Текст книги "Последнее слово"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Так Геннадий Михайлович, он же Ахмед, оказался третьим в группе осужденных, доставленной в Калужскую область.

Раскаяния за свой нелепый, в общем-то, поступок либо сожаления по поводу содеянного он совершенно не испытывал. Но когда день изо дня он, по существу, был уже просто вынужден выслушивать в той или иной форме бесконечные рассуждения своих товарищей по несчастью о том, что они сделают, когда выйдут на волю, и как накажут своих обидчиков, у него, воспитанного все-таки умелыми учителями, возникла мысль использовать идеи Савина со Злобиным в целях утверждения власти Аллаха в России.

Но одно дело – подумать и прикинуть, а совсем иное – как провести замысел в жизнь. И Ахмед стал искать возможность передать весточку на волю. Случай представился.

Заканчивался срок у одного аварца из Дагестана, проходившего по делу о хищении автомобилей. Парень отсидел свое и собирался выйти на свободу. Ну конечно, разве трудно понять одному кавказскому человеку другого, если тот пострадал за доброе дело? И Ахмед написал короткое письмо, которое он попросил передать по указанному адресу – за соответствующий гонорар, разумеется. И хотя аварец гордо отказывался, но дело – прежде всего дело.

Письмо уже через несколько дней было доставлено Султану Натоеву, который щедро угостил аварца и дал тому пару сотен баксов за важную услугу.

Сообщение Ахмеда показалось Султану чрезвычайно интересным, но… что его мнение, когда есть старшие! И это сообщение немедленно ушло в Чечню, а возможно, и дальше, в Саудовскую Аравию, в Эр-Рияд. А еще спустя неделю Султан получил оттуда указание, переданное ему резидентом господина аль-Завахири, имамом Юсуфом, срочно наладить связь с Калужской колонией, в которой содержится Геннадий Зайцев, и установить с ним прямой контакт.

И с этой минуты уже порядком поднадоевшие, однообразные и мрачные «предсказания» приятелей Ахмеда приобрели для него не только вполне реальный смысл, но и особо важное значение…

4

Они и вышли на свободу почти одновременно, с небольшой разницей во времени, но в течение фактически одного месяца – так уж получилось.

Первым покинул колонию Геннадий Зайцев – Ахмед. Друзьям, с которыми честно провел эти три года, щедро делясь всем, что имел (а имел он с некоторых пор, особенно после того, как в Калужских краях стали регулярно появляться посланцы Султана Натоева, немало, даже по меркам заключенного), он пообещал не оставлять их одних на воле, помочь, чем сможет, ну и обсудить уже всерьез грядущие планы мести, о которых они так много рассуждали между собой. И о чем, кстати, он же постоянно, через этих посланцев, информировал своих наставников, а те настойчиво рекомендовали ему ни в коем случае не бросать своих новых друзей, ибо на их возможные планы уже имеются весьма серьезные «заказчики».

Савин видел из окна второго этажа, как к вышедшему наружу, за ворота колонии, Ахмеду подошел невысокий, плотный, средних лет человек с небольшой, аккуратной бородкой, дружески обнял того за плечи и сразу, быстро, увел к большому черному автомобилю, стоявшему в стороне.

Провожая этого молчаливого и поразительно спокойного молодого человека, Николай Анисимович внутренне не испытал никаких чувств сожаления, что они, возможно, больше не встретятся, судьба свела – судьба и развела их в разные стороны, а во всякие обещания давно потерял веру бывший подполковник ФСБ. Он вообще очень спокойно отнесся даже и к тому факту, что ему сбавили срок на целый год – ишь расщедрились! И когда! Когда жизнь уже вся сломана до основания? Вот в чем мерзость ситуации, в которой он оказался. Тут бы нервничать, а он был спокоен, хотя и хмур.

А вот Злобин уходил последним и поэтому был особенно мрачен в эти оставшиеся дни, нетерпение жгло его, это было заметно, и друзья, как могли, успокаивали Андрея. Но получалось не очень хорошо. Злобин и сам без конца беспричинно «заводился» и только зря нарывался на новые скандалы. А поводов было сколько угодно. И его приходилось сдерживать, чтобы он не сорвался, что называется, уже на выходе и не схлопотал на свою шею новых неприятностей.

Лагерная охрана, состоящая, по убеждению всех троих сидельцев, сплошь из дебилов, способных лишь на изощренные издевательства над несчастными заключенными, получала безмерное удовольствие от своих постоянных провокаций, а затем и наказаний, которые щедро применялись к непокорным. И этим занимались все – от высокого начальства, от самого Хозяина, до последнего вертухая. Наслаждение они, видите ли, получали, мучая зэков, вызывая их естественный человеческий протест, чтобы затем погасить его самым жестоким образом. Это называлось у них – поддерживать дисциплину. А если к этому добавить еще острую неприязнь тех, кто имел большие сроки, то можно представить без труда, что жизнь этих троих людей, искренне считавших себя осужденными невинно, то есть конкретно пострадавшими от действий той же «системы», под неусыпным надзором которой они находились в течение трех лет, была далеко не сладкой. Понятно также и их моральное состояние накануне близкого уже и такого желанного расставания с про€клятой ими «системой».

Савин, как и Зайцев, тоже получал передачи с воли, но, в отличие от Ахмеда, нечасто и нерегулярно. Естественно, что «троица» делилась между собой, держалась друг за друга, а гарантией их собственной защиты от «наездов» лагерных старожилов являлись физическая сила и наработанные в моджахедских лагерях боевые навыки Зайцева, неистовая ярость, временами граничащая с безумием, Злобина (психов-то всегда опасаются из-за непредсказуемости их действий) и, возможно, отчасти житейский опыт бывшего подполковника КГБ-ФСБ, умевшего, когда совсем уже, что называется, припрет, вести «базар» с уголовниками.

А посылки, или, по-тюремному, «грев», посылали Савину деятели из Фонда поддержки гласности… Считал своим профессиональным долгом помогать и адвокат Гордеев.

Юрий Петрович не оставлял своим вниманием положения дел с осужденным своим подзащитным. И кое-чего все-таки сумел добиться. В Верховном суде прислушались к мнению защитника, а может, просто сработала и на этот раз его въедливая и упрямая настойчивость, иной раз приносившая плоды даже тогда, когда и сам Гордеев уставал надеяться на удачу. Нет, наказания Савину не изменили, зато сократили срок пребывания в колонии с четырех лет до трех. И это уже была серьезная победа, о чем Гордеев немедленно написал в колонию, известив как ее руководство, так и самого заключенного. Правда, показалось странным, что Николаем Анисимовичем этот гуманный все же акт судебной власти не был оценен по достоинству. Савин отделался несколькими, словно бы вынужденными, словами благодарности адвокату. Его, видно, интересовал теперь другой вопрос: почему нет никаких известий от жены? Где она, что с ней, почему молчит?

Гордеев, которого эта проблема совершенно не интересовала, решил разобраться и тут, чтобы помочь Савину прояснить причину молчания Екатерины Юрьевны. Хотя в принципе никаких особых тайн для Юрия Петровича здесь давно не было, он подозревал, что супруга осужденного выполнила-таки то, к чему неуклонно стремилась. И, значит, обрадовать расстроенного одиночеством сидельца адвокату будет нечем.

Но Юрий Петрович взял на себя труд и попытался дозвониться до нее. Ответом было полное молчание. Тогда он выбрал удобное время и съездил на Профсоюзную, где проживала семья Савиных.

Ну то, что квартира опечатана, он увидел сразу, и попыток вскрыть ее заметно тоже не было. От соседей он узнал, что Екатерина Юрьевна официально развелась с мужем, находящимся в заключении, о чем и сообщила тому через начальство в колонии. Причем его согласия на развод даже и не потребовалось – это уже обсуждали соседи. А затем она снова вышла замуж и уехала. Вообще из Москвы и, кажется, из России, куда-то за границу, вероятно, вместе с новым мужем, который, как она говорила, должен был получить по своим дипломатическим каналам назначение в Китай.

Остальные сведения Гордеев почерпнул в ЖЭКе.

Оказывается, Екатерина Юрьевна перед своим отъездом, ну и, разумеется, после развода, внесла плату за коммунальные услуги за два года вперед и сказала, что это – жилплощадь ее бывшего мужа, а сама она от всяких претензий на эту жилплощадь отказывается, есть на этот счет ее собственноручное заявление. Ключи же от квартиры она передала соседям.

Значит, Николай Анисимович уже сам давно и точно знал, что он – холостяк! Так на кой же черт ему надо знать, почему не пишет его разведенная жена? Или тут какая-то игра, или у Савина с нервами явно не все в порядке. В смысле со здоровьем. Совсем уже не в себе мужик.

Сообщать отдельно «новости» по поводу Екатерины Юрьевны он не собирался, решил рассказать то, что удалось узнать, при личной встрече, до которой, если судить по срокам в приговоре, было уже совсем недалеко.

И этот срок настал.

Гордеев приехал на своей машине в городок Спас-Деменск, выяснил в местной милиции, как добраться до колонии, ему показали, и он отправился дальше. Встретить своего подзащитного у ворот, при выходе на свободу, было бы чертовски правильно и по-мужски, так думал про себя Юрий Петрович. Пытался он также представить и неподдельную радость Савина, когда тот в первый же миг свободы увидит рядом улыбающееся знакомое лицо.

Но реальность оказалась куда прозаичнее. Три года здорово изменили бывшего подполковника. Он стал как бы меньше ростом и усох телом. Словно тюрьма и колония высосали из него все соки. Никакой радости от встречи не наблюдалось и на его сморщенном и потемневшем, будто сушеное дерево, лице. Только глаза светились каким-то голубым, загадочным блеском. Кстати насчет загадочности. Это разве что в первый момент встречи она показалась Гордееву, – не было там, как быстро убедился он, никакой загадочности, зато была некая сумасшедшинка, отчего они так и блестели.

Разных психов приходилось в жизни встречать Юрию Петровичу – и с погасшими, словно размытыми, ушедшими внутрь себя взглядами, и с нестерпимым блеском расширенных зрачков – всяких. Но там он уже заранее знал диагноз, а тут что? Неужели все-таки человека так сломало? Это что ж надо было с ним делать? Да и срок-то был невелик, всего три года, бывает, летят так, что даже и не замечаешь…

Но с Савиным точно что-то произошло, причем, кажется, необратимое.

Он выслушал молча пространный «доклад» Гордеева, касавшийся Екатерины Юрьевны, и кивнул так, будто и сам давно все знал, но только хотел лишний раз в этом убедиться. И теперь, удостоверившись, он как бы успокоился. Сидел молча, ничем не интересовался, даже тем, куда его везут. И Гордееву пришлось чуть ли не по– новому выдавать теперь и эту информацию. Савин кивал – равнодушно, будто она его не касалась совершенно.

Смутное какое-то ощущение было у Гордеева. Вроде бы и победа, пусть небольшая, но реальная же! А победного ощущения нет.

Он привез Савина на Профсоюзную, сам сбегал за представителем ЖЭКа, который официально, на основании документов о досрочно-условном освобождении хозяина этой квартиры, оборвал полоску бумаги, заляпанную лиловыми печатями. Соседи поздравили с возвращением и вручили ключи. Словом, все как бы чин чином. Но оставлять сейчас Савина одного он не решился. Мало ли что может прийти в голову одинокому человеку в подобной ситуации!

И Юрий Петрович решился продолжить собственные «мучения» – вызвался, так теперь сам и отвечай за свои поступки…

Савин помылся, побрился, приоделся, и они отправились поужинать в приятной обстановке большого скопления людей. Гордеев для этой цели выбрал не самый дорогой, но довольно уютный ресторан «Тбилиси» в Теплом Стане, в котором был как-то просто проездом, без особой цели, и ему понравилось – и кухня, и обслуживание. Да и находился он относительно недалеко от дома Савина.

Гордеев имел цель посидеть за хорошим острым, кавказским ужином, за мягким вином и в спокойной обстановке обсудить, дать возможность и Николаю Анисимовичу с новой точки зрения взглянуть на прожитые три года и постараться, возможно, найти в них теперь щадящие, даже и юмористические моменты. Недаром же говорил классик, что человечество, смеясь, расстается со своим прошлым. Вот и надо для начала найти в себе силы улыбнуться, посмеяться над собой и ситуацией, чтобы после твердо уже уверовать, что прошлое, каким бы оно ни было, больше не вернется, и нужно жить действительно по-новому.

Но что-то психологическая помощь Гордееву удавалась слабо. Не действовала мирная, почти домашняя обстановка на Савина. Напротив, казалось все время, что его что-то беспокоит.

Он беспрестанно оглядывался, пристально присматривался к сидящим за столами соседям, и от этой его показной «пристальности» Гордееву становилось неудобно за своего визави. Юрия Петровича и самого словно бы давило что-то, он испытывал непонятное неудобство, причину которого объяснить себе не мог.

Невольно зашла речь о Екатерине Юрьевне. Гордеев только упомянул ее имя в связи с тем, что официальное соглашение на защиту было подписано от ее имени деятелями из фонда, выступавшими ее поручителями. Но стоило лишь прозвучать ее имени, как Савин нахмурился, ушел в себя. Потом с брезгливым выражением процедил, что не ожидал от нее такого предательства. Он всю жизнь заботился лишь о том, чтобы сделать ее жизнь спокойной и безоблачной, и вот – благодарность.

Не ожидал он предательства и от Игоря Самойлова, которого всегда считал близким другом. А оказалось, что они – Самойлов и Катерина – постоянно обманывали его, будучи любовниками, и только и ждали, чтоб избавиться от него. Он воображал, какая мерзкая радость охватила, должно быть, их, когда они узнали о том, что он арестован…

Гордеев пытался возражать, сказал, что он встречался с Екатериной Юрьевной и никакой неприязни в отношении к Николаю Анисимовичу с ее стороны вовсе не ощутил. Возможно, теперь говорит в нем оскорбленное самолюбие, тут он возражать не может, но и зря порочить женщину, когда она сама не имеет возможности защититься и как-то объяснить причины такого своего решения, было бы, наверное, не очень правильно. Но даже и такая обтекаемая форма возражения вызвала у Савина чуть ли не взрыв отрицательных эмоций. И Юрий Петрович даже пожалел, что случайно затронул этот вопрос, и постарался перевести разговор на другую тему – о будущем, которое, собственно, настало уже сегодня.

Поговорили о том, чем теперь станет заниматься Савин, к чему его больше тянет. С прежней службой было, разумеется, все полностью покончено. Устраиваться в какое-либо охранное агентство – дело бессмысленное: судимость за плечами. Оставалось разве что лишь то, к чему, как говорится, лежали руки. А у Савина с юности были «рабочие» руки, он умел и молоток держать, и гвоздь правильно забить, и шуруп вывернуть, и в электротехнике разбирался – сам всегда чинил, если что-то в доме перегорало или гас свет.

По ходу обеда и обрывочного, перескакивающего с одного предмета на другой, разговора Гордеев узнал, что в колонии Савин познакомился с парой хороших, толковых ребят, которые обещали по выходе на волю не оставить в одиночестве и беде своего доброго товарища. Вот на них он, собственно, и может рассчитывать.

А так, вообще?

Зря, наверное задал Гордеев этакий философский вопрос – ну а как вообще? Потому что состояние Савина вмиг изменилось. Только что сидел за столом и отхлебывал из бокала терпкое «мукузани», до которого оказался большим любителем еще с молодости, все понимающий и смирившийся со своей нелегкой и нелепой судьбой, пожилой уже человек, и вдруг его словно не стало. А его место снова занял какой-то упертый, агрессивный тип, который прежде всего заявил, что еще в лагерной своей жизни составил четкий план и теперь намерен привести его в действие. И в этом плане на первом месте стоит месть тем мерзавцам, которые поломали ему жизнь, уничтожили его семью, да и его самого, превратив в безвольную развалину. Но он им всем еще покажет! Они еще содрогнутся! У него еще хватит сил! Это будет такой салют его торжества, что они надолго запомнят эти сто залпов!..

С огорчением услышал Юрий Петрович слова «старой песни». Увы, с Савиным действительно произошла какая-то необратимая метаморфоза. И самое верное, что можно сделать в сложившейся ситуации, – это найти ему умного лечащего врача, который бы сумел помочь перебороть приобретенный в узилище комплекс. Если что-то из этого вообще может получиться.

Гордеев без всякого удовольствия слушал бредовые мысли Савина о неотвратимой мести, не понимая, при чем здесь какие-то сто залпов, и думал только об одном: как бы без последствий для себя и для этого сумасшедшего закончить ужин, чтобы не нарваться на скандал. А Савин, с полубезумными глазами, размахивающий вилкой и ножом, превращался за столом в какого-то странного, определенно ненормального человека, бредившего местью и угрожавшего непонятно откуда взявшимися у него запасами тринитротолуола, ожидающего, оказывается, своего «звездного часа». И он, изгнанный из органов, которым он отдал всю свою честную и сознательную жизнь, подполковник Савин, явился наконец, чтобы приблизить этот час! Час расплаты! И снова – месть и месть… Казалось, другого слова в словаре этого человека просто уже и не было.

Настроение было скомкано, как та картонная маска, поразившая в свое время Юрия Петровича на лице Савина. Говорить, по сути, было тоже больше не о чем. Савин не был должен своему адвокату решительно ничего, ни копейки. Фонд, после принятия Верховным судом окончательного решения, расплатился полностью. Деньги были невелики, но на большее Юрий Петрович и не рассчитывал. Ну а моральное, так сказать, состояние – это уж его личное дело, и оно никого не касается.

Поэтому он постарался мягко закруглить разговор об угрозах в адрес «некоторых» лиц. О них, кстати, стало известно, что во время очередной чистки в службе безопасности ряду генералов, в том числе и Самощенко со товарищи, пришлось расстаться со своими постами. Сказали об этом адвокату в фонде, когда он был там, у Шляхова, в последний раз, и теперь Юрий Петрович не без удовольствия сообщил о «торжестве справедливости» и своему бывшему подзащитному, но восторга в глазах того не увидел. Неужели чувство мести сидело в нем так глубоко и прочно?

Никчемный, в сущности, разговор и пустой получился вечер, даже элементарной признательности в свой адрес Гордеев, как ни пытался, не ощутил. Ну нет так нет. Не очень-то, скажем так, и хотелось.

На этой грустной ноте и закончился дружеский ужин.

Гордеев проводил Савина до такси, усадил, пожал на прощание руку и постарался поскорее забыть о нем. Тягостное осталось впечатление. Но… Никто ведь тебя силком, если быть до конца справедливым, не загонял на нары. Никто не заставлял копировать секретные документы. И вообще, для какой цели ты это делал – так ведь внятно объяснить и не смог. Для собственной информации? А что, разве так бывает? Разве это у вас, на Лубянке, считается в порядке вещей? И какие ж после этого претензии у тебя, скажем, к государству, если ты сознательно нарушил основной закон своей службы?

Но это, так сказать, никчемные споры с самим собой, внутренний монолог на лестнице той квартиры, из которой тебя только что выперли с треском, а ты словно бы пытаешься оправдаться. Перед кем? И кому это теперь нужно?

И еще одно, как уже сказано, странное чувство не покидало Гордеева весь вечер. Было ощущение, что они оба, и он сам, и Савин, находятся под чьим-то внимательным наблюдением. То есть вот ты совершенно определенно чувствуешь на себе изучающие взгляды, но кто смотрит, понять не можешь. Не видишь заинтересованных глаз, не замечаешь напряженного внимания кого-то, сидящего, видимо, за одним из столов. Но, наверное, это уже в самой природе человека – ощущать незримое давление со стороны, будто в тебя устремлен чей-то поток энергии. И это ощущение Гордеева не покидало до тех пор, пока он не вышел вместе с Савиным на улицу, чтобы поймать для него такси. Только на свежем воздухе он почувствовал, что его больше ничто не давит. Вот же странное чувство – бессознательное какое-то, но заставляет словно сжиматься, беспокойно оглядываться. А все оттого, что ни черта понять было нельзя с той необъяснимой метаморфозой, которая уже произошла с его бывшим теперь подзащитным. И слава богу, что бывшим…

Юрий Петрович, с чувством выполненной им неприятной миссии, махнул рукой, напрочь отгородившись, таким образом, от всех мыслей и воспоминаний о том, как на его глазах была все-таки разрушена судьба, возможно, и хорошего, и умного, и даже достойного когда-то человека…

5

Андрей Злобин имел все основания обижаться на Олега Базанова. За целых три года – ни одного слова, ни весточки. Так товарищи не поступают. Тем более такие, которые связаны не только общими воспоминаниями, но интересами, а также большими и опасными делами. Ведь несколько совместно организованных и проведенных акций чего-то все-таки стоили! И вот – как неродные.

Это он и высказал с обидой в голосе при первой же встрече, когда появился Олег. Базанов, собственно, узнал от соседей, что Андрей вышел на волю, ну тот самый Андрюха, что мордобой с увечьем учинил в зале игровых автоматов – с горя, видно, потому что ухаживал парень за Лилькой по молодости, а тут – такая страшная беда. Поневоле и напьешься с горя, и в морду встречному дашь…

Такие слышал Олег разговоры среди сердобольных пожилых соседей, помнивших этих сорванцов еще мальчишками – на глазах ведь росли.

Но сам Олег знал куда больше, хотя ни с кем своими знаниями не делился.

Хоть и не говорил ему Андрюха ничего по поводу последней своей акции, но ведь почерк-то оставался тем же – все она, телефонная трубка. И Олег, слыша всякие разговоры о каких-то залетных террористах, удивлялся про себя тупости ментов, которые запросто могли бы выйти теперь на Злобина, если бы они хоть чуточку дали себе воли подумать и прикинуть, что к чему. Припомнили хотя бы обстоятельства женитьбы Вадима на Лильке, узнали бы о ее прежних отношениях с тем же Андрюхой. Все ведь указывало на автора акции. И взрыв в подъезде, когда туда входил Вадим, и теперь это убийство, которое произошло – уверен был Олег – по ошибке, не для Лильки готовил заряд Андрей, двух мнений нет, но так вышло. Что ж, и за случайные ошибки тоже приходится платить. Вот Андрюха и залетел. Олег еще, помнится, удивился: больно здорово и к месту этот мордобой в клубе у Андрюхи приключился, нарочно и не придумаешь. А может, как раз именно нарочно? Вот и сел Андрей по самой малости, да от всевозможных неприятностей себя избавил!

И все это Олег примерно в таком ключе и выложил Злобину, когда решился-таки навестить того после возвращения из колонии. Собственно, своими размышлениями и догадками по поводу последнего поступка Андрея он и оправдывал свое молчание перед приятелем.

За ним же, за Олегом, по пятам уже ходила в ментовке слава отморозка. Зачем же было ему своим близким знакомством компрометировать Андрюху, как бы привлекая к нему пристальное внимание органов? А в том, что это случилось бы обязательно, и вот тогда началась бы жесткая раскрутка, он был уверен. Не очень убедительные в принципе аргументы, но, если вдуматься, в них был реальный смысл.

Злобин поразмыслил на эту тему с такой неожиданно открывшейся для него стороны и вынужден был согласиться с приятелем. Хотя и обидно – все получали свой «грев», а ему досталось лишь пару раз за три года, да и то от матери, которая, поди, в одиночестве своем жалком каждую копейку считала.

И тут Олег признался. Это не мать, не Варвара Михайловна, а он сам отправлял посылки – но от ее имени. Для чего даже специально заходил оба раза к ней, ставил в известность, что, мол, помощь от школьных еще товарищей. И деньжат ей иногда тоже подбрасывал. Но… не дождалась грешного своего сына мать, слегла, простудилась в декабре, прошлой зимой, да и отошла с миром. О чем Андрей узнал, уже выйдя на волю – некому, оказалось, сообщить ему о ее смерти. Олег же не хотел огорчать товарища, которому наверняка и самому там, в колонии, приходилось нелегко.

И эта печальная новость стала для Злобина очередной каплей «возврата тех долгов», которые он был обязан вернуть предавшим его людям. Именно об этом, чаще всего по ночам, когда отряд засыпал, и говорил ему горячечным шепотом Савин, доказывая, что они – и бывший подполковник, и Андрей Злобин – имеют абсолютное право на свою месть. Это общество, эти люди, говорил дядя Коля, как они с Ахмедом называли между собой Савина, их предали, они обязаны жестко ответить за это.

Разговор с Олегом, принесшим с собой и хорошую, дорогую выпивку, и закуску, и даже пачку «зеленых», оставил потом – для первых нужд, постепенно наладился. Вернулось и прежнее взаимопонимание.

Олег честно обещал в самое ближайшее же время устроить с хорошей работой, где на судимость никто даже и внимания не обратит. Сам он пошел на повышение, стал заместителем начальника электроцеха теперь уже на Киевском вокзале. А это не только огромная ответственность, но и огромная армия специалистов, ремонтников, подсобных рабочих, которые ходили под ним. А в такой ситуации удобное и хлебное место близкому человеку всегда нетрудно подыскать и обеспечить.

И в конечном счете обида на приятеля отошла сама собой на второй план, а вскоре и вовсе забылась.

Проговорили без малого ночь напролет.

Андрей рассказывал о жизни и быте колонии, о тех, кто волею судьбы оказался там рядом.

Олег заинтересовался Савиным и странным человеком Ахмедом Зайцевым. И рассказал, в свою очередь, что недавно познакомился тоже с одним очень интересным человеком. Зовут его, как и этого Ахмеда, по паспорту Антоном Токаревым, а для своих он – Ибрагим Шагенов, не то осетин, не то ингуш, там не поймешь. И он фактически руководит новой молодежной организацией, которая называется «Союз русских моджахедов». А познакомил Олега с этим Антоном не кто иной, как сам Абу Талиб, то есть по паспорту тоже русский либо хохол – Артем Степченко. Они вместе с Харуном Ивановым, это который теперь чуть ли не второй человек в «Русском национальном единстве», и трудились в свое время над созданием этой организации.

Чем они занимаются конкретно? Да прежде всего объединяют всех русских людей, особенно молодежь, которую привлекает желание жить в соответствии с законами шариата. Ведь о нем большинство россиян знает если и понаслышке, то исключительно в негативном ключе.

– Ты, например, что знаешь? – спросил распаленный своей небольшой лекцией Олег.

У Андрея голова кружилась не столько от обильной выпивки после долгого воздержания, сколько от обилия этих странно сочетавшихся имен и фамилий.

– Я? Да ничего! – Потом он вспомнил про то, что о себе рассказывал в минуты редких откровений Гена Зайцев, человек со странной судьбой и не менее странным воспитанием. – Впрочем, Генку мы между собой тоже Ахмедом звали… А что, Олежка, ты сам еще не стал каким-нибудь… Хакимом?

– Я не стал, – серьезно ответил тот. – А вот Стаська мой, ты ведь помнишь его?

– Как же! Он – в порядке?

– Более чем. Пашет в тех же мастерских на Казанском. И еще имеет частный свой бизнес, который не афишируется. У него ж – золотые руки. Вот как у тебя! Надеюсь, не растерял?

Похвала была приятна Андрею.

– Осталось. И что?

– Да ничего. Но всегда просит нас, чтоб мы звали его не Стасиком, даже не Станиславом, а на восточный манер – Сулейманом. Мол, так его и на Казанском зовут, там же много татар работает, в основном носильщиками. Целые кланы. Смешно, конечно, это я про Стаса, но – мальчишка еще, пусть порезвится, подурит малость. А вот с теми парнями, о которых я тебе только что говорил, с ними не так просто. Серьезные люди. Вроде того, из РНЕ. Но у тех наверняка есть своя рука – как ни пытаются их прикрыть, а ничего не могут поделать. Я думаю, что их поддерживают те, старые еще силы из бывшего КГБ. А кого еще устроит их радикальная и непримиримая программа?..

Андрей с интересом слушал Олега, тот и говорил какими-то умными словами, научился за прошедшие годы, недаром в начальство выдвинули.

Но когда речь у него касалась не только каких-то программных положений, а конкретных дел, тут Андрей сразу почувствовал свое превосходство. Ну чего там всякие митинговые акции? Да кто на них ходит? Кому они нужны? Или, как те же скины или парни из РНЕ, погромили рынок в Царицине либо еще где, устроили бучу в центре Москвы, подожгли пару автомобилей, замочили какого-то африканца, и что дальше?

Нет, а вот у них, которые уже оказались наконец на свободе, действительно имеются в руках по-настоящему радикальные средства, которые обязательно заставят продажные власти прислушаться, а может, и на поклон пойти к ним, хозяевам этих самых средств!

Зажигательный монолог Андрея, далеко уже не трезвого и способного, казалось ему, собственными руками сокрушить мир, заставить его подчиняться себе, уже и не удивил, а по-настоящему поразил Олега, если, конечно, все эти разговоры – не треп чистой воды, что вероятнее. Но Андрей упорно стоял на своем и уверял, что имеет неопровержимые доказательства своей правоты. Желание поделиться, выплеснуться так и перло из него.

И тогда Олег впервые услышал историю, рассказанную Андрею подполковником Савиным там, в колонии, под большим секретом, но какие же секреты могут быть от близкого друга?!

Андрей, со слов Савина, поведал таинственную историю о многих тоннах динамита и тринитротолуола, обычно называемого толом, закопанных, специально заложенных в недрах Москвы и словно ожидающих своего часа.

Подполковник рассказал в свое время немного об этом, но и этого вполне хватило Андрею, чтобы представить себе на миг колоссальную власть, которой, оказывается, обладал этот человек, обиженный и собиравшийся теперь мстить обидчикам…

История эта давняя, но она время от времени находила свое подтверждение конкретными фактами, так что можно быть уверенным, что информация, полученная Савиным еще в те годы, когда он работал в спецархиве КГБ, была надежной. Хотя и казалась поистине фантастической…

В октябре 1941 года, когда фашисты подходили уже вплотную к Москве и уже даже в правительстве было все подготовлено к тому, чтобы принять факт сдачи столицы врагу за горькую, но, увы, существующую реальность, чекисты подготовили сталинский, естественно, план, который назывался «Сто объектов».

По личному распоряжению вождя и Комитета Обороны, что, в общем, было одно и то же, под основные объекты в Москве, так называемые стратегически значимые здания и сооружения – имелись в виду крупнейшие жилые дома в центре, гостиницы, театры, важнейшие правительственные и научные учреждения, заводские и фабричные помещения, станции метро и вокзалы, – были заложены мощнейшие заряды взрывчатки на тот случай, если фашисты действительно овладеют нашей столицей. Короче говоря, несмотря на заявления власти отстоять столицу СССР во что бы то ни стало, все было на самом деле подготовлено к сдаче Москвы. К зарядам были подведены соответствующие провода и детонаторы. И обо всем этом имелся подробный документ, который, разумеется, считался суперсекретным.