Текст книги "Астрея. Имперский символизм в XVI веке"

Автор книги: Фрэнсис Йейтс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Фрэнсис Йейтс
Астрея. Имперский символизм в XVI веке

© ООО «Книгократия», 2020

© Александр Дементьев, пер. с анг., 2019

Предисловие

Начиная эту книгу как сборник «избранных эссе», я и представить себе не могла, что она заживёт собственной жизнью и превратится в отдельное сочинение. В процессе разбора и расстановки работ в некоем осмысленном порядке, старые эссе снова ожили и некоторые отчётливо потребовали переработки с учётом нового опыта и знаний. Другие, столь же отчётливо, требовали оставить их как есть в качестве памятников прежним подходам, которые не утратили своей актуальности и поныне. По этой причине книга являет собой разнообразие стилей. Некоторые эссе принадлежат раннему варбургскому периоду. В первую очередь, это относится к главе, давшей название всей работе – «Королева Елизавета I как Астрея». Остальные отражают мой французский период. Переработка и две короткие главы, написанные специально для этой книги, принадлежат уже настоящему времени.

Вся представленная здесь научная работа была проделана в основном более двадцати лет назад и относится не позднее, чем к пятидесятым годам; и даже свежие эссе основаны на неопубликованных лекциях тех лет. А просматривая свои записи, я вспомнила о ещё более раннем периоде. Открытие эмблемы Диоскуров как иллюстрации гелиоцентрической системы Джордано Бруно произошло в тридцатые, когда я переводила его трактат «Пир на пепле». К этому же десятилетию относится и начало моего увлечения Генрихом III. С этими персонажами и идеями связан очень долгий отрезок моей жизни. И потребовалось невероятно много времени, чтобы осмыслить эпоху, всегда казавшуюся мне не просто мёртвым прошлым, но чрезвычайно важной основой современной художественной и духовной жизни. Эта книга, хотя и косвенно, вплотную подводит нас к Шекспиру; ведь его воображение несомненно действует именно в этом мире имперского символизма. И хотя я всячески старалась не делать на этом акцент, но, двигаясь по такому пути, мы можем прийти к исторически важному новому пониманию шекспировского религиозного чувства.

Исследования, на которых основаны данные эссе, были написаны мной за долгие годы до книги «Джордано Бруно и герметическая традиция» (1964). Однако Бруно уже занимает в них видное место с его скитаниями между Францией и Англией в поисках идеального правителя империи, который способен был бы спасти мир от тирании. Его работы, в которых политико-религиозный месседж неотделим от герметической религиозной философии, хорошо демонстрируют, насколько тесно были связаны в сознании ренессансного мыслителя единое идеальное управление человеческим обществом и физическое устройство Вселенной.

Предметом исследования нескольких эссе является имперский символизм французской монархии в конце XVI века, его контрасты и сходства с елизаветинским символизмом. Как и в Англии, монархия во Франции служила объединяющим символом в условиях, когда разрыв между католиками и протестантами угрожал наступлением хаоса. Усилия по религиозному примирению под сенью либеральной французской короны сформировали основу движений, во главе которых встали Плеяда и Академия поэзии и музыки де Баифа, и нашли выражение в больших придворных празднествах, одно из которых стало темой включённого в книгу эссе. Ренессансная магия в таких представлениях была призвана служить укреплению монархии и предотвращению религиозных войн. С усилением кризиса в конце столетия французский король (Генрих III) попытался возглавить религиозное движение, исследуемое в эссе о процессиях. Генрих же IV оказался тем спасителем, который смог хотя бы на время создать имперский мир без межконфессиональных конфликтов.

Эта книга заканчивается как раз там, где начинается моя предыдущая работа, а именно в первых годах семнадцатого столетия, накануне начала Тридцатилетней войны. Елизаветинское протестантское рыцарство и французские плеядисты вошли в число многих составляющих, породивших розенкрейцерское движение начала XVII века в Германии, о котором я рассказывала в книге «Розенкрейцерское Просвещение» (1972).

Эссе «Королева Елизавета I как Астрея», будучи центральным произведением сборника, не более важно, однако, чем все остальные, и находится в тесной связи с другими его частями. На самом деле, эта работа, опубликованная в 1947 г., содержит в своём конце предпосылки ко всем прочим эссе и даже многим другим моим книгам.

Представленные здесь иллюстрации не имеют отношения к истории искусства, равно как и к истории книгопечатания. Они являются неотделимой частью аргументации, но при этом не столько иллюстрируют текст, сколько представляют приводимые доводы иными средствами и используют визуальные образы в качестве самих по себе исторических документов. Девиз Карла V на двух колоннах герба являет собой историческое заявление, которое нельзя было сделать никаким иным способом. То же самое относится и к «Сиенскому» портрету Елизаветы I. Изображения же процессий несут важную информацию в своей иконографии.

Далее я перечислю даты и места публикаций моих ранних работ, перепечатанных или переработанных в этой книге, указания на которые отсутствуют в тексте.

Происхождение эссе «Королева Елизавета I как Астрея» следует искать в периоде до 1947 года, даты его публикации в журнале Варбургского института[1]1
  ‘Queen Elizabeth as Astrea', Journal of the Warburg and Courtauld Institutes, X (1947), pp. 27–82.


[Закрыть], а именно в прочитанной в 1945 году лекции о королеве и её поэтах, которая изначально была представлена как проповедь![2]2
  Имеется в виду лекция, прочитанная в рамках ежегодных «Чтений Элизабет Хоуленд» в церкви Святой Марии в Стретеме (Лондон). Заложенная в начале XVIII в. традиция изначально предполагала чтение ежегодного доклада о королеве Елизавете I в форме проповеди в день её восшествия на престол. – Прим. переводчика.


[Закрыть] «Астрея» перепечатана из журнала почти без изменений, за исключением нескольких пропусков, сделанных во избежание повторов с другими эссе, нескольких упрощений в примечаниях и иллюстрациях и нескольких новых ссылок. Она принадлежит к периоду, когда из Германии только прибыли выдающиеся учёные и библиотека[3]3
  Имеется в виду переезд Варбургского института из Германии в Лондон. – Прим. переводчика.


[Закрыть]. Рукопись статьи незадолго до своей смерти прочёл Фриц Заксль.

Из «Астреи» выросли четыре «имперские лекции» об имперской теме в Средние века и Ренессансе, впервые прочитанные в Доме Сената Лондонского университета в январе 1952 года. Впоследствии они стали основой для проводившихся в 1967–1970 гг. в Варбургском институте и в 1968 г. в Гуманитарном обществе Корнельского университета семинаров. Эти работы ни разу не публиковались на английском языке, но в 1960 г. вышел их французский перевод[4]4
  ‘Charles Quint et l'Idе́e d'Empire', F ệ tes et Cе́rе́monies au Temps de Charles Quint, ed. Jean Jacquot, Centre National de la Recherche Scientifique, Paris, 1960, pp. 57–97.


[Закрыть]. Эссе «Карл V и имперская идея», а также «Идея французской монархии» представляют собой те самые «имперские лекции», подготовленные для перевода на французский.

Работа «Елизаветинское рыцарство: романтика турниров Дня Восшествия на престол» была подготовлена для симпозиума о Филиппе Сидни, организованного Д. Гордоном в университете Рединга в марте 1954 г., и опубликована в виде статьи в журнале Варбургского института в 1957 г.[5]5
  ‘Elizabethan chivalry: The romance of the Accession Day Tilts', Journal of the Warburg and Courtauld Institutes, XX (1957), pp. 4–25.


[Закрыть]Эта статья воспроизведена здесь почти в оригинальном виде, если не считать нескольких небольших изменений и двух добавленных иллюстраций.

Эссе «Триумф целомудрия» было написано специально для этой книги, хотя и основывалось на ранее неопубликованных лекциях: «”Триумфы” Петрарки и поэты елизаветинской эпохи», прочитанной в университете Рединга в марте 1950 г., и «Аллегорические портреты Елизаветы I», прочитанной в Слейд-скул при Лондонском университете в мае 1953 г. На этих лекциях я разбирала связь «Сиенского» портрета и «Портрета с горностаем» с «Триумфами» Петрарки, сопровождая рассказ демонстрацией слайдов с деталями и сравнениями. Хелен Рёдер опознала сцены на колонне «Сиенского» портрета как эпизоды из «Энеиды» Вергилия во время своей работы в фотографической коллекции Варбургского института в 1949–1950 гг. Она также помогла мне с Тукцией и «Триумфами».

Статья «Въезд Карла IX и его супруги в Париж в 1571 г.» была подготовлена для коллоквиума Жана Жако в Ройомоне в июле 1955 г. А в 1956 г. Национальный центр научных исследований опубликовал её на французском в сборнике «Le Fệtes de la Renaissance»[6]6
  ‘Poètes et artistes dans les Entrе́es de Charles IX et de sa reine à Paris en 1571', Les Fệtes de la Renaissance, ed. Jean Jacquot, Centre National de la Recherche Scientifique, Paris, 1956, pp. 61–84.


[Закрыть]. Однако представленное здесь эссе, хотя и использует находки французской статьи, всё же является совершенно отличной от неё работой, равно как и от моего английского предисловия к факсимильному изданию рассказа Симона Буке об этом въезде[7]7
  Simon Bouquet, Bref recueil, etc, Paris, 1572. Факсимильное издание этого текста выйдет в серии Renaissance Triumphs and Magnificences, ed. Margaret McGowan, Theatrum Orbis Terrarum Ltd, Amsterdam, Vol. III. Моё предисловие к этому репринтному изданию содержит материалы, которых нет в опубликованном здесь эссе.


[Закрыть]. Переработанное для книги эссе исследует имперскую тему в символизме французской монархии, а также её сходства с елизаветинским имперским символизмом.

Статья «Торжества в честь свадьбы герцога де Жуайеза в Париже в 1581 г.» была написана по-французски для международного коллоквиума в Париже в июне-июле 1953 г., организованного Жаном Жако и др. при финансовой поддержке Национального центра научных исследований. Она была опубликована в сборнике «Musique et Poе́sie au Seizième Siècle»[8]8
  ‘Poе́sie et musique dans les Magnificences au Mariage du Duc de Joyeuse, Paris, 1581', Musique et Poе́sie au XVIe Siècle, ed. Jean Jacquot, Centre National de la Recherche Scientifique, Paris, 1954, pp. 241–264.


[Закрыть]. В ней удалось идентифицировать часть написанной специально для этих торжеств музыки. Оригинальная французская статья была расширена до формата эссе, чтобы показать важность самих празднеств в целом и их использования в качестве своего рода музыкальных заклинаний, имевших целью призвать астральные силы на помощь французской монархии.

Изображения религиозных процессий, хранящиеся в Cabinet des Estampes Национальной библиотеки Франции, завораживали меня в течение многих лет. Некоторые из них я включила в свою книгу «Французские академии XVI века» (1947), а весь набор (иллюстрации 24–39 в данном издании) был опубликован в моей английской статье, написанной для французского музыковедческого журнала в 1954 г.[9]9
  ‘Dramatic religious processions in Paris, in the late sixteenth century', Annales musicologiques, II, Publication de la Sociе́tе́ de la Musique d'Autrefois, Direction G. Thibault, F. Lesure, Paris, 1954, pp. 215–270, plates I–XX.


[Закрыть] Эта статья была полностью переписана для вошедшего в настоящую книгу эссе «Религиозные процессии в Париже в 1583–1584 гг.» Просматривая множество записей, сделанных мною много лет назад во время работы с изображениями процессий, я обнаружила, что понимаю эти картины теперь гораздо лучше. Переработка «Процессий» для книги принесла мне по-настоящему захватывающий опыт, который открыл новый взгляд на возможную связь королевских религиозных движений Генриха III с тайной сектой фамилистов.

Последнее эссе «Астрея и галльский Геракл» было написано специально для этой книги. Оно во многом основывается на работе Коррадо Виванти о символизме Генриха IV и пытается соединить вместе символизм, присущий английской и французской монархиям.

Три приложения в конце воспроизводят краткие заметки по темам этого сборника. Текст «Аллегорические портреты Елизаветы I в Хэтфилд-хаус» был опубликован в брошюре об усадьбе в 1952 г.[10]10
  Hatfield House Booklet, no. 1, out of print.


[Закрыть] «Книга костюмов Ж.-Ж. Буассара и два портрета» появилась в виде небольшой заметки в журнале Варбургского института в 1959 г.[11]11
  ‘Boissard's costume book and two portraits', Journal of the Warburg and Courtauld Institutes, XXII (1959), pp. 365–366.


[Закрыть] Статья «Художественные работы Антуана Карона для триумфальных арок» вышла в выпуске Варбургского журнала за 1951 г.[12]12
  ‘Antoine Caron's paintings for triumphal arches', Journal of the Warburg and Courtauld Institutes, XIV (1951), pp. 133–134.


[Закрыть]

По времени основная часть научной работы, представленной в сборнике, относится к периоду между двумя моими книгами, известными кратко как «Академии» (1947) и «Гобелены» (1959). В книге «Французские академии XVI века»[13]13
  The French Academies of the Sixteenth Century, Warburg Institute, no. 15, London, 1947 (Kraus Reprint, 1967).


[Закрыть] я исследовала ряд аспектов французской культуры шестнадцатого столетия, интерес к которым затем определил появление этих эссе. В «Академиях» была представлена моя первая попытка изучения французских празднеств 1581 года. Эти исследования были продолжены в книге «The Valois Tapestries»[14]14
  The Valois Tapestries, Warburg Institute, London, 1959.


[Закрыть] («Гобелены Валуа»), где я разбирала гобеленные изображения французских придворных торжеств и пыталась проанализировать их значение как воплощений политико-религиозного мировоззрения «политической» партии. И хотя настоящая книга является цельным трудом, чтение которого не требует знакомства с моими предыдущими работами, они могут быть полезны для дальнейшего изучения этих тем. В эссе на французские темы в этом издании я включила материал из «Академий» и «Гобеленов», которого не было в оригинальных публикациях статей, на которых они основаны.

Хочу выразить свою признательность всем, кто разрешил мне использовать в этой книге, в репринтной или переработанной форме, эссе, изданные ранее в других местах. Журнал Варбургского института дал мне возможность впервые опубликовать два из представленных здесь эссе и два текста из приложений. Я благодарна директору института, сэру Эрнсту Гомбриху, и редакторам за разрешение использовать эти эссе и заметки в настоящем издании.

Жан Жако из Национального центра научных исследований любезно позволил включить сюда эссе, впервые вышедшие во французских изданиях центра. Организованные им в 50-х годах коллоквиумы дали мне стимул к тому, чтобы взяться за изучение этих тем. Таким образом, я обязана ему гораздо большим, чем просто разрешением на публикацию. Возрождение интереса к европейскому феномену придворного празднества произошло во многом благодаря его инициативе организовать встречи большого числа европейских учёных. Надеюсь, что он воспримет эту книгу как, в некотором смысле, плод англо-французского научного сотрудничества, для развития которого он так много сделал. Те памятные встречи в Париже сильно обогатило участие группы французских музыковедов, при содействии которых впервые увидело свет одно из эссе этой книги. И я благодарна госпоже де Шамбюр и Франсуа Лезюру за разрешение привести его здесь в переработанном виде. За согласие на перепечатку брошюры об усадьбе Хэтфилд-хаус я выражаю признательность маркизу Солсбери.

Её величество королева милостиво разрешила воспроизвести в этой работе картины из своей коллекции.

Я также благодарю следующих людей, которые позволили мне использовать в качестве иллюстраций работы из своих собраний: маркиза Солсбери, Саймона Уингфилда Дигби, Городского клерка Дувра, попечителей Британского музея, директоров Национальной портретной галереи, Музея Виктории и Альберта, Национального морского музея, Института искусств Курто, Собрания Уоллеса, Галереи Уффици, Лувра, Прадо, Национальной библиотеки Франции (Cabinet des Estampes), Музея Бандини (Фьезоле), Сиенской Пинакотеки и Национального музея Швеции.

Неоценимое содействие мне всегда оказывали сотрудники Варбургского института. Дж. Б. Трэпп и Дженнифер Монтаг всегда с готовностью приходили на помощь в библиотеке и фотографической коллекции. Элизабет Макгрэт помогала мне в поиске фотографий, чтении рукописи и во множестве других вещей; в особенности же я благодарна ей за её энтузиазм. Фотографам института, прошлым и нынешним, я благодарна за их умения и навыки.

Основателю Варбургского института Аби Варбургу, устроившему свою библиотеку так, чтобы она вдохновляла и стимулировала исторические исследования, в том числе и на темы имперской идеи или символизма придворных празднеств, эта книга обязана своим появлением. И хотя библиотека института была основной базой для моих изысканий, я также провела много времени в библиотеке Британского музея. Большим подспорьем в работе была и Лондонская библиотека с её богатой коллекцией редких исторических материалов. Её сотрудникам, бывшим и нынешним, я благодарна за оказанную помощь.

В Париже я работала в основном в Национальной библиотеке Франции, в особенности в Cabinet des Estamps. Его директор, Жан Адемар, оказывал мне большое содействие.

Множество друзей поддерживало меня все эти годы. Большой интерес к моим исследованиям проявляла покойная Гертруда Бинг. А Эрнст Гомбрих воодушевлял их своим благосклонным отношением и щедрой помощью своих обширных знаний. Я также искренне признательна Д. П. Уокеру, чьи глубокие познания в ренессансной философии и музыке всегда были для меня большим подспорьем. Моя сестра никогда не оставляла меня своим пониманием и поддержкой.

Варбургский институт

Август 1973 г

От переводчика

Перевод выполнен по изданию F. A. Yates, Astraea: The Imperial Theme in the Sixteenth Century, London, Pimlico, 1993. Научно-справочный аппарат книги сохранён в оригинальном формате английского издания и дополнен в некоторых случаях комментариями переводчика. Ссылки на опубликованные русские переводы цитируемых книг и источников, в том числе и работ самой Ф. Йейтс, даны в русском формате записи. Для некоторых поэтических произведений могут использоваться разные переводы, исходя из соображений близости к оригиналу того или иного фрагмента.

Часть I. Карл V и имперская идея

В середине XVI века Священная Римская империя, всё более и более сжимавшаяся до размеров локального немецкого образования, внезапно снова обрела свою былую значимость. Столетие, в которое начала формироваться новая Европа с её большими государствами, построенными на принципах реалистичного управления и проникнутыми духом национального патриотизма, увидело также и последнее явление монарха-потенциального правителя мира в лице императора Карла V. Образ новой Европы обретал свои очертания под сенью или миражом возрождения имперской идеи. Это возрождение в лице Карла V было фантомом. Правителем мира он стал выглядеть благодаря габсбургской политике династических браков, собравшей под его властью обширные территории. И когда после смерти Карла Филипп II унаследовал испанский трон, а имперский титул перешёл к другой ветви Габсбургов, всё внушительное здание империи второго Шарлеманя рассыпалось в прах. Говоря об империи Карла V, современные историки обычно подчёркивают её временный и иллюзорный характер. В этом эссе я попытаюсь, не отрицая иллюзорность империи в политическом смысле, показать, что она была значима именно как фантом, ибо через символизм своей пропаганды подняла и распространила в Европе имперскую идею уже в период существования отвергавшего её более продвинутого политического мышления.

Представленная попытка поместить империю Карла V в исторический контекст является не более чем беглым наброском или ограниченным разбором обширнейшей темы. Она не затрагивает политических реалий или непосредственной политической истории периода, а касается лишь идеи империи или имперской надежды. Как сказал Р. Фольц: «В отличие от политического представления об империи … имперская надежда (espе́rance impе́riale) остаётся чрезвычайно изменчивой; она всё ещё движется в универсальной плоскости»[15]15
  R. Folz, L'Idе́e d'empire en Occident du Ve au XIVe siècle, Paris, 1953, p. 178.


[Закрыть]. Каждое возрождение империи в лице какого-либо великого императора несло за собой, как призрак, возрождение универсальной имперской надежды. Эти возрождения, включая и Карла Великого, никогда не были в политическом плане чем-то реальным или долговечным, но неувядающее влияние их призраков не исчезало никогда. Империя Карла V, будучи последним возрождением espе́rance impе́riale, связанной с носителем имперского титула, принесла влияние этого фантома в современный мир.

Это и будет являться темой нашего исследования. Чтобы сформулировать её более чётко, необходимо начать с анализа, пусть и поверхностного, того, что представляла собой имперская идея в Средние века, и как развивалась её концепция, прежде чем рухнуть под давлением нового исторического и политического мышления. В таком контексте явление имперской идеи в лице Карла V видится как возрождение давно устаревшего понятия.

Возрождённый во втором Карле Великом призрак espе́rance impе́riale мы будем исследовать в основном через его отражение в символизме и поэтическом воображении, а всё данное эссе будет являться введением в изучение влияния имперской идеи на этос и символизм поднимающихся европейских монархий. Ибо несмотря на то, что империя Карла V рассыпалась сразу после его смерти, она смогла передать свой призрак имперской надежды национальным монархиям, в особенности английской и французской, которым будут посвящены другие эссе этой книги.

Имперская идея в Средние века

Последний император Западной Римской империи Ромул Август был смещён в 475 году. После этого Восточная империя продолжила своё существование в одиночку, а Западная Европа погрузилась в Средние века и не имела номинального императора вплоть до того торжественного рождественского дня 800 года, когда в соборе святого Петра папа Лев III водрузил императорскую корону на голову Карла Великого. Это было первым renovatio империи в новые времена, обозначившим начало современной Европы. Обновлённая в лице Карла империя, благодаря соответствующей теории перемещения, воспринималась как настоящая Римская империя. Так же как Константин переместил империю на Восток, так же она теперь в лице Карла Великого вернулась на Запад. Таким образом титул Карла в теории заключал в себе всё римское мировое господство, единовластное владение всем миром[16]16
  См.: L. Halphen, Charlemagne et l'Empire carolingien, Paris, 1947; R. Folz, Le Souvenir et la lе́gende de Charlemagne, Paris, 1950.


[Закрыть].

Августин в своём труде «О Граде Божьем» разделяет человеческое общество на два града, civitas Dei – Град Божий или Церковь; и civitas terrena – Град Земной или град дьявола[17]17
  Об августинианстве и теории империи см.: H. X. Arquillière, L'Augustinisme politique, Paris, 1934; E. Gilson, Les Mе́tamorphoses de la Citе́ de Dieu, Louvain, 1932.


[Закрыть]. Земным градом он считал языческое общество Римской империи, нравственные качества которого не позволяли установить добродетельный порядок в этом мире. Мир принадлежит дьяволу, и Град Божий должен совершать сквозь него своё паломничество к вечности. Почему же тогда Папа, Викарий Христа, глава Града Божьего в его земном путешествии, восстановил империю, этот Град Земной? Ответ состоял в том, что возрождённая империя должна была быть империей христианской; император должен был стать защитником civitas Dei и его помощником в деле распространения слова Церкви по миру. Именно так Карл Великий, любимой книгой которого было «О Граде Божьем», воспринимал свой imperium, не как civitas terrena в противопоставлении civitas Dei, но как град, представляющий земную часть Церкви, царство вечного мира на земле, как говорил Алкуин.

В таком виде фигурам папы и императора суждено было пройти через всё Средневековье: папа – глава церкви; император – глава мира. император никогда не имел в мире реальной власти, сравнимой с реальной властью папы в церкви. Он управлял лишь некоторыми территориями, большей частью в Германии, с очень расплывчатым и часто оспариваемым суверенитетом над другими монархиями. Но, несмотря на кажущуюся неэффективность, он одним своим существованием подтверждал ту истину, что вся Европа произошла из одного корня Римской империи, и поддерживал идею главенства Рима над всем миром, идею мирового единства. В отношениях папы и императора существовала симметрия. Нельзя сказать, что они были равнозначной парой, поскольку папа стоял выше императора, и от папы император получал свою корону. При этом последний повторял духовную модель в светском устройстве. Папа есть Викарий Христа, и император также находится в особых отношениях с Господом, которые легче всего понять, представив его в роли церковного диакона, стоящего на кафедре с императорской короной на голове и обнажённым мечом в руке, чтобы в день Рождества Христова прочесть из Писания: «В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле». Занимая низшую ступень диакона в духовной иерархии и высшую в мирской, император поддерживает пришествие Христа в этот мир с помощью меча своего светского правосудия. Император Сигизмунд прочёл этот отрывок на Рождество 1414 года перед Констанцским Вселенским собором[18]18
  J. Bryce, The Holy Roman Empire, London, 1904 ed., p. 398 note.


[Закрыть]. Полномочия императоров на церковных соборах и их право выдвигать предложения по реформе церкви, являвшееся предметом бесконечных споров в период Реформации, вытекают из религиозных связей имперской власти.

Сакрализация идеи империи опиралась на традиционное представление о судьбоносной роли Рима, как исторической подготовки к рождению Христа. Эта традиция плохо соотносится со взглядом Августина на civitas terrena, но она появилась уже после того, как империя стала христианской при Константине, через адаптацию христианскими апологетами, в особенности Евсевием и Лактанцием, языческих имперских мотивов. Эпоха Августа была высшим примером объединённого и пребывающего в спокойствии мира под властью Римской империи, и именно ей выпала честь увидеть рождение Христа. Согласившись прийти в мир, находящийся под властью римского закона и величайшего из цезарей, Христос тем самым освятил римский мировой порядок и римское правосудие. Так, прославлявшая Августа «Энеида» Вергилия стала полусакральной поэмой, воспевавшей исторический контекст рождения Спасителя. Более того, считалось, что Вергилий слышал пророческий голос, когда в четвёртой эклоге провозгласил, что вскоре возвратится золотой век, а с ним царство девы Астреи или Справедливости, и родится мальчик, который будет править этим обновлённым миром. Эти слова было принято относить к рождению Христа в золотой век правления Августа[19]19
  Император Константин первым открыто назвал четвёртую эклогу мессианским пророчеством. См.: Constantine, Oratio ad Sanctorum Coetum, in Migne, Patr. graec., VIII, 456; Lactantius, Div. Inst., V, v (Opera omnia, ed. S. Brandt and G. Laubmann, Vienna, 1890, p. 413). О дискуссиях по этому вопросу см. J. B. Mayor, W. Warde Fowler, R. S. Conway, Virgil's Messianic Eclogue, London, 1907; A. Bartlett Giamatti, The Earthly Paradise and the Renaissance Epic, Princeton, 1966, pp. 23ff. Об использовании мотива христианизированного обновления на имперских монетах см.: H. Mattingly, ‘Virgil's Fourth Eclogue', Journal of the Warburg and Courtauld Institutes, X (1947), pp. 14–19.


[Закрыть]. Такие ассоциации позволяли применять языческую имперскую риторику о периодических обновлениях империи или возвращении золотого века к средневековым христианским императорам, сохраняя в христианизированной форме содержавшийся в ней циклический взгляд на историю. Renovatio империи будет подразумевать духовное обновление, ибо в возрождённом мире, в новом золотом веке спокойствия и справедливости будет править Христос.

Подобный мистицизм не должен заслонять того факта, что и тогда, и в последующие эпохи это воспринималось как восстановление в лице Карла Великого и сохранение в будущих средневековых императорах именно власти, контроля в буквальном смысле слова, права господствовать над всем миром. Перенос империи станет затем краеугольным камнем традиций германского империализма в том смысле, что империя была взята у греков и передана германцам в лице Карла Великого. И одновременно это станет одним из аргументов в притязаниях французской монархии на главенство в Европе, ведь разве Карл Великий не был королём франков?

Возложение императорской короны на голову Карла, трактуемое впоследствии как передача империи германцам или франкам, в то время так не воспринималось. Никто не ставил себе сознательной цели возложить управление на какую-либо одну нацию или династию. Но мы знаем, что в последующие времена императорский титул оставался у северных правителей. Поэтому здесь возможна ещё одна интерпретация этого события, а именно как переноса империи на север. Такое положение было неизбежно с самого начала, поскольку, если свести всю ситуацию, о которой много теоретизировали после, на самый очевидный уровень, причина, по которой папе был нужен император, заключалась в необходимости иметь светского союзника для защиты, а светская власть находилась в руках северных варваров.

Идеал императора, выросший впоследствии вокруг имени Карла Великого в циклах эпической поэзии, принял специфический северный оттенок. Идея имперского правителя в них транспонируется на феодальный мир, где имперские pax и justitia достигались боевыми качествами рыцарей. Таким образом, Карл Великий из «Песни о Роланде» или христианский рыцарь-император из романов об Артуре – есть идеальный правитель мира в его северной и феодальной трансформации. Сдвиг имперской идеи на северные земли набрасывает налёт романтизма на классическую фигуру императора даже в итальянских глазах. Средневековый итальянский империализм обращал свой взор на север в ожидании возвращения императора, который пришёл бы оттуда во главе войска блистательных рыцарей, чтобы вернуть золотой век мира и справедливости. Эта жалкая, но глубоко укоренённая иллюзия, возможно, объясняет ту радость и восхищение, с которой даже в конце XV столетия Италия встречала вторгшиеся армии Карла VIII, представшие ей во всём блеске французского рыцарства.

На эту северную романтическую модель идеального императора в позднее Средневековье наложилась очень чёткая теория имперского управления. Среди определивших это различных факторов можно выделить два основных. С одной стороны, выдающиеся личные качества некоторых правителей из династии Гогенштауфенов наполнили призрачный имперский титул некоторым реальным содержанием. С другой, возрождение римского права в Болонье дало этим могущественным императорам мотивированную правовую базу для титула.

В римском праве император именовался Dominus mundi, правитель мира. Имперские исследователи римских законов, обдумывая этот титул, обнаружили, что он подразумевал главенство над всеми царями мира. «В Римской империи много провинций со множеством королей, но только один император, их сюзерен», – говорит Угуций Пизанский[20]20
  См.: E. Kantorowicz, Frederick II, London, 1931, р. 8.


[Закрыть]. Феодальный принцип сюзеренитета здесь интерпретируется в терминах римского права. Феодальные властители или короли управляют провинциями и ответственны перед императором, как верховным феодальным сюзереном, римским Dominus mundi или правителем мира.

Император Фридрих II, благодаря одновременно своей головокружительной карьере и интеллектуальным способностям к пониманию римского права, стал одним из самых выдающихся выразителей имперской идеи в Средние века. Его манифесты приковывали внимание Европы к идее Dominus mundi и имперских притязаний, а контрманифесты папской курии столь же ясно провозглашали притязания папы на статус духовного главы мира. XIII век был веком закона, и, если возрождение римского права вносило новую ясность в положение императора, совершенствование канонического права при трёх великих главах церкви, которые и сами находились под влиянием того же возрождённого римского права (в особенности Иннокентий III), так же чётко прояснило положение папы[21]21
  См.: W. Ullmann, Medieval Papalism, London, 1949.


[Закрыть]. Только включение светского правителя мира в высшую сферу правителя духовного и тонко сбалансированные отношения папы и императора могли позволить достичь средневекового идеала мирового единства. Если папа выдвинет притязания на светскую сферу императора, или наоборот, император посягнёт на духовную сферу папы, баланс будет нарушен. И чем более обе сферы легализованы и определены, тем выше опасность столкновения.

По линии матери Фридрих II унаследовал норманнское королевство Сицилии, включавшее Неаполь и часть южной Италии. Таким способом этот северный император получил очень прочный плацдарм на юге, и в своих южных владениях воплотил проект идеального имперского правления. Из его свода законов, сицилианских или мельфийских конституций, из официальных объявлений имперской канцелярии, из писем и сочинений окружавших его людей можно вывести чёткое представление о том, как Фридрих видел фигуру императора. Император – это не просто представитель Божьего правосудия на земле; он является полу-божественным посредником, через которого справедливость течёт от Господа в этот мир. Эрнст Канторович в своей книге о Фридрихе писал:

Все метафоры свода законов указывают в одном направлении. Император выступал единственным источником справедливости … Его правосудие сродни наводнению … он истолковывает закон … От него справедливость ручьями растекается по королевству, и те, кто распространяют его власть по всему государству, являются имперскими чиновниками[22]22
  Frederick II, pp. 234–235.


[Закрыть].

В эталонном королевстве Сицилии за исполнением законов следил класс чиновников, получавших юридическое образование по утверждённой Фридрихом программе, и, похоже, что этот новый класс светских администраторов требовал к себе почти священнического почитания, как к проводникам божественного имперского правосудия. Для выражения этой иерархической концепции были выработаны новые формы и церемонии, включавшие возрождение культа императора. До нас дошли описания того, как император председательствовал на Великих судах. «Его Священное Величество (Sacra Majestas) император восседал на недосягаемой высоте. Над его головой была подвешена гигантская корона. Все, кто приближался к нему, должны были падать ниц перед Божественным Августом (Divus Augustus)»[23]23
  Ibid., p. 236.


[Закрыть].