! Врубаешься, надеюсь? Или отправлю на принудительное лечение. Ты что, засранец, этого хочешь?

На его скулах вздулись желваки, стало трудно дышать, но чем больше он злился, тем спокойнее и вальяжнее становился Игнат. Теперь уже в его глазах плескалось откровенное презрение. Да еще, пожалуй, с трудом скрываемая ненависть.

– Ах да, – наконец-то выдавил он из себя, – я совершенно забыл, что вы такой большой милиционер. И устроить можете любой шмон, любой произвол.

– Щенок! – взорвался Турецкий. – И вот тебе мое условие. Или ты идешь к отцу и все ему рассказываешь, после чего кончаешь с наркотиками, или...

И замолчал, начиная понимать, что откровенные угрозы здесь не помогут.

– Что, прямо сейчас идти? – заинтересованно спросил Игнат, не дождавшись окончания фразы.

– Да, прямо сейчас!

– Но сходу решиться на такой шаг... Вы позволите мне подумать?

– Подумай!

– В таком случае я покину вас на пару минут.

– Можешь даже на пять минут.

– Спасибо, дядя Саша, – иронически расшаркался Игнат и тут же скрылся за тиром.

Почти сразу же подошла Настя с тремя брикетами сливочного пломбира в целлофановом пакете. Она была не в себе и смотрела на «дядю Сашу» полными ужаса глазами.

– Ты что, слышала наш разговор? – злясь на себя за несдержанность, мрачно спросил Турецкий.

– Я... совершенно случайно.

– И что?

– Он что... Игнат... действительно наркоман?

– А ты что, не замечала?

– Ну-у, – замялась Настя, – вроде бы что-то замечала в последнее время, но предположить, что он наркоша...

– Наркоша, мать вашу! – взорвался Турецкий. Однако тут же взял себя в руки и уже спокойнее произнес: – Он, кажется, действительно любит тебя, да, любит, и ты... ты смогла как-то повлиять на него?

– Не знаю, – замялась Настя. – Но я... я попробую.

– Уговоры, думаю, не помогут.

– Я знаю, он слишком упрямый, но я...

Она, кажется, приняла решение.

– Он действительно меня любит и не захочет расстаться. А если я сейчас уйду... Да, я уйду и не буду ему звонить. И пусть он делает выбор – либо я, либо наркотики. Передайте ему, пожалуйста, это.

И ушла, сунув в руку Турецкого целлофановый пакет с мороженым. Единственное, что успел заметить Турецкий, так это то, что на ее глазах наворачивались слезы.

Растерявшийся от столь решительного и в то же время кардинально-жестокого поступка Насти, что уже требовало определенного уважения, Александр Борисович даже не заметил, как откуда-то из-за кустов вынырнул Игнат. Взвинченно-счастливый, может быть, излишне веселый и совершенно не похожий на того Игната, который всего лишь минут пятнадцать назад ненавидящими глазами пялился на своего крестного. И не надо было заканчивать курсы криминалистов-психологов, чтобы определить истинное состояние парня.

«Щенок паршивый!» – мысленно выругался Турецкий, понимая, что его крестничек обвел маститого «важняка» Генеральной прокуратуры России вокруг пальца, как начинающего недоумка-стажера. Впрочем нынешние стажеры, хваткие да ушлые, в этих вещах разбираются, пожалуй, лучше, чем он, почивающий на лаврах седеющий маразматик.

Времечко, мать его!

– А где Настя? – спросил Игнат, заметив в руках своего дяди Саши целлофановый пакет с мороженым.

Турецкий вдруг почувствовал, как в его груди разбухает какая-то жуткая волна злости и жалости одновременно.

Сунул в руку Игната пакет и, едва сдерживая себя, чтобы только не сорваться и не накричать на парня, который, оказывается, уже данным давно вырос из детских штанишек и пошел по жизни своим собственным, но очень страшным путем, осевшим голосом произнес:

– Что, уже закинулся? Невмоготу было? Даже не мог дождаться, когда разговор закончим?

Он говорил эти слова, в общем-то, совершенно пустые и никчемные в данной обстановке, смотрел на Игната и видел, как тот превращается снова в ощетинившегося, злобного зверька.

– Ну что ж, если тебе это помогло...

Однако Игнат уже не слушал его.

– Где Настя? – повторил он, шаря глазами вокруг себя.

– Ушла.

Игнат уставился колючками глаз на Турецкого. И единственное, что в них можно было сейчас прочесть, это абсолютное непонимание всего, что происходит. Словно он вынырнул из другого мира.

– Как ушла? Куда?

Тянуть резину не имело смысла, и Турецкий как можно спокойнее произнес:

– Да, ушла твоя Настя. Правда, куда ушла, не знаю.

Игнат дернулся было в сторону кустов, и Турецкий, чтобы только успеть сказать главное, заторопился:

– Слушай меня! Настя просила передать, что не вернется к тебе до тех пор, пока ты не станешь нормальным человеком. Ты слышишь, нор-маль-ным человеком!

Он хотел было еще добавить, кому, мол, захочется связывать свою жизнь с наркоманом, но Игнат уже не слушал его. Его кулаки сжались, и было видно, что он едва сдерживает себя, чтобы не наброситься на того, кого только что уважительно называл «дядя Саша».

– Да как вы... как вы смели?!

На него было страшно смотреть, и Турецкий решительно выдвинул свой последний довод:

– У тебя двадцать четыре часа. И если ты за это время не предпримешь чего-либо кардинального, я имею в виду относительно лечения, то я сам пойду к твоему отцу.

– Да плевать я хотел на вас и на моего отца! – взвился, истерично завизжав Игнат. – А вы... ты – отвратительный мент! Мент, мент, мент! И не смей приближаться ко мне!

Его лицо, бледное до этого, покрылось красными пятнами, в уголках рта появилась пена, он выкрикнул еще что-то – резкое, злое и обидное, и, спиной отступая от Турецкого, словно боялся, что он схватит и заломает его в самый последний момент, кинулся через кусты в глубину парка.

– Вот и поговорили! – пробормотал Турецкий, растирая ладонью левую сторону груди. Даже в страшном сне ему не могло присниться подобное.

Игнат! Чтобы Игнат, его крестник...

Не в силах успокоиться, Турецкий по пути к дому купил бутылку коньяка, и уже по тому, КАК он поставил ее на журнальный столик в прихожей, Ирина Генриховна поняла, что нужного разговора не получилось, а если и «поговорили» крестный с крестником, то не так, как хотелось бы.