Текст книги "Убить ворона"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 3. САМОУБИЙСТВО ОЛЕНЕЙ

Зима выпала суровая. Москвичи, так привыкшие сетовать, что мир в невыгодную сторону поменялся, что лета теперь холодные, а зимы, напротив, теплые и сырые, приуныли. Хорошо фантазировать о прежних удалых русских зимах, о тройках, мчащихся по замерзшей Москве-реке, но в современных условиях двадцатиградусные морозы, ветер, который с воем прорывается в оконные щели, изморозь на стеклах – все это не радует изнеженное тело цивилизованного москвича.

Турецкий, старший следователь по особо важным делам Генпрокуратуры, закаленный атлет и москвич, проснулся поутру вместе со всем рабочим людом столицы, отправился в душ, отвернул холодную воду и встал под струю. Хорошо быть закаленным атлетом, пока другие с душевной скорбью изучают состояние горячей воды (весьма нерегулярной в Москве последних зим), ты уже успеваешь принять душ и добрести до кофейника. На улице все еще мрачно висела ночная мгла, белесо и мутно светились фонари. В окнах дома напротив копошились тела горожан – раздраженных, сонных, озябших.

Сегодня Александру Турецкому не нужно было идти на работу – он встал, повинуясь привычке, словно пружина выкинула его из теплой постели. А между тем у него был отпуск. Успешно завершив последнее дело, он обратился с просьбой о кратковременном отдыхе, с тем чтобы наконец-то отоспаться, привести в спокойное состояние взлохмаченные мысли и чувства. Друзья советовали Александру поехать куда-нибудь отдохнуть, но он упорно не желал больше никуда летать, ездить и прочая. В конце концов, со всеми этими бесконечными поездками, командировками, встречами государственной важности в потаенных уголках пяти континентов, он почти вовсе утратил собственный дом. Райским наслаждением казалось Турецкому пожить немножко у себя дома, готовить себе есть, укладывать себя спать. Вечно кого-то спасая, Александр считал, что в редкие дни отпуска он вволю может побыть эгоистом. Можно наконец с национальной ленцой поваляться на диване с детективным романом, написанным какой-нибудь старой девой, можно освежить контакты со старыми друзьями, родней – только чтобы не было никого из сослуживцев, чтобы разговоры были не про деньги, убийства и политические козни, а какие-нибудь простые, славные, гражданские. С такими надеждами Турецкий лег вчера в постель, и вот на тебе – поутру оказался выкинут из-под одеяла в холодный душ, оттуда к кофейнику, и если бы Александр и дальше пошел на поводу у инстинкта, то уже, наверное, был бы на улице по пути на работу.

Кофе ринулся было из джезвы, но был подхвачен с огня ловкой рукой Турецкого. Александр не признавал растворимого кофе и всегда варил напиток по своему методу. Одним из пунктов этого метода, как правило, становилось то, что кофе превращался в украшение плиты. На этот раз кофе все-таки попал в чашку и был раздумчиво, с удовольствием выпит. Остатки сна улетучились, прибывал день. Александр уютно расположился на диване и включил телевизор.

– Сегодня в новостях дня… – сообщил на еще не прояснившемся экране проникновенный дикторский голос. – Свидетелями кровавой катастрофы стали сегодня жители Новогорска. Самолетный комплекс «Антей», имея специальное задание, потерпел аварию невдалеке от аэродрома, в черте города. Количество жертв катастрофы пока не подсчитано…

Турецкий переключил программу. Альтруистам тоже нужен отдых. В течение этой недели Турецкий планировал обезопасить себя от всякой неприятной информации. Все, что касалось убийств, ограблений, мошенничества, финансовых махинаций, политических интриг – вся эта бытовуха следователя по особо важным делам была теперь в стороне.

На экране показалась изящная оленья голова. Турецкий, умилившись сердцем, смотрел, как олени мчались по лугам, – статные самцы с кустом рогов на голове, пугливые самки, оленята в солнечных пятнышках. Голос за кадром дружелюбно комментировал обстоятельства нехитрой оленьей жизни. Турецкий стал свидетелем оленьих драк, кормежки, зимовки, купания. Потом показали врагов оленей – волка и браконьера, и Александр было по-детски забеспокоился, не покажут ли, чего доброго, насильственную смерть этих красивых и благородных животных. Но передача человеколюбиво избавила зрителей от зрелища насилия в животном мире.

– Однако самым странным фактом в существовании оленьего стада является довольно частый случай массового самоубийства, – сообщал за кадром комментатор. – В чем причина столь необычного проявления коллективного сознания? Неизвестен факт единичного самоубийства в оленьем стаде – невозможно представить, чтобы отдельно взятая особь оленя решила свести счеты с жизнью. Но, устремившись за вожаком, они движутся к пропасти, вряд ли понимая, что мчатся навстречу своей гибели. И после того как упадет первый олень, остальные устремляются по его пути до последнего. Нам не удалось заснять этот трагический момент, но последствия подобного массового самоубийства были зафиксированы камерой экологической службы Баргузинского заповедника…

На экране мелькнули рассыпанные повсюду оленьи туши.

Турецкий выключил телевизор. Трагедия – всюду трагедия. Падают самолеты с небес, падают олени в пропасть, опять кровь, опять смерть. И ведь слава богу, что это не дело чьего-то злого ума и следователю Турецкому не надо снова вести следствие. Александр представил фантастический проект – его направляют выяснить обстоятельства коллективной гибели оленьей популяции. Почему за первым устремились все? Куда ниточка – туда и иголочка… Коготок увяз – всей птичке пропасть… Мысли Турецкого, сознательно оглупляемые в целях отпускной чистки сознания, вышли на какую-то подростковую орбиту. Турецкий стал мечтать, как бы он был лесником в Баргузинском заповеднике, как бы он стал заботиться об оленях и вообще о зверях, вот было бы здорово…

Раздался телефонный звонок. Турецкий дождался, когда сработает автоответчик, с тем чтобы оберечь себя от нежелательных разговоров. После того как в записи прозвучала вежливая фраза на двух языках, послышался старческий женский голос:

– Саня, возьми трубку, я знаю, что ты дома. А если тебя дома нет, то перезвони сейчас же, ты мне нужен.

Турецкий вздохнул и взял трубку:

– Здравствуй, мама.

– Санечка, золотой мой, здравствуй. Ты мне нужен, у меня проблемы. Ты не можешь приехать?

– Конечно, мам, а что такое?

– Во-первых, я разбила очки, тебе надо сходить в оптику в четвертом корпусе – я по гололеду боюсь выходить. Во-вторых, ты обещал мне повесить полку.

– Но, мам, я же тебе оставлял деньги, чтобы тебе повесили эту полку.

– Я отдавать пятьдесят рублей всяким дармоедам не намерена. Ты ко мне сегодня приедешь и все хорошенько повесишь. А то они так повесят, что меня потом моей же полкой и пристукнет.

Елена Петровна Сатина отказывалась признавать в своем сыне государственно важное лицо и видела в нем по-прежнему ребенка. К старости она стала разговорчива, слезлива и обидчива, но Турецкий помнил ее еще живой нестарой женщиной, острословом и центром большой компании интересных взрослых. И просто он любил свою мать и поэтому теперь должен был собраться и поехать к ней.

Жену и дочку Александр отправил в Ригу, чтоб отдохнули от него. «Одиночество – лучший собеседник», – подумал тогда. Оказалось – чушь, поговорить хочется.

«Вот ведь, только пожелаешь себе какого-нибудь гражданского собеседника, как твое желание сбывается с самой высокой степенью буквальности. Ничего более гражданского, чем мама, не придумаешь, как не придумаешь ничего более разговорчивого. Погода к осени дождливей, а люди к старости болтливей…»

– И еще, купи корм для попугая. Я его кормлю «геркулесом», а он какой-то квелый после этого. Купи проса у станции, я тебе деньги отдам.

– Куплю, конечно, только денег мне твоих не надо.

– Как то есть не надо? Я у тебя на шее сидеть не собираюсь… – на всякий случай надулась мама. – Ты когда приедешь? Приезжай поскорее, а то я чувствую – давление скачет, боюсь, что после обеда я буду валяться пластом. Ох, хоть бы ты мне смерть привез, зажилась я… Я тебя покормлю – у меня борщ хороший, со шкварками. И захвати что-нибудь почитать, только большими буквами. Ну все, целую тебя.

Турецкий взял денег, оделся, накинул на шею мохеровый шарф.

Мама некогда была красавицей, и ее ровесники до смешного отчетливо это помнят. Впрочем, тяжелая послевоенная жизнь и вечные заботы скоро сгубили ее прелестную наружность, о чем она и не помыслила кручиниться. Мама – один из самых больших жизнелюбов на жизненном пути Турецкого (ныне – с тремя инфарктами, почти слепая, с палочкой) – считалась лучшим кулинаром в семье, потому что волею обстоятельств была натурой не творческой, то есть покорной рецептам. Мамина кухня была защищена от новаций полным отсутствием в последнее время у нее физического вкуса. Не в состоянии распознать достоинства и недостатки своей стряпни, мама взяла за правило следовать точной рецептуре, не всё, конечно, получалось золотом (мама могла спутать сахар и соль, что выяснялось только за столом), но у ее подруг были основания для зависти. Обещанный мамой обед приятно волновал душу Турецкого. О гамбургерах из «Макдоналдса» и думать не хотелось.

Он проехал по Садовому кольцу, свернул с Новослободской улицы на неприметную Селезневскую – мама жила там. Елена Петровна встретила его веселыми приветствиями и поцелуями.

– Санечка, садись, рассказывай, – пригласила она его, сама устраиваясь в кресле.

– Что рассказывать?

– Давай, что нового на работе. Я так за тебя волнуюсь, ты же все этих жуликов ловишь…

Мама настойчиво не желала брать в толк, что Александр был следователем по особо важным делам. Подругам во дворе она говорила, что он просто сыщик. Возможно, ей было так удобнее, а всего вероятней, ей не хотелось лишних расспросов.

– Или нет, – оборвала она себя, – ты сейчас мне наговоришь всяких ужасов, я потом спать не буду, давление поднимется. Значит, так, первое – расскажи, что там с самолетом. Я сегодня все глаза проглядела, но без очков я ничего не вижу, – стрекотала мать. – Ты знаешь, я совсем слаба глазами стала. По телевизору могу только «Санта-Барбару» смотреть. Три года назад, когда она только начиналась, я всех, кто как выглядит, запомнила, поэтому сейчас не путаюсь. А в новых фильмах – черт их поймет, мне кажется, они все на одно лицо, артисты эти… Ну, так что самолет?

– Какой самолет? – переспросил недоуменно Турецкий.

– Как – какой?! Саша… Ты что, не смотришь телевизор?

– Ах, этот, в Сибири? Я сам только сегодня увидел. Да я не знаю ничего.

– Санечка, как же так? Упал самолет, здоровущий самолетище, прямо на стадион. Там, наверное, сотню человек придавил, не меньше.

– Ну уж сотню, – недоверчиво сказал Александр.

– Точно, сотню.

– Ну, мама, откуда зимой в Сибири на стадионе наберется сто человек? Зимой стадионы пустуют.

– Ну, не сто, может быть, чуть меньше. Сто – это я для красоты слога сказала. Но все равно, представляешь? Ужас, да?

– Ужас, – покорно согласился Турецкий.

– Ну так вот, а я без очков. По телевизору показывают ужасы, а я без очков.

– Где это тебя угораздило очки-то разбить?

– Ах, не спрашивай. Я такая дура… Сидела одна, что-то мне скучно было. Я думаю, не купить ли винца. Надела шубу свою каракулевую, сумку на шею повесила, фары нацепила, беру палку и иду себе. Вышла на улицу, прошла два квартала, стою, отдыхаю. Тут мимо парень какой-то – ну, парень как парень… твоих лет, наверное. И – раз! – мне что-то в сумку. Я смотрю – десятку сунул. Думал, я побираюсь. Я, конечно, кричу ему, дескать, молодой человек, возьмите назад. Он от меня. Я за ним. Тут он поскальзывается, гололед ведь – у нас песком не посыпают, экономят все, свиньи, – и падает. Я со всей дури бегу за ним, поскальзываюсь, ноги в стороны, палка отдельно, фары оземь – думаю, кранты тебе, тетка. Он меня, конечно, поднял, но десятку у меня не взял. Я подумала, и правильно. Все равно он виноват, что я теперь без очков.

– Мам, тебе надо бережнее с собой быть, ты же у меня уже дама в возрасте. А ты бегаешь, как… олень… – Турецкий засмеялся.

– Как лань. Олень, только женщина, это лань, – пояснила мать авторитетно. – Так ты мне узнай через своих, что там с самолетом. Я же умру от любопытства. А газеты только завтра. К тому же в газетах никогда правды не напишут и буковки-то все какие-то мелкие. Ну как так можно писать? Совсем о пенсионерах не думают. Молодежь ведь газет не читает. Вот ты, ты читаешь?

– Приходится по службе. Да только я уж и не молодежь, мам.

– Ну, ты еще парень хоть куда. И потом – сыщик. Всегда обожала настоящих сыщиков. Почти так же, как моряков. Значит, про самолет ты ничего не знаешь. Ладно, садись, покушай.

Мать усадила Александра за стол и принялась хлопотать у плиты.

«Господи, как же славно, – думал Турецкий, глядя, как мать заботливо накрывает к обеду, – вот о чем я мечтал. Посидеть, попросту поболтать. И никакой тебе преступности, никакого криминала. Очки, самолет, буковки мелкие, олени – куда один, туда и все… Зачем я Ирину с дочкой отправил?» Александр в ожидании обеда прилег на кушетке и забылся неглубоким, сладким сном.

Глава 4. НАВСЕГДА

Виктор Чирков лежал на нарах, обозревая сводчатый потолок камеры. В душе свернулась в липкий ком тоска. Так неожиданно, так некстати судьба перерезала нить его счастья. В зарешеченном окне шел снег, лампа дневного света гудела под потолком. Чирков закрыл глаза, чтобы только не видеть всего этого. Реальность исчезла, но остался мерзкий гул лампы. Точно так же гудела лампа, когда его привезли в детский дом.

Свое самое раннее впечатление детства он помнит таким: его держат на руках – кто-то, – стоя на Черкизовском мосту, что возле станции Черкизовская, и его взору видны уходящие из-под моста к горизонту огромной длины рельсы, а по бокам – две асфальтовые дороги, по которым ездили грузовики и легковые автомобили. По железной дороге ходили тепловозы и выпускали белый дым, а две дороги по бокам почему-то были изогнутыми, по мере приближения уходящими вверх.

И вот спустя лет двадцать (он не помнит, сколько ему тогда было) он побывал на этом мосту, и неоднократно. Эти дороги по бокам оказались уходящими не вверх, а именно вбок, объезжая мост.

Ненароком задумаешься, что взрослому не помешало бы младенческое восприятие, когда, увидев предмет непонятного содержания, фантазия ребенка моментально интерпретирует его в нечто понятно объяснимое, да еще и радостное для души.

Подрастание его, трехлетнего мальчишки, проходило в обыкновенном дворе, каких много. И вырос бы он, как и многие другие, став каким-нибудь рабочим или инженером, как хотела мать, если бы не судьба, которая стучит в наши двери не спрашивая. Он не понял даже толком, что случилось, когда дом наполнился незнакомыми людьми, женщинами, которые плакали и гладили его по голове. Запомнились длинные ящики, в которых, если верить плачущим женщинам, были его отец и мать. Чирку хотелось посмотреть, правда ли это, но все зашептали – нельзя, нельзя… Потом в доме остался один взрослый человек, бабка. Она всегда плакала днем, а ночью храпела. А потом и ее увезли в ящике. Чирок на этот раз видел ее – она была желтая и на себя непохожая. А потом приехала милиция, и Витька уехал из дома НАВСЕГДА…

Первым делом они (это две тетки с жирком, одна в милицейской форме, другая в гражданке почему-то) спросили:

– Хочется отсюда уехать?

Чирок ответил, что нет. Тогда тетка в гражданке стала Чирка уверять, что, мол, че ты мнешься, один останешься, ты че? Тогда он действительно стал мяться и думать: действительно, че я мнусь. Ну и согласился. Оделись и пошли в ближайшую парикмахерскую.

Чирок вспоминал, как он сидел в кресле, готовясь к стрижке. Ну, думает, сейчас как раз подстригут, давно чего-то он не стригся. Парикмахер готовит машинку, включает ее и стрижет начиная со лба, продвигаясь к затылку. Ого, а ведь «налысо» стригут – странно… могли бы и предупредить. Зато когда шли к ближайшей больнице, ветер дул по обнаженному черепу, и лысине было щекотно, и они смеялись.

В больнице поместили в боксы для людей с инфекционными заражениями. Естественно, он тогда не знал, что это за помещение. Изредка лишь заходили злющие медсестры, которые все время орали на них и ругались, обзывая почему-то падлами, засранцами и мелкими подонками.

За окном сменяли друг друга цвета сезонов. Тогда он еще не знал, чем отличается зима от лета, а осень от весны. Он просто видел, как за окном падает снег, как потом зеленели деревья, потом снова был снег. Прошло очень много дней. Их перевели в помещение, большее размерами.

Как– то раз в комнату вошла тетка в очках и стала тыкать в книгу, спрашивая:

– Эту букву знаете?

– Нет.

– А эту букву знаете?

– Нет.

– Не врать!

Через несколько дней к ним вошла та самая орущая тетка, которая называла их падлами, с какой-то другой теткой и дядькой. Сказала «одеваться». Они, радуясь хоть какому-то разнообразию жизни, рванули к вещам, но тотчас тетка, которая не забывала заметить в них мелких засранцев, заорала на Витька, что, мол, каков, ядрена мать, лезет одеваться, когда одеваться сказано не ему.

А потом и Чирка посадили в машину. Поскольку в машине «скорой помощи», как и в других автомобилях Красного Креста, все окна затонированы, он, естественно, не мог разглядеть, где и куда едет. Когда приехали, его сдали в какую-то группу с детишками. Все дети тут же округлили глаза, пооткрывали рты и позабывали про игрушки.

Он стоял перед ними один – маленький, растерявшийся, залитый дневным светом трещащих ламп.

Одна девочка-уродина стала заигрывать, то и дело прячась от него то за шкаф, то за остолбеневших детишек, выискивая своими некрасивыми глазами Витьковы и снова прячась за какой-нибудь предмет. Он подумал, наверное, это ей интересно – прятать свое уродство.

– Как тебя зовут? – спросила она у Витька.

– Витек, – ответил тот насупленно.

Она взяла с пола игрушечную лопатку и стукнула его по лицу:

– Вот тебе, Витек.

Чирков убежал и заплакал. Он плакал и звал на помощь, но никто не пришел…

Лязгнул дверной замок. Чирков встрепенулся и резко сел на нарах. Вошел тюремный контролер в сопровождении конвоиров.

– Чирков! На допрос, – сухо скомандовал он.

Чирков медленно встал. Лампа дневного света, казалось, еще яростнее ввинтилась в уши своим навязчивым, сухим гулом. Точь-в-точь как тогда, в детском доме.

Глава 5. ХОЛОДНЫЙ УТРЕННИЙ КОФЕ

Турецкий был разбужен звонком. Некоторое время он лежал, с трудом осознавая реальность. В другой бы раз он вскочил немедленно, повинуясь многолетней привычке. Скорость реакции, вечная собранность – не расслабляться ни при каких обстоятельствах. Но сегодня он уже наконец ощущал себя в отпуске и даже стал привыкать жить без служебных звонков. Сейчас Турецкий лежал, мучительно не желая подходить к телефону. Было даже что-то детское в его нежелании, какая-то обида на телефон.

После четвертого сигнала Александр резко поднялся и взял трубку.

– Турецкий, – сообщил он в трубку, позабыв спросонья, что он дома и может, как простой обыватель, говорить банальное «алло».

– Здравствуй, Турецкий, – услышал он звучный голос друга, – это Меркулов.

– Привет, – сказал Александр, борясь со сном.

– Как дела?

– Какие могут быть дела ни свет ни заря у человека в отпуске?

– Какая ж заря? Ты на часы погляди – полдвенадцатого. Или у тебя, как французы говорят, «жирное утро»?

Турецкий, щурясь, взглянул на часы.

– У меня «жирный месяц», – огрызнулся он.

– Слушай, – продолжал Меркулов ласково, – давно не виделись. Может, позавтракаем вместе?

В голосе старого товарища звучала такая ироническая нежность, что Александр понял: дело не в завтраке и не в том, что Меркулов соскучился. Надо заметить – как это ни странно, при всей доверительности их отношений, – Турецкий виделся с Меркуловым не так уж часто, в основном по поводу совместной работы. Самое нелепое предложение заспанному человеку сейчас бросить все, главным образом еще не остывшую постель, и мчаться в кафешку, чтобы за чайком калякать о том о сем, – было в этом что-то глумливое над всей природой отношений Турецкого и Меркулова.

– Ну, что случилось? – хмуро спросил Александр.

– Ты знаешь, полно новостей. Посидим, посплетничаем часок – у меня как раз свободное время. Через полчаса в «Савое», – закончил неожиданно он.

– Небритый в «Савой» я не поеду.

– В «Савое» через тридцать две минуты. О'кей?

– О'кей… – грустно сказал Турецкий.

Через тридцать пять минут он входил в вестибюль ресторана «Савой». Когда-то фешенебельный, теперь «Савой» выглядел старомодным ресторанчиком, в котором вполне можно было укромно поговорить, особенно в дневные часы. Турецкий, изящно и со вкусом одетый, в тонком аромате одеколона, был препровожден к столику Меркулова. Тот сидел, размешивая ложечкой кофе.

– Ну что, пробки на дороге? – спросил он, глядя на часы.

– Да, на Садовом.

– Я и сам задержался.

Пунктуальность была сильной чертой характера обоих, и они не имели обыкновения подзадоривать друг друга мелочными опозданиями.

– Я не знал, что тебе заказать – кофеечку или что посерьезнее. Ты по-прежнему с утра не завтракаешь?

– Нет. Я и до кофе не охотник. А хотя ладно.

Турецкий заказал кофе и выжидательно умолк. Меркулов продолжал размешивать сахар в кофе, уже совершенно машинально.

– Слушай, – сказал он наконец, – ты авиацией увлекаешься?

– Ну, в прошлом, – отвечал Александр. – Раньше, бывало, модели самолетов клеил. Но это было лет тридцать назад, сейчас я уже квалификацию потерял.

– Ага, самолеты… Я тоже клеил.

– Тогда все клеили.

– Я их, помню, берёг-берёг, а когда постарше стал – надоели они мне все, как редька. Стоят, пылятся… А потом кошка один уронила, так он упал – в мелкие дребезги. Я было поначалу кошку оттаскал, а потом сам увлекся – кидаешь его из окна и смотришь, как он там. Так и перекокал всю коллекцию.

– А я свою на индейцев выменял. Помнишь, гэдээровские были?

– Помню. Читал про «Антей»? – неожиданно перешел Меркулов к делу.

«Да, – подумал Турецкий, – достал меня-таки этот самолет».

– Читал. Это уж, кажется, не первый случай?

– Не первый. Что-то здорово наши самолеты биться стали последнее время.

– Да сейчас все обветшало.

– Ну брось, какое-то у тебя рассуждение… старческое.

Меркулов лукаво поглядел на Турецкого:

– В Сибирь не хочешь слетать? Холода не боишься?

Турецкий нахмурился. Не зря он утром не хотел поднимать трубку. Сразу сердце нехорошо екнуло. Но при чем тут он? Какое отношение он имеет к упавшему «Антею»?

– Подожди, но разве дело не в военной прокуратуре?

– В военной.

– Так при чем здесь я?

– А вот и хорошо, что ты здесь как бы ни при чем. Ты туда едешь, – Меркулов говорил «едешь», как будто дело было уже решенное, – потому что погибли гражданские, то есть дело-то не только военное. Погиб самолет, погиб экипаж. И под четыре сотни людей просто – хоккеисты и болельщики. Так что и нам интересно – спроста ли это?

– Ну да, да, конечно, – сказал Турецкий, все еще недопонимая, – а я-то здесь при чем? Я секу, к чему ты клонишь, что просто так самолеты редко падают. Но ведь не мне же, с моими познаниями в авиации, этим сейчас заниматься? Прежде чем будут получены результаты работы правительственной комиссии, мне и делать-то там нечего. Это я уж не говорю о том, что у меня вообще-то отпуск.

– Конечно, конечно… дождемся результатов комиссии, дождемся промеморийки военной прокуратуры, дождемся, когда рак на горе свистнет, а там уж…

– Да что ты иронизируешь все, я правда не понимаю, – стал раздражаться Турецкий. – Это же не мой профиль. Что я могу там сделать – без специальных знаний, расследуя дело, в котором главным виновником всего вернее окажутся силы судьбы? И сколько бы там народу ни погибло, дело техническое. Отправь туда кого-нибудь, знаешь… Все-таки с моей квалификацией…

Меркулов, поняв, что своими подколками раздражил сонного Турецкого, вздохнул и посмотрел на свои белые, холеные руки.

– Значит, так, слушай. Этот «Антей» вез на продажу в Индию два истребителя. Не старое барахло, а новейшие, «Су-37», в какую цену – сказать страшно. Дороже они могут быть, только если им на фюзеляже перламутровую инкрустацию сделать, и то ненамного ценнее станет. Так вот наши продали эти вещицы в Индию – это, как ты понимаешь, пресса осветила слабо. Совершенно случайно – мы все в это верим – самолет не пролетает и пары километров и разбивается в пыль. Наше народное достояние – истребители и «Антей» превращаются в металлолом, погребая под собой всю интересующуюся хоккеем часть населения Новогорска, завод получает страховку, вдовы и сироты – компенсацию за понесенный ущерб, Индия – наши извинения, все, с понятными оговорками, довольны, но чудится мне, должен быть в этой мешанине кто-то, кто доволен больше всех, даже так скажем, больше всех, вместе взятых. И вот мне бы и хотелось выяснить, чудится или на самом деле. Кто доволен? Кто будет смеяться последним? Индус? Не знаю, пакистанец? Наш? А если наш – то откуда, из Новогорска или Москвы? Конечно, ты прав, быть может, тут действовали силы судьбы, рок, так сказать. Тогда разведем руками – все, в конце концов, под Богом ходим. Но верь мне, трагедия умерла вместе с Древней Грецией. В наш век люди гибнут из-за денег.

Меркулов замолчал и поднес к губам чашку с кофе. Напиток уже остыл, и, по всему судя, Меркулову вовсе не хотелось его пить. Не хотелось пить и Турецкому. Он взял чашку за ручку и медленно стал вращать ее вокруг оси. Чашка издала мелодичный тихий звон, царапаясь о блюдечко.

– Ну что же, – сказал Турецкий наконец, – если я скажу, что в восторге от твоего предложения, то явно погорячусь.

– А ты не горячись, подумай. Я же не навязываю тебе его, а пытаюсь заинтересовать. Я же понимаю, уже такой возраст близится, когда все становится скучно. Вот я, как друг, о тебе и беспокоюсь, ищу тебе работку поинтересней.

– А, так это ты по дружбе… – с теплой иронией сказал Турецкий, – ты извини, это поначалу в глаза не бросилось.

– Конечно, по дружбе, – засмеялся Меркулов. Он перегнулся через столик к Александру: – Это еще неизвестно, погладят ли меня по головке, что я тебя туда отправляю. Ты, конечно, наша гордость, национальное в некотором смысле достояние, к тому же в законном отпуске, но уж больно ты зорок. Там, где другие найдут то, что требуется, ты сыщешь много лишнего. Вот это лишнее меня и интересует. Знаешь, наши бонзы предпочтут бриться тупыми бритвами, лишь бы не порезаться. А ты – бритва острая.

Меркулов улыбнулся. Он смотрел на погрустневшего Турецкого, дружбой с которым втайне гордился, и понимал, что того надо приободрить. Все-таки этот супермен, лучший из российских следователей по особо важным делам, предмет поклонения полиции Европы и США (где наши таланты отроду ценили больше, чем на родине), был в чем-то ребенком. Меркулов понимал, что Турецкий уже давно согласился в душе с его предложениями, но оставалось еще немного, чтобы окончательно убедить его.

– И потом, понимаешь, – Меркулов отодвинул чашку, уже явно охладев к кофе, – это я тебя прошу. Это моя личная просьба. У меня не так много друзей, к кому я могу обратиться.

Долг дружбы был священ для Турецкого. «Ты или никто», – говорил ему сейчас Меркулов.

– Эх, что бы не стать мне на уголовную стезю… – проворчал Турецкий. – Сидел бы сейчас тихонечко в Бутырке, общался бы со всякой публикой без затей – жулики, бандиты, головорезы… И заметь, никого не выдергивают по прежнему месту «службы». Отдыхать так отдыхать – на полную катушку. А здесь черт-те что – самолеты, трупов насыпано, как в Апокалипсисе.

– Да ладно тебе, не ворчи, – засмеялся Меркулов. – Ты бы из своего отпуска через недельку и сам сбежал от скуки. Ты вообще когда-нибудь отпуск догуливал до конца?

– Я на этот раз решил твердо, – уклонился от прямого ответа Александр.

– Вот. А давеча Чирка взяли…

– Чирка взяли?! – оживился Турецкий. – Вот тебе и на… Я думал, этот вообще вечный.

– И на старуху бывает проруха. Попался на ерунде – пионеры застукали. Зарезал кого-то из своих дружков – тот еще не успел Господу ответ дать, а наш Грязнов уже ведет Чиркова под белы рученьки.

– Грязнов брал? – Александр все больше оживлялся, слыша знакомые фамилии. – Вот молодец!

Турецкий улыбался, представляя себе грузного Грязнова – циника и добряка, – который берет бандита.

– Ладно, пойдем, – тронул его за локоть Меркулов. – Наше свидание затягивается, как я понимаю. Надо бы тогда нам в контору зайти, я тебе передам кое-какие документы. Билет на тебя заказан, сегодня в семь будешь в Домодедове…

– Как – сегодня в семь?…

– Ну послушай, – примирительно сказал Меркулов, – я же все-таки не первый год тебя знаю. Мог ли я предположить, что ты откажешься?

– Ох, Костя, ты из меня веревки вьешь…

Они встали и пошли от столика, оставив две невыпитые чашки кофе и щедрые чаевые. Официантка, привычно скоро принимая чашки на поднос и деньги в карман передника, еще слышала удаляющуюся фразу:

– А завтра с утречка ты уже будешь в Новогорске…

Дальше было уже неразборчиво, да и не больно ее интересовало.