Текст книги "Убийственные мемуары"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Да подождите, – раздраженно прервал его Турецкий. – Так это Левитан?!

– Нет, это вы подождите, – веско сказал Андреев. – Вы все время торопитесь, а ведь у вас времени вагон и маленькая тележка, по сравнению со мной конечно. Вот я задал вам вопрос, помните? Что дает вам кофе?

Турецкий пересилил раздражение:

– Помогает просыпаться по утрам, избавляет от сонливости… улучшает способность концентрироваться.

– Совершенно с вами согласен, – обрадовался Андреев. – И поэтому его пьют тоннами! Вот, к примеру, американские бизнесвумен выпивают до тридцати галлонов кофейных напитков в год. Кофе, точнее, содержащийся в нем кофеин усиливает действие аспирина и других обезболивающих препаратов. Некоторые исследования показывают, что кофе увеличивает скорость чтения, улучшает способность к вычислениям и решению интеллектуальных задач. Кофе относительно безопасен для здоровья, но вот кофеин, входящий в состав этого напитка, способен повышать артериальное давление, вы знаете об этом? Для молодого организма, обладающего эластичными сосудами, такие упражнения не приводят к каким-то значительным изменениям, но вот у людей старшего возраста кофе способен спровоцировать гипертонический криз. После шестидесяти даже одной чашки кофе в день вполне достаточно для того, чтобы увеличить риск заболеваний сердечно-сосудистой системы. Впрочем, вам еще далеко даже до пятидесяти, так что…

Не так уж и далеко, подумал Турецкий, поневоле отвлекаясь, но спохватываясь:

– Неужели «Вечер в Полянове» – это Левитан?!

– А я все думал, ну когда же вы сами догадаетесь, – снова вздохнул Андреев. – Видно, никогда. Наверно, я вас переоценивал все-таки. Пришлось подсказать.

Турецкий пытался осмыслить то, что услышал, но все это плохо укладывалось в голове, – видимо, просто объем события превышал размеры черепной коробки.

– Вы хотите мне сказать, что это был пейзаж Левитана, тот, что из спальни сперли?! Да не может быть!

– Ну сами посудите, – спокойно рассуждал Андреев. – Квартира битком набита иконами, антиквариатом, а грабители забирают безвестный пейзажик какой-то. Мазню. Фигню, как выражается мой аспирант.

– Я сам так говорю, – буркнул Турецкий.

– Так или не так?

– Так.

– Вот, а ведь как-то глупо, вы не находите?

Турецкий находил это с самого начала и потому все-таки склонен был считать происшествие не ограблением, а заказным убийством.

– Хотя, возможно, я чего-то не знаю, – продолжал Андреев, – вы же меня в детали не посвящаете, может, из квартиры Валентина что-то еще ценное пропало, может, там килограммы золота и бриллиантов в загашнике лежали. Пропало?

– Но позвольте, позвольте, – Турецкий вскочил на ноги и забегал по комнате, – откуда у Ракитского Левитан? Вы еще Леонардо да Винчи, скажите. Да не верю я.

Андреев молчал, не возражал. Смотрел, как Турецкий лихорадочно прихлебывает остывший кофе. И вот это его молчание лучше иных запальчивых речей говорило Турецкому о том, что все это было правдой. Безумной какой-то, ненормальной, но – правдой.

– Может, копия? – с надеждой спросил Турецкий.

– Не мне судить, очень может быть и копия. Но думаю, все-таки подлинник.

– Как-то это… фантастично. – Турецкий даже с трудом подобрал слово. – Там же… берег реки, лодка, небо? – припомнил Турецкий описание Ольги Ракитской. – Верно?

– Верно.

– И вы хотите сказать, – прищурился Турецкий, – что никогда не спрашивали у него, подделка это или нет?

– Копия, молодой человек, копия, – поправил Андреев.

– Не вижу разницы.

– Разница принципиальна. Подделка – это то, что выдается вместо оригинала. А копия – официальный дубликат, так сказать.

– Ракитский был настолько состоятельным человеком, чтобы позволить себе купить подлинник Левитана?

– Это уж вам виднее, – засмеялся профессор. – Мне, голубчик, состояние его счетов неведомо. Могу только предполагать, что, проведя столько лет за границей, причем не в самых тепличных, заметьте, условиях, зарабатывать он их умел.

– Уверяю вас, мне тоже неизвестно, сколько у него было денег, – сказал Турецкий чистую правду и подумал: а ведь жаль, очень жаль, что неизвестно. – Но ведь подлинник Левитана должен стоить колоссальные деньги, наверно десятки миллионов.

– Тут вы ошибаетесь, к сожалению для Левитана и к счастью… для Ракитского. Хотя, поверьте, вот уж не знаю, каким путем он его заполучил. Десятки миллионов – это Ван Гог, Рембрандт, Пикассо. Русские художники, к сожалению, так не котируются. Левитан на западном аукционе может стоить, я не специалист, но думаю, не больше двух-трех миллионов.

– Но и это очень много!

– И это много, – согласно покивал Андреев, – колоссальные деньги.

– И Ракитский купил картину Левитана за три миллиона?!

– Я же этого не говорил, – напомнил Андреев. – Я говорил, что не знаю, откуда он вообще взялся.

– Не понимаю, – вздохнул Турецкий. – Ну ни черта не понимаю! – Что получается? Пропадает картина. Шедевр великого художника. Никто этого не знает. Вернее, кто-то все же знает, раз пропадает именно она. Но кто и откуда?! Вот вы, профессор, вам Ракитский когда признался, что у него в спальне Левитан висит?

– Он мне вообще этого не говорил.

– То есть как?

– Вы его не знали, – вздохнул Андреев. – Ракитский был необыкновенный человек. Он умел говорить без слов.

– Как это?

– Как Хемингуэй. Подтекстом и контекстом. Он умел создавать вокруг тебя такую ситуацию, которая все объясняла за него. Понимаете?

– Красиво, но все равно не понимаю. Я не филолог, – напомнил Турецкий. – Вернее, я понимаю другое: что никакого Левитана у него и в помине не было. Вот. Сделайте еще этого, мраморного, а?

– С удовольствием. – Андреев отправился на кухню, по дороге повысив голос, чтобы его было слышно, но Турецкий и так побрел за ним как привязанный. – Мне кажется, для Ракитского все вокруг было в значительной степени игрой – работа, личная жизнь, бизнес. Игрой, заметьте, в высоком смысле слова. Он от любой ситуации, любой вещи, любых человеческих отношений всегда хотел и требовал эстетической завершенности, гармоничности. Возможно, потому и к живописи был так неравнодушен. Мне кажется, так он и свои профессиональные обязанности понимал: приводить людей и их поступки в состояние гармоничного взаимодействия с обществом.

– Нельзя ли конкретней? – взмолился Турецкий. – Я хотел узнать, когда вы лично открыли для себя, что ваш сосед по лестничной клетке, коллекционер живописи, среди прочего является счастливым обладателем картины кисти Левитана. Если, конечно, вы сможете меня убедить, что это действительно так.

– Вы обратили внимание, что у Ракитского в квартире нет ничего такого, что бы требовало постоянного присутствия хозяина?

Кофе был готов, и они вернулись в комнату.

– Что вы имеете в виду?

– Ну вот, например. – Андреев кивнул на своих попугаев. – Или там цветы на подоконниках, их же поливать требуется. С тех пор как он с женой развелся, он их все просто выкинул.

– Вы ничего не преувеличиваете? Может, его супруга цветы с собой забрала, когда переезжала?

– Ничего я не преувеличиваю, уверяю вас, знаю, что говорю. Горшков было много, это правда, но она ничего не забирала. Эти цветы Валентин сам покупал, это же на моих глазах почти все происходило. Каждый раз перед длительной поездкой он притаскивал в дом очередную партию горшков. В конце концов, это в ритуал превратилось. А одна комната – в оранжерею.

– Домашние животные у них были?

– Была такса в середине семидесятых, но она исчезла. Украл один подонок с первого этажа. Валентин приехал из Африки, узнал, что собака исчезла, прошелся по соседям, буквально по одному-два вопроса всем задал, потом спустился к этому типу, жил тут один такой тунеядец, знаете ли. Ничего не делал, комнаты сдавал бичам, ну а потом, как выяснилось, собак окрестных приворовывал. Ну вот, Ракитский к нему позвонил, взял его двумя пальцами за горло и на пол опрокинул. Ни одного вопроса даже задать не успел. Тот сам все рассказал. Куда, когда и кому сбывал. Но все равно не нашли таксу. Так с тех пор живность они уже не заводили, а вот цветов, растений всяких экзотических – тьма была. Но, как я уже сказал, едва Вика, Виктория Павловна то есть, выехала, он их все на мусорник выволок.

– Отчего они разошлись?

– Трудно сказать, – почесал затылок Андреев. – Человеческие отношения, знаете ли, – не фунт изюму. Тайна сия велика есть. Ну да что надо, вы и без меня раскопаете. Виктория Павловна нездорова была с давних пор…

– Пила.

– Ну да. Сперва никто этого не понимал, не замечал, а после уж не замечать трудно стало. А впрочем, думаю, что и не это главное. Мне кажется, просто чужие они стали. Они ведь в разлуке больше чем вместе жили – так и вышло.

– А дочь с отцом осталась – как все это произошло, вы подоплеку знаете?

– Да нет никакой подоплеки, по-моему. Ольга – очень независимое существо, и всегда такой была.

– Вы знаете, как она попала в аварию?

– Знаю. Тут недалеко, на Калининском проспекте. Ее мать была за рулем.

– Нетрезвая?

– Да.

– Я так и думал, – вздохнул Турецкий. С эпилепсией и распадом семьи Ракитских, по крайней мере, все становилось понятно. – Сергей Анисимович, вы говорили кому-нибудь о том, что у Ракитского дома есть Левитан?

– Да боже упаси!

– Почему? Он просил вас этого не делать?

– Нет, когда он увидел, что я догадался, он просто поднес палец к губам. – Андреев продемонстрировал этот жест. – Для меня этого было вполне достаточно. Я, знаете ли, не старый разведчик, но, общаясь много лет с Ракитским, тоже кое-что намотал на ус. Если честно, несмотря на все свои к нему дружеские чувства, я Валентина не то чтобы побаивался, но как бы объяснить… Понимаете, в нем чувствовалась настолько неординарная сила, что иногда даже самой небольшой ее демонстрации было достаточно, чтобы поставить человека на место или вовсе опрокинуть. Однажды, лет пять назад, мы возвращались с ним с футбола, ездили общественным транспортом, чтобы, так сказать, народом подышать…

– Кто играл?

– «Спартак» – «Торпедо». Неважная была игра, блеклая очень… Валентин расстроился.

– Он за «Торпедо» болел?

– Да еще как. Но если вы в курсе, всех, кто имел счастье в шестидесятые болеть за «Торпедо», потом ждали десятилетия разочарований. Так и в тот раз было. Ну так вот, мы вышли из метро, а за нами группа фанатов спартаковских, обычные подростки, только на стадионе завелись и все еще в себя не пришли. Причем, как это водится, о футболе они уже и думать забыли, задирали прохожих и друг друга заодно. Ну и нам что-то крикнули, обступили, с меня шляпу сбили. Довольно неприятная ситуация, честно говоря, я совершенно растерялся. Ракитский повернулся и просто молча на них посмотрел. Ничего не делал. Даже рук из карманов не доставал. Просто посмотрел. Секунд пять, а может, десять. И они отстали. Сразу и молча. Понимаете?

– Сколько было подростков?

– Не помню, человек десять, должно быть.

Н-да, подумал Турецкий, тот еще тип, наверно, был этот Ракитский.

– Кстати, я вот что еще хотел спросить. Ведь наш президент… Как бы это сказать… Он работал в том же ведомстве, что и Валентин Николаевич, причем оба они были в ГДР, верно? Мне почему-то кажется, что они были знакомы… Ракитский вам не рассказывал?

– Были-были, и очень неплохо, представьте.

– Откуда вы об этом знаете?

– Это тот редкий случай, когда Валентин мне сам об этом говорил.

– Когда это было, не припоминаете?

– Думаю, лет пять назад.

Турецкий подумал: ровно, когда ДИС формировался. Значит, президент действительно о нем не забыл. И еще Турецкий подумал: кажется, старик о Левитане напрочь забыл. Спросил на всякий случай:

– Сергей Анисимович, а Ракитский случайно не рассказывал, как стал одним из заместителей директора Департамента иностранной службы?

– Увы, – улыбнулся Андреев. – Равно как и о Левитане не рассказывал. Вы, наверно, не знаете, кто были предки Ракитского по материнской линии, так вот я вас просвещу…

– Таржевские, – Турецкий припомнил фамилию, которую слышал от Ольги Ракитской.

– Однако уже осведомлены, – с удивлением отметил Андреев. – Ну а кто такие были эти самые Таржевские, имеете представление?

– Коллекционеры, – чувствуя себя словно на экзамене, сказал Турецкий.

– Именно, именно! И что из этого следует?

– А что из этого следует?

– Нет, это вы мне скажите.

– Откуда ж мне знать, в самом деле?! Ракитский решил возобновить семейную традицию?

– Ну видите, сами все прекрасно понимаете. Но Валентина интересовала не живопись вообще, а только те художники, которыми занимались его предки. Хотите, проверим в каком-нибудь справочнике?

– А что мы там можем проверить? В Большой советской энциклопедии написано, какие картины были у Ракитского в коллекции? И какая в какой комнате?

– Не язвите раньше времени. Вот, прошу… – Андреев сделал широкий жест в сторону книжных полок, где располагались многочисленные справочники и словари. – Какой способ познания предпочитаете, традиционный или…

– Электронный, – проворчал Турецкий, усаживаясь за компьютер.

Андреев поставил ему сиди-диск с «Энциклопедическим словарем Кирилла и Мефодия».

– Посмотрите статью про Таржевских.

Турецкий послушно набрал нужные буквы, но ничего не нашел.

– Еще бы, – удовлетворенно засмеялся гостеприимный хозяин. – Все-таки основная база данных еще с советских источников берется. Ну тогда посмотрите художников.

– Каких? – проворчал Турецкий.

– Вот уж не знаю, каких вы там нашли у него дома? Что, по-вашему или по версии ваших экспертов, представляло определенную художественную ценность?

Турецкий помялся, потом все-таки признался:

– Кандинского.

И тут же отыскал про него довольно объемистую статью:

«Кандинский Василий Васильевич (1866–1944), российский живописец и график, один из основоположников и теоретиков абстрактного искусства, автор экспрессивных, динамичных композиций, построенных на сочетании красочных пятен и ломаных линий („Смутное“, 1917). Участвовал в организации общества „Синий всадник“ и Института художественной культуры (Инхука). В 1900–1914 и с 1921 г. жил за границей…»

Ну и так далее в том же духе.

Турецкий повернулся к Андрееву:

– Кажется, ничего тут интересного не предвидится, а, профессор?

Тот пожал плечами и хихикнул:

– А я вам ничего и не гарантировал. Просто предложил посмотреть.

– Ну, знаете, – разозлился Турецкий, – мне время дорого.

– Не кипятитесь, посмотрите теперь Левитана.

Турецкий вздохнул и отыскал следующую справку.

«Левитан Исаак Ильич,[3]3
  18 (30) августа 1860, Кибарты, ныне Кибартай (Литва) – 22 июля (4 августа) 1900, Москва


[Закрыть] российский художник. Крупнейший мастер русского пейзажа конца XIX в., заложивший в этом жанре принципы символизма и модерна. Сын железнодорожного служащего. В начале 1870-х гг. семья Левитана переехала в Москву. В 1873—1885-м будущий мастер учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, где наибольшее влияние на него оказали В. Д. Поленов и А. К. Саврасов. В своих работах смог раскрыть тончайшие состояния природы… Пленэрная, тонко нюансированная живопись…»

– Ну и это можно пропустить, – сказал Турецкий. – Что дальше посмотреть?

– Нет, вы читайте, читайте.

«Жил преимущественно в Москве. Работал также в Останкине (1880–1883), в различных местах Московской и Тверской губерний; в Крыму (1886, 1899), на Волге (1887–1890), в Италии, Франции, Швейцарии и Финляндии (1890-е гг.). Преодолел условности классико-романтического пейзажа…

Левитановский «пейзаж настроения» при всей его удивительной натурной достоверности обрел беспрецедентную психологическую насыщенность, выражая жизнь человеческой души, что вглядывается в природу как средоточие неизъяснимых тайн бытия, которые здесь видны, но не выразимы словами.

Уже ранние работы художника…»

– Ну и что с того? – не выдержал Турецкий.

– Может, все-таки наберетесь терпения?

«Полного расцвета искусство Левитана как мастера пейзажа-картины, умеющего превратить простой мотив в архетипический образ России, достигает в „Березовой роще“…

Жизнеутверждающее обаяние красок в полотнах…

Многолетняя (с 1885) дружба Левитана с московскими коллекционерами братьями Таржевскими позволила художнику… Именно благодаря их поддержке им были созданы такие шедевры «волжского периода», как «Вечер. Золотой плес» (1889), «Вечер в Поленове» (1890), а также тематически примыкающая к ним картина «Свежий ветер. Волга» (1891–1895) (все– Третьяковская галерея)…

Поэтические реминисценции ненавязчиво, без всякой литературщины, придают многим образам особую одухотворенность…

Последняя, неоконченная картина Левитана («Озеро. Русь», 1900, Русский музей) является– наперекор смертельной болезни – едва ли не самым мажорным произведением художника…»

– Фигня это все, – безапелляционно заявил Турецкий. – Значит, многолетняя дружба с Таржевскими чего-то там ему позволила. Ну понятное дело, Таржевские у Левитана картины покупали, вот это ему и позволяло следующие рисовать, или писать, – кажется, так у художников положено говорить. Но что с того? Какое отношение это все к Ракитскому имеет? Ракитский решил, что раз предки корешили с Левитаном, то и ему надо «Золотой осенью» обзавестись?

– Как назывался пейзаж, который висел в его спальне?

– «Вечер в Полянове» Яна Соколовского.

– Ай-я-яй, господин сыщик, – покачал седой головой Андреев.

– Я следователь, – машинально ответил Турецкий. – Стойте, вы что хотите этим сказать?

– Что такое Поляново, выяснили?

– Выяснили. Польское местечко, родина художника Соколовского.

– Ну и?

– Да что – ну и?! Если вы что-то знаете, так скажите сами, окажите посильную помощь следствию, а если нет, так хватит издеваться надо мной!

– Помилуйте, Александр Борисович, не обижайтесь на старика, я вовсе не хочу вас обидеть. Просто хотелось, чтобы вы тоже этот нехитрый путь размышлений прошли и почувствовали мою уверенность в истине. Значит, у нас есть картина «Вечер в Полянове». Вернее, была. Поляново – родина художника Яна Соколовского. Откуда вам это известно?

– Из Суриковского института. Я туда специально помощника отправлял.

– Ну прекрасно. А вы не просили его топографию этой местности изучить?

– Полянова?

– Да.

– Нет, не просил. Мне что, прикажете теперь его в Польшу в командировку отправить?

– А напрасно, Александр Борисович, очень напрасно. Я вот не поленился, разыскал карты. И оказалось, что в Полянове речки-то никакой нет. Нет и не было. Чтобы быть совсем точным, скажу, что там, правда, имеется подземная река, она протекает на глубине пятидесяти метров на окраине городка. Что скажете?

Турецкий почесал голову.

– Но ведь… но ведь художники… люди с… как бы это сказать, с фанаберией, что ли, с фантазией. Мог он и выдумать речку, этот Соколовский, разве нет?

– Нет, – отрезал Андреев. – Два года назад я был в Польше. Должен вам сообщить, что Поляново находится под Краковом. В Кракове три музея – Национальный, Художественный и еще – Художественное собрание на Вавеле. Я был во всех. На Вавеле собрана наиболее полная коллекция Соколовского. В остальных тоже кое-что имеется. Я внимательно его изучил – и должен вам сообщить, что Соколовский совсем не тот художник, который выдумывал на своих полотнах несуществующие географические объекты. Вообще-то он был портретист. Среди ста пятидесяти картин, которые мне удалось посмотреть, я насчитал только семь пейзажей. Кстати, на всех присутствовали люди – именно этот объект интересовал его в первую очередь. (Кстати, помнится, на пейзаже, который был похищен у Ракитского, люди отсутствовали вовсе.) Это не Соколовский висел в спальне у Ракитского, Александр Борисович, я в этом убежден!

– Но почему обязательно Левитан?

– А вы посмотрите еще раз энциклопедическую справку, наименования картин. Есть там «Вечер в Поленове»?

– О черт! – спохватился Турецкий, снова заглянул в компьютер: – «…такие шедевры „волжского периода“, как „Вечер. Золотой Плес“ (1889), „Вечер в Поленове“ (1890)…» Значит, думаете, «Вечер в Полянове» – «Вечер в Поленове»?

– Ага.

– Но это же еще ничего не доказывает!

– Это как посмотреть.

– Так научите меня, как смотреть!

– Сперва надо выяснить, – научил Андреев, – где упомянутая картина, согласно официальным источникам, находится. Что написано в «Кирилле и Мефодии»?

– В Третьяковской галерее, – снова прочитал Турецкий.

– Вот! А в Третьяковке говорят – что в Русском музее.

– Вы проверяли?

– Я проверял, – удовлетворенно сообщил Андреев.

– А в Русском музее что говорят?

– Слыхом не слыхивали.

– Так бывает вообще? – изумился Турецкий.

– Получается, – развел руками профессор.

Турецкий остановился в дверях:

– Но почему именно этот Соколовский? Почему Ракитский выбрал его? Мог ведь подобрать более правдоподобную фигуру, чтобы скрыть своего Левитана, разве нет?

– Тут я думаю, все просто. Во-первых, Ян Соколовский никогда не был у нас широко известен. Он даже в Польше считался художником весьма посредственным, а отнюдь не национальным достоянием. Главная его заслуга состояла в том, что он изготавливал портреты государственных деятелей. Он это просто в бизнес превратил, поставил на поток: всяких Пилсудских, Потоцких и прочих вельможных панов лудил с бешеной скоростью. У нас сейчас такие умельцы тоже имеются, придворные живописцы, всякие никасы сафроновы, слыхали?

Турецкий кивнул.

– Так вот, я думаю, что когда Ракитский в Восточной Европе работал, где-то там картины Соколовского ему на глаза вполне могли попасться. Ну а для такого человека, как Валентин, сделать чужую подпись, пусть и на картине, как вы понимаете, не проблема. И, кроме того… stat pro ratione vovuntas – есть такое латинское выражение.

– Решение зависит от свойства личного расчета, – поторопился перевести Турецкий, дабы продемонстрировать, что и он не лыком шит.

– Браво, браво. Впрочем, вы же юрист, вам положено латынь знать. Желаете, перейдем на этот древний язык?

– Нет уж, увольте, – испугался Турецкий, помнивший едва ли пару десятков выражений. – Так что там за личный расчет у Ракитского был?

– Да нет, это я пошутил, скорее как раз наоборот. Все дело в том, что у Ракитского в восьмидесятые годы был любимый футболист, и отнюдь не торпедовец, как можно было подумать, – Михаил Соколовский.

– Помню, – перебил Турецкий, – в донецком «Шахтере» играл. Самый результативный полузащитник в истории советского футбола.

– Именно, голубчик, именно! – обрадовался Андреев.

– Так что же он, в его честь Левитана назвал?! Просто сам поставил поверх левитановской подписи буквы «Я» и «н»?

– Получается, что так.

…….А с моим первым «клиентом», Марком Спейси, у меня завязалась, как он полагал, настоящая дружба. Благодаря этой дружбе помимо прочих дивидендов я познакомился с активисткой Красного Креста Мишель Бонали. Это случилось в доме Надин Гордимер. Сегодня имя Надин Гордимер известно каждому образованному человеку, в 1991 году она получила Нобелевскую премию по литературе и стала по-настоящему знаменита – первый писатель-лауреат из ЮАР, и кто знает, возможно, последний. А тогда, в конце семидесятых, в ее доме просто собирались самые разные люди. Кого-то влекло под ее гостеприимный кров желание пообщаться с единомышленниками, кто-то (по преимуществу любители похвастать знакомством с радикальными оппозиционерами) приходил просто поглазеть и поприсутствовать. О чем бы ни заходила беседа в этом доме, рано или поздно она сворачивала на права человека, права чернокожего населения Южно-Африканской Республики. Впоследствии Надин получила прозвище «беспокойная социальная совесть Южной Африки». В самые мрачные времена апартеида в ее доме зеленел оазис свободомыслия. На одно из таких собраний меня и затащил Марк Спейси. Думаю, он получил задание от своего начальства в ЦРУ поближе познакомиться с «белой оппозицией», а меня прихватил, скорее всего, для маскировки. Но я ему за это благодарен. Мне выпала счастливая возможность встретиться с замечательными людьми. Самое интересное, что Надин Гордимер хоть и стопроцентная южноафриканка, но корни ее в России: ее отец – русский, она неплохо знает наш язык и страстно любит русскую литературу. Большого труда стоило мне равнодушно выслушивать восторженные отклики Надин о Чехове, это ведь и мой любимый писатель. Но канадский горный инженер не мог, не должен был читать русскую классику, и я с умным видом переспрашивал, не он ли написал «Евгения Онегина». Не он. Очень странно. А мне вот все-таки кажется – он, тем более что я экранизацию американскую видел, Омар Шариф снимался, и звали там его – Юрий Живаго. Точно не Чехов? Ну ладно.

Мишель Бонали, которой меня представила Надин, была не из тех, кому просто хотелось пощекотать нервы подозрительными знакомствами, она прилетела из Франции с миссией Красного Креста и, не страшась малярии и лихорадки, объезжала самые отдаленные деревни народностей зулу, коса, суто, сохранивших первобытный уклад жизни. Мы разговорились, и я пообещал помочь ей с картами отдаленных северных районов – она с коллегами иногда неделями не могла добраться до какого-нибудь поселения из-за того, что дороги, отмеченные на официальных картах, давно пришли в негодность и стали совершенно непроходимыми. С Мишель я подружился по-настоящему. Но ничего большего, чем дружба, между нами не было и быть не могло – в Москве меня ждала жена и маленькая дочь.

И все-таки Мишель оказалась человеком совершенно замечательным. Помимо остроумия, неиссякаемого оптимизма и отчаянной храбрости она обладала еще одним прекрасным и, к сожалению, редким качеством – никогда, ни при каких обстоятельствах она не нарушала однажды данного слова. О чем бы ни шла речь, о пустяках или о деле жизненно важном, она неукоснительно выполняла свои обещания.

Летом 1978 года в северо-западной части пустыни Калахари среди коренного населения вспыхнула эпидемия геморрагической лихорадки. Мишель немедленно отправилась в зараженные районы. Около трех недель от нее не было никаких вестей. Когда она появилась на пороге моего дома в первом часу ночи, я с трудом узнал ее: она находилась в состоянии полного истощения, – очевидно, не спала несколько суток и держалась на ногах только благодаря слоновьим дозам стимуляторов.

– Сыворотка неэффективна, – с трудом выговорила она. – И ее все равно хватит на пару дней, не больше. Нужно срочно что-то предпринять, иначе люди начнут вымирать целыми деревнями. Эта дрянь невероятно заразна, хуже чумы.

– Ты уверена, что больным вообще можно помочь? – спросил я, буквально на руках перетаскивая ее в кресло.

Она попыталась усмехнуться:

– У меня есть агентурные данные. В Департаменте здравоохранения имеется НЗ – новое сильнодействующее средство на случай чрезвычайной ситуации. Я была там сегодня. Чрезвычайную ситуацию они объявлять не желают, ограничились тем, что выставили на всех дорогах кордоны. Знаешь, что сказал мне этот ублюдок, начальник санэпидемслужбы?! Я-де устал доказывать зулусам, что они существуют в антисанитарных условиях, эти тупые троглодиты сожгли мою машину, а сам я еле унес ноги. Если половина из них передохнет – все к лучшему, может, хоть у остальных прочистятся мозги!

– Расистская сволочь! – искренне возмутился я и спросил без особенной надежды: – У тебя есть какой-нибудь план?

– Нет. Но я обещала максимум через три дня достать лекарство в необходимом количестве… – И Мишель потеряла сознание.

Я подумал, что, может быть, она сама смертельно больна, а может, успела заразить и меня, но зацикливаться на этой мысли не имел права. Однако, сколько ни ломал голову, способа помочь Мишель не находил. В данном случае мои обширные связи были бесполезны. Утром я отпоил ее кофе, она обожала смаковать горячий кофе по утрам, но в тот день, проглотив залпом, наверное, пол-литра, умчалась, не сказав ни слова. Позже я с изумлением узнал, что она уговорила главного эпидемиолога Йоханнесбурга – того самого, отпетого расиста, – пообедать с ней, подсыпала ему в бокал мартини клофелин, затолкала бесчувственное тело в машину и, пока он не пришел в себя, вывезла в зараженный район, сделав его фактически своим заложником! Заодно этот мерзавец послужил ей пропуском на заградительных кордонах: она уверяла, что он «переработал» и от усталости отключился буквально на несколько минут. В тот же вечер медикаменты доставили по воздуху в отдаленные деревни зулусов, и вскоре эпидемия была локализована.

В связи с этим мне вспоминается еще одна история, произошедшая уже в Москве в середине девяностых. Работая в Департаменте иностранной службы, я по долгу службы присутствовал на совещании рабочей группы по управлению «проблемными» объектами недвижимости в странах Восточной Европы. Мягко выражаясь, чехарда с недвижимостью, принадлежавшей Советскому Союзу в бывших странах соцлагеря, стала уже притчей во языцех. Зная проблему не понаслышке, могу подтвердить самые пессимистические предположения читателя: ни одна сделка с этими объектами – представьте, ни одна! – не была совершена в строгом соответствии с законом. Вообще говоря, данная тема заслуживает отдельного исследования, и, позволь я себе остановиться на ней подробно, хотя бы только на событиях, в которых лично принимал участие, данное повествование разрослось бы до невероятных размеров и из мемуаров разведчика превратилось бы в мемуары финансиста. Щадя вас, уважаемый читатель, я лишь бегло упомяну о нескольких эпизодах, имевших непосредственное отношение к моей работе в разведке.

Итак, шло совещание рабочей группы по «проблемной» недвижимости в Восточной Европе. В эту категорию попали по преимуществу объекты, ставшие в 1991–1992 годы собственностью акционерных обществ с государственным участием, но по каким-либо причинам оказавшиеся убыточными. Кто-то пролоббировал решение кабинета министров о передаче в госсобственность «нецелевых зарубежных активов». Фактически долги коммерческих структур были переложены на бюджет, а покрыть хотя бы часть убытков за счет распродажи нерентабельного имущества было поручено Внешторгбанку. Открыл совещание директор банка Самойлов, он произнес краткую речь о том, что «наболевший вопрос нужно решить наконец раз и навсегда», и уехал в Белый дом на заседание правительства. Каждому из присутствующих раздали – под роспись, как секретные материалы, – перечень злополучных объектов и краткую аналитическую справку. Перелистывая список, я с удивлением обнаружил под номером тридцать четвертым Дом дружбы народов в Берлине. Годы службы в разведке приучили меня не удивляться никаким неожиданностям, но, черт побери, в тот момент я испытал самый настоящий шок.

Здесь, разумеется, следует сделать краткое историческое отступление.

Дав зеленый свет на подписание договора об объединении Германии, Горбачев обокрал весь Советский Союз. Наши военные и прочие объекты, подлежащие передаче немецкой стороне, созданные трудом десятков тысяч советских солдат в течение сорока с лишним лет, он оценил в восемь миллиардов марок. Канцлер Коль, садясь с ним за стол переговоров, имел на руках решение бундестага: Германия, не торгуясь, готова заплатить девяносто восемь миллиардов, но сам Коль считал эту сумму несерьезной и готов был обсуждать трехзначное число этих самых миллиардов. Горбачев все это прекрасно знал! Знал, но ограничил свои требования восемью. В самом деле, зачем ему миллиарды?! Он ведь намеревался до конца жизни или, на худой конец, до пенсии оставаться генеральным секретарем ЦК и президентом СССР. А от прочих сограждан генсек отличался тем, что деньги ему были без надобности.