Текст книги "Что за безумное стремленье!"
Автор книги: Фрэнсис Крик
Жанр:
Научпоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Фрэнсис Крик
Что за безумное стремленье!
Francis Crick
WHAT MAD PURSUIT: A PERSONAL VIEW OF SCIENTIFIC DISCOVERY
© Francis Crick, 1988
© Перевод. М. Елифёрова, 2020
© Издание на русском языке AST Publishers, 2020
Благодарности
За эту книгу я взялся с подачи Фонда Альфреда Слоуна, которому я в высшей степени благодарен за любезно оказанную мне поддержку. В 1978 г. ко мне обращался Стивен Уайт, который убедил меня подписать первичное соглашение, но я все никак не мог взяться за перо. Вероятно, я бы мог тянуть с этим до бесконечности, если бы не Сандра Пэйнем (Sandra Panem), которая заступила на должность руководителя книгоиздательских программ в 1986 г. Она одобрила идею книги, вызревавшей в моей голове, и, вдохновленный ее энтузиазмом, я написал первый черновой вариант. По итогам ее подробных комментариев, а также замечаний экспертного совета Фонда Слоуна туда были внесены значительные дополнения и улучшения. Кроме того, с консультациями мне помогали Мартин Кесслер (Martin Kessler), Ричард Либманн-Смит (Richard Liebmann-Smith) и Поль Голоб (Paul Golob) из издательства Basic Books, а также литературный редактор Дебра Манетт (Debra Manette), которая выправила стиль моего английского во многих местах. Я также благодарен Рону Кейпу (Ron Cape), Пат Черчленд (Pat Churchland), Майклу Крику (Michael Crick), Одилии Крик (Odile Crick), Рамачандрану (Раме) В.С. (V. S. Ramachand-ran)[2]2
Полностью Вилейанур Субраманиан Рамачандран, именем является последний элемент.
[Закрыть], Лесли Орджелу и Джиму Уотсону за полезные замечания на ранних этапах работы над рукописью.
Что касается дальнейшей работы над книгой, я не ставлю цели поблагодарить всех, с кем тесно общался и кто оказал на меня сильное влияние. Не пытаясь перечислять здесь всех моих многочисленных друзей и коллег, я выделю троих, заслуживающих отдельного упоминания. Из текста ясно, сколь многим я обязан Джиму Уотсону. Нужно воздать должное моему длительному и продуктивному сотрудничеству с Сидни Бреннером (Sydney Brenner). Он был моим самым близким коллегой на протяжении почти двадцати лет, и чуть ли не каждый рабочий день мы подолгу дискутировали с ним на научные темы. Ясность ума, дерзость и плодотворный энтузиазм делали его идеальным сотрудником. Третий, кому я обязан, – Георг Крайзель (Georg Kreisel), специалист по математической логике, которого я всегда называю по фамилии, несмотря на то что мы знакомы сорок пять лет. Когда я познакомился с Крайзелем, мне сильно не хватало дисциплины мышления. Его мощная, строгая мысль ненавязчиво, но неуклонно направляла мое собственное мышление к большей смелости и порой к большей точности. Немало черточек моего стиля мышления – результат его влияния. Без этих троих друзей моя научная карьера сложилась бы совсем иначе.
Я также многим обязан своей семье. Моя родня не только поощряла мое желание заниматься наукой, но и оказывала материальную поддержку. Мои родители принесли немалые жертвы, чтобы я смог поступить в частную школу – это было нелегко в годы Великой депрессии. Мой дядя Артур Крик и его жена не только помогали мне финансово, когда я учился в аспирантуре, но также дали мне денег на покупку первого собственного дома. Тетя Этель, помимо того что в детстве учила меня читать, помогала мне деньгами, когда я поступил в Кембридж после войны, – и мама помогала тоже. Кроме того, обе они помогли мне дать образование моему сыну Майклу. В молодости, когда я был стеснен в средствах, благодаря своим родственникам я чувствовал уверенность в завтрашнем дне.
Большую часть времени, о котором идет речь в основном тексте книги, я работал в Кембридже на Британский совет медицинских исследований, которому я особенно благодарен, и в первую очередь секретарю Совета сэру Гарольду Химсворту, обеспечившему идеальные условия работы мне и моим коллегам.
Приношу благодарность и моему нынешнему работодателю – Биологическому институту имени Джонаса Солка, и особенно его председателю д-ру Фредерику де Хофману, за то, что дал мне возможность работать в столь приятной и вдохновляющей атмосфере.
Работая над этой книгой, я был занят преимущественно изучением мозга. Благодарю Фонд Кикхефера (Kieckhefer Foundation), Фонд системных разработок (The System Development Foundation) и Нобелевский фонд за финансовую поддержку моих исследований.
Благодарю редакцию журнала Nature за разрешение привести пространную цитату из моей статьи «Двойная спираль: личный взгляд» (The Double Helix: A Personal View) в номере от 26 апреля 1974 года; Нью-Йоркскую академию наук за разрешение использовать материалы моей статьи «Как жить с золотой спиралью» (How to Live with a Golden Helix), опубликованной в сентябрьском номере журнала The Sciences за 1979 год; Ричарда Докинза за разрешение использовать отрывки из его книги «Слепой часовщик», впервые вышедшей в 1986-м; В. С. Рамачандрана (Раму) и издательство Кембриджского университета за разрешение привести отрывок из написанной им главы «Отношения между движением, глубиной, цветом, формой и текстурой: утилитаристская теория восприятия» (Interactions Between Motion, Depth, Color, Form and Texture: The Utilitarian Theory of Perception) в коллективной монографии «Зрение, кодировка и результативность» (Vision, Coding and Efficacy) под редакцией Колина Блейкмора (1990); Джейми Саймона за иллюстрации.
Наконец, я горячо признателен моей секретарше Бетти (Марии) Ланг, которая героически одолевала все многочисленные редакции текста и утомительные хлопоты, связанные с работой над рукописью.
Приблизительный масштаб различных объектов, от атома до человека. Каждый шаг на шкале соответствует уменьшению в 10 раз.
Предисловие
Главная задача этой книги – рассказать о моем опыте до и во время классического периода молекулярной биологии, который длился с 1953 года, когда была открыта двойная спираль ДНК, примерно до 1966-го, когда был окончательно выяснен генетический код – словарь перевода с «языка» нуклеиновых кислот на «язык» белков.
Для начала я дам краткое вступление, уточняющее некоторые подробности моего воспитания и образования, в том числе мое религиозное образование в детстве, а затем расскажу, как я (после Второй мировой войны) выбрал область науки, которой буду заниматься, опираясь на «критерий сплетни»[3]3
«Критерий сплетни» придуман самим Криком. См. гл. 2.
[Закрыть]. Я также завершаю книгу эпилогом, в котором обзорно рассказываю о том, чем я занимался после 1966 года.
Характер научной работы, о которой говорится в основной части книги, и той, которая затронута в эпилоге, существенно различается. В первом случае мы с достаточной долей уверенности знаем, каковы верные ответы (исключение – проблема сворачивания белковых молекул). В эпилоге – мы еще не знаем, как все обернется (исключение в этом случае – двойная спираль). По этой причине многие из моих высказываний в эпилоге – не более чем личное мнение. Мои соображения в основной части книги имеют больший вес. Одна из удивительных особенностей современной науки в том, что она часто развивается так быстро, что исследователю бывает вполне понятно, какие из прежних представлений – его самого или его современников – оказались верными, а какие – неверными. В прошлом такая возможность представлялась редко. И в наши дни это проблема в тех областях знания, которые развиваются медленно.
Я не стремился охватить всё, чем занимался с научной точки зрения в эти замечательные годы, а тем более рассказать об огромной работе, проделанной другими. Например, я почти не упоминаю о том, как мы с Джимом Уотсоном обсуждали строение вируса, или о моем сотрудничестве с Алексом Ричем в исследовании разнообразных молекулярных структур. Вместо этого я включил в книгу только те примеры, которые, как мне представляется, интересны широкому читателю или дают общее представление о том, как происходит процесс научного исследования и каких ошибок при этом следует избегать – особенно таких, которые наиболее характерны для биологии. Ради этого я уделяю больше внимания как раз ошибкам, чем успехам.
В 1947-м, в возрасте тридцати одного года, я отправился в Кембридж. Проработав два года в лаборатории Стрэнджвейз (это лаборатория тканевых культур), я перешел в Кавендишскую лабораторию, физическую. Там я снова поступил в аспирантуру. Я пытался разобраться в трехмерной структуре белков, изучая закономерности дифракции рентгеновских лучей на белковых кристаллах. Именно тогда я впервые познакомился с методами научного исследования. И как раз тогда, еще в мои аспирантские годы, мы с Джимом Уотсоном совместно выдвинули гипотезу о том, что ДНК имеет форму двойной спирали.
Мне было непросто написать что-то по-настоящему новое о событиях, которые привели к открытию двойной спирали, поскольку об этом уже немало написано книг и снято фильмов. Вместо того чтобы повторять всем известное, я решил, что лучше осветить различные аспекты этого открытия, а также поговорить о документальном фильме BBC «История жизни», посвященном этой теме. Аналогичным образом я не углубляюсь в детали того, как именно расшифровывали генетический код – это можно прочесть в большинстве современных учебников. Я размышляю главным образом о взлетах и падениях теоретического подхода, поскольку, как мне кажется, мало кто представляет себе, до какой степени ошибочными оказались все теоретические построения относительно генетического кода.
Так как меня занимают в первую очередь идеи, а не люди, я не стал включать в книгу подробные личностные характеристики своих друзей и коллег, в основном потому, что не готов писать откровенно о близких личных отношениях с теми, кто еще жив. Однако там и сям я привожу множество мелких анекдотических происшествий, чтобы дать хотя бы некоторое представление о том, какой это народ – ученые, и чтобы сделать чтение более увлекательным. Немногие читатели по доброй воле станут продираться сквозь сплошную интеллектуальную дискуссию, растянувшуюся на целую книгу, если только они не специально интересуются ее темой. Короче говоря, моя главная цель состояла в том, чтобы изложить некоторые идеи и открытия в занимательной – как я надеюсь – форме.
Я пишу как для своих коллег-ученых, так и для широкой публики, но уверен, что неподготовленный читатель в состоянии понять большую часть того, что обсуждается в моей книге. Временами дискуссия приобретает несколько специальный характер, но даже в таких случаях, думаю, общее направление идеи уловить достаточно легко. Кое-где я добавил краткие замечания с более профессиональной точки зрения в квадратных скобках. В помощь читателям, у которых нет подготовки в области молекулярной биологии, я привожу на фронтисписе таблицу приблизительных размеров молекул, хромосом, клеток и т. д., а также два приложения: в первом дается краткий обзор основ молекулярной биологии, а во втором – развернутые сведения о генетическом коде. Большинство читателей (не считая химиков) не переносят химических формул, так что я практически изгнал их из первого приложения.
При всем моем стремлении писать ясно, для неподготовленного читателя некоторые части глав 4, 5 и 12 могут показаться сложными при первом чтении. Советую читателю, застрявшему на подобном месте, либо напрячь усилия, либо пролистать это место и перейти к следующей главе. Большая часть книги читается достаточно легко. Не сдавайтесь только потому, что некоторые абзацы показались трудноватыми.
Важнейшая тема книги – естественный отбор. Как я демонстрирую, именно в этом ключевом механизме кроется отличие биологии от других наук. Конечно, сам принцип этого механизма доступен для понимания каждому (хотя и удивительно, насколько мало людей его в самом деле понимают). По-настоящему удивительны, однако, результаты этого процесса, действующего на протяжении миллиардов поколений. Сам облик организмов, которые получаются таким образом, непредсказуем даже в общих чертах. Естественный отбор практически всегда надстраивается над тем, что уже имелось, поэтому простой по сути процесс обрастает многими добавочными приспособлениями. По остроумному выражению Франсуа Жакоба, «эволюция – кустарь». На выходе это и дает ту сложность, из-за которой происхождение биологических организмов оказывается чрезвычайно запутанным вопросом.
В этом биология резко отличается от физики. Основные законы физики, как правило, имеют точное математическое выражение и, скорее всего, одинаковы во всей Вселенной. Напротив, то, что называют законами в биологии, чаще всего лишь широкие обобщения, поскольку они описывают довольно сложные химические механизмы, сложившиеся в ходе естественного отбора на протяжении миллиардов лет.
Биологическая репликация, на которой основан процесс естественного отбора, дает множество точных копий почти бесконечного разнообразия сложных химических молекул. Ничего подобного не бывает в физике и смежных с ней дисциплинах. Это одна из причин, по которым иным людям живые организмы кажутся бесконечно маловероятными.
Все это затрудняет физику участие в биологическом исследовании. Элегантность и простота, обычно выраженные в весьма абстрактной математической форме, – полезные критерии в физике, но в биологии подобный интеллектуальный инструментарий может завести в ложном направлении. Поэтому теоретику в биологии приходится гораздо больше полагаться на данные эксперимента (какими бы туманными и путаными они ни были), чем обычно считается достаточным для физика. Более подробно эти соображения изложены в главе 13 («Выводы»).
Сам я до тридцати с лишним лет был знаком с биологией очень слабо, разве только в самых общих чертах, поскольку свою первую диссертацию защищал по физике. Понадобилось некоторое время, чтобы освоить принципиально другой способ мышления, необходимый для биолога. Это было все равно что родиться заново. И все же подобное преображение не так уж трудно совершить, и оно безусловно стоит затраченных на него усилий. Чтобы рассказать о своем пути в науке, для начала мне следует бегло очертить историю моего детства и юности.
1. Пролог: детство и юность
Я родился в 1916 г., в разгар Первой мировой войны. Мои родители, Гарри Крик и Анна-Элизабет Крик (в девичестве Уилкинс), были выходцами из среднего класса, проживавшими под Нортгемптоном, в центральной Англии. В то время основу промышленности Нортгемптона составляло кожевенное и обувное производство, так что даже местная футбольная команда называлась «Кобблерс»[4]4
«Сапожники» (англ.).
[Закрыть]. Отец со своим старшим братом Уолтером управляли обувной фабрикой, основанной дедом.
Родился я в домашних условиях. Мне это известно благодаря занятному инциденту, связанному с моим рождением. Хотя мама не была по-настоящему суеверной, она любила поддерживать некоторые обычаи, имеющие привкус суеверия. Например, каждый Новый год она старалась добиться того, чтобы первый гость, переступивший наш порог, оказался темноволосым, а не блондином. Этот обычай – не знаю, сохраняется ли он в наши дни – называется «первый гость» и, как считается, приносит удачу в наступившем году[5]5
По другим версиям, первый гость может быть темноволосым или блондином, но не рыжим. Как правило, он должен быть мужчиной. Если он посещает дом намеренно, то приносит символические подарки – монету, уголек, ветку вечнозеленого растения и какую-нибудь пищу. Роль первого гостя может сыграть член семьи – при условии, что его не было в доме с кануна Нового года.
[Закрыть]. После моего рождения она велела своей младшей сестре Этель вынести меня на крышу дома. Мама надеялась, что эта небольшая церемония послужит залогом моего «восхождения на вершину» в будущем. Суеверные традиции говорят о своих носителях больше, чем те сами подозревают, и эта семейная легенда отчетливо свидетельствует о том, что моя мама, как многие другие матери, имела большие планы на своего первенца еще до того, как я проявил сколько-нибудь заметные признаки характера или способностей.
О своем раннем детстве я почти ничего не помню. Я даже не помню, как меня учила читать тетя Этель, учительница по профессии. На фотокарточках я выгляжу самым обыкновенным ребенком. Мама любила говорить, будто я похож на архиепископа, но я не уверен, что она хоть раз видела архиепископа – она была не католичкой и даже не англиканкой. Впрочем, возможно, она видела фотографию в газете. Маловероятно, что в возрасте четырех-пяти лет я походил на столь почтенную особу. Подозреваю, она имела в виду, но стеснялась сказать прямо, что я похож на ангелочка: льняные волосы, голубые глаза, «ангельское» выражение беззлобного любопытства, – но, возможно, этому сопутствовало кое-что еще. Одилия, моя теперешняя жена, хранит медальон той поры, подаренный моей мамой. В нем две маленьких круглых раскрашенных фотографии – меня и моего младшего брата Тони. Однажды я сказал ей, что, судя по снимку, в детстве я был ангелочком. «Не совсем, – возразила она, – посмотри, какой пронзительный взгляд». Она знала, о чем говорит, – за долгие годы нашего совместного брака этот критический, вопрошающий взгляд не раз обращался на нее.
Не считая фотографии, единственной подсказкой, каким я был в раннем детстве, может послужить Майкл, мой сын от первой жены – Дорин. Примерно в том же возрасте он какое-то время жил у моей мамы. Я обратил внимание, что не раз, когда она ему что-то объясняла, он отвечал: «Это же неправильно». Озадаченная бабушка переспрашивала: «Почему?» – и Майкл давал простое логическое объяснение, очевидным образом правильное. Подозреваю, что и я в детстве выдавал маме подобные реплики – что было нетрудно, поскольку у нее не было склонности к точному мышлению, – и ее это одновременно смущало и восхищало. В любом случае, мне ясно, что мама полагала (как многие мамы), что ее старший сын наделен исключительными талантами, и, будучи представительницей почтенного среднего класса, сделала все возможное для того, чтобы эти таланты взрастить.
Очевидно, для того чтобы отделаться от моих постоянных вопросов об окружающем мире (поскольку у обоих моих родителей не было никакой научной подготовки), мне купили «Детскую энциклопедию» Артура Ми. Она издавалась выпусками, так что в каждом томе искусство, наука, история, мифология и литература были свалены в кучу. Насколько помню, я жадно читал всё, но больше всего меня привлекали естественные науки. Как устроена Вселенная? Что такое атомы? Откуда все берется? Я запоем глотал объяснения, наслаждаясь их неожиданностью на фоне повседневного мира вокруг меня. Как удивительно делать такие открытия! Вероятно, именно тогда, в столь раннем возрасте я и решил стать ученым. Но я предвидел одну закавыку. К тому времени, когда я вырасту – казалось, что это будет так нескоро! – всё на свете уже откроют. Я поделился своими опасениями с мамой, которая ободрила меня. «Не переживай, зайчик, – сказала она. – Тебе еще будет что открыть».
Когда мне было десять или двенадцать, я перешел к домашним экспериментам. Учебник по химии мне, видимо, купили родители. Я попытался изготовить искусственный шелк – не вышло. Я наполнил флакончики взрывчатой смесью и подорвал их с помощью электрической искры – вышло зрелищно, но, что вполне естественно, не порадовало родителей. Мы пришли к компромиссу: мне разрешили взрывать флакон только в ведре с водой. В школе я получил награду – первую в своей жизни – за гербарий. Я собрал больше видов диких растений, чем все остальные; но в ту пору мы жили на окраине поселка, тогда как все мои одноклассники проживали в городе. Мне было немного стыдно за это, но я принял награду – книжечку о насекомоядных растениях – без возражений. Я сочинял и тиражировал на ротаторе журнальчик для развлечения родителей и друзей. При всем при том не помню, чтобы я был вундеркиндом или делал что-то по-настоящему выдающееся. У меня было неплохо с математикой, но я не открывал самостоятельно важных теорем. Короче говоря, я обладал любознательностью, логическим мышлением, предприимчивостью и готовностью не жалеть усилий на то, к чему лежит душа. Мой единственный недостаток состоял в том, что, схватывая на лету, я считал, что уже понял всё и вникать дальше не требуется.
Вся моя родня играла в теннис. Отец много лет выступал на соревнованиях от графства Нортгемптоншир и как-то даже попал на Уимблдонский турнир. Мать тоже играла, но куда хуже и с умеренным энтузиазмом. Младший брат, Тони, был более увлеченным теннисистом – он успешно выступал на региональном соревновании юниоров и представлял свою школу. Сейчас верится с трудом, но в детстве я с ума сходил по теннису. Я все еще помню день, когда мама разбудила меня с утра пораньше и сказала мне (вот счастье!), что я могу не ходить сегодня в школу – мы едем на Уимблдон. Мы с братом часами просиживали перед кортами местного теннисного клуба, дожидаясь, когда дождь кончится и хоть какой-нибудь из кортов просохнет достаточно, чтобы мы смогли поиграть. Я играл и в другие игры (футбол, регби, крикет и т. д.), но без особого увлечения.
Религиозность моих родителей проявлялась довольно умеренно. У нас совсем не были приняты семейные молитвы, но в церковь родители ходили каждое воскресенье, и, когда мы с братом подросли, они стали брать туда и нас. Это была церковь общины протестантов-нонконформистов, конгрегации, как говорят в Англии, – солидное здание на Абингтон-авеню. У нас не было машины, и обычно мы ходили в церковь пешком, разве только иногда случалось подъехать на автобусе. Мама глубоко уважала пастора за добропорядочность. Отец одно время был церковным секретарем (то есть вел церковную документацию, связанную с финансами). Но мне не запомнилось, чтобы кто-то из родителей проявлял особую набожность. И, безусловно, их взгляды на жизнь нельзя было назвать узколобыми. Отец иногда играл воскресными вечерами в теннис, при этом мать предостерегала меня, чтобы я не рассказывал об этом другим членам конгрегации, потому что среди них наверняка есть такие, кто не одобрит столь греховное поведение.
Как водится у детей, я принимал все это как должное. На каком именно этапе своего жизненного пути я утратил свою детскую веру, точно сказать не могу, но, вероятно, это случилось около двенадцати лет – почти наверняка до того, как я вступил в переходный возраст. Не помню я и конкретных причин, побудивших меня к столь радикальной перемене мировоззрения. Помню только, как сказал маме, что больше не хочу ходить в церковь, и как заметно ее это расстроило. Могу предположить, что сыграли роль мое растущее увлечение наукой и довольно низкий интеллектуальный уровень пастора и его конгрегации, хотя я не уверен, что все сложилось бы иначе, если бы мне довелось познакомиться с более развитыми в культурном отношении христианскими конфессиями. Как бы то ни было, с тех пор я стал скептиком – агностиком с сильным уклоном в сторону атеизма.
Это не избавило меня от посещения богослужений в школе, особенно в пансионе, куда я поступил позже, – там ежедневно служили обязательную утреню, а по воскресеньям было целых две службы. На первом году в пансионе, пока у меня не начал ломаться голос, я даже пел в церковном хоре. Проповеди я выслушивал, но отстраненно; они даже забавляли меня, если не были слишком нудными. К счастью, они предназначались для школьников, а потому были обычно короткими, хотя чаще всего их основное содержание составляли моральные увещевания.
Не сомневаюсь (как будет ясно в дальнейшем), что эта утрата веры в христианское учение и растущие симпатии к науке сыграли ведущую роль в моей карьере ученого, не столько на бытовом уровне, сколько в моем выборе того, что я считал интересным и значительным. Я рано осознал, что в свете обстоятельного научного знания некоторых религиозных верований придерживаться затруднительно. Знание реального возраста Земли и палеонтологических данных не позволяет никому, кто наделен рациональным мышлением, верить в буквальную истинность каждой строчки Библии, как верят в нее фундаменталисты. А если часть библейского текста содержит явно ошибочные утверждения, то как можно по умолчанию считать, что остальное написанное там – истина? То или иное верование в эпоху, когда оно сложилось, могло не только давать пищу воображению, но и вполне согласовываться с тогдашним уровнем знаний. Однако факты, установленные наукой позже, могут продемонстрировать нелепость этого верования. Что может быть глупее попыток полностью основывать свое мировоззрение на идеях, которые, пусть в прошлом и казались правдоподобными, в наше время выглядят ошибочными? И что может быть важнее попытки найти наше истинное место во Вселенной, отделавшись от этих злосчастных пережитков древних верований? Очевидно, что некоторые тайны еще не нашли научного объяснения. Оставаясь необъясненными, они легко превращаются в заповедник для религиозных суеверий. Я видел задачу первостепенной важности в том, чтобы обозначить эти области необъяснимого и внести вклад в их научное познание, неважно, подтверждают ли научные объяснения существующее поверье или опровергают его.
Хотя я находил многие религиозные верования нелепыми (яркий пример – животные в Ноевом ковчеге), я часто оправдывал их, предполагая, что в их основе лежит какое-то рациональное зерно. Это порой приводило меня к необоснованным убеждениям. Так, из книги Бытия я знал историю о том, как Бог сотворил Еву из ребра Адама. Откуда могло взяться такое поверье? Разумеется, мне было известно, что между мужчинами и женщинами существуют – по крайней мере в некоторых отношениях – анатомические различия. Разве не естественно для меня было предположить, что у мужчин на одно ребро меньше, чем у женщин? Первобытный человек, знавший это, легко мог уверовать, что недостающее ребро пошло на создание Евы. Мне никогда не приходило в голову проверить, соответствует ли эта принятая по умолчанию гипотеза фактам. Лишь годы спустя, уже в студенчестве, я случайно проговорился своему приятелю, студенту-медику, о том, что, по моим представлениям, у женщин на одно ребро больше. Я был ошарашен, когда он не согласился, а возмутился и спросил, почему я так считаю. Когда я изложил свои соображения, он едва не свалился под стул от хохота. Я получил суровый урок: когда имеешь дело с мифами, не стоит особо стремиться их рационализировать.
Школьное образование я получил довольно стандартное. Долгое время я учился в Нортгемптонской грамматической школе. В четырнадцать я получил стипендию на обучение в школе Милл Хилл на севере Лондона. Это была публичная (в английском смысле этого слова, который подразумевает «частная») школа для мальчиков, где большинство учеников составляли пансионеры. Там когда-то учились мой отец и трое его братьев. К моему везению, в этой школе неплохо преподавали точные и естественные науки, и я получил основательную подготовку по физике, химии и математике.
К чистой математике у меня было отношение довольно обывательское – я интересовался главным образом результатами вычислений. Точная дисциплина строгой доказательности не влекла меня, хотя элегантность простых доказательств и нравилась мне. Не горел я любовью и к химии, которая в том виде, в каком ее тогда преподавали школьникам, походила скорее на кулинарную книгу, чем на науку. Гораздо позже, когда я прочел «Общую химию» Лайнуса Полинга[6]6
Лайнус Полинг (1901–1994) – американский химик, лауреат Нобелевской премии по химии 1954 г., известный также своей борьбой за ядерное разоружение.
[Закрыть], она меня пленила. Но я до сих пор так и не попытался освоить неорганическую химию, а мое знание органической химии все еще весьма отрывочно. Школьная физика мне нравилась. У нас был курс медицинской биологии – один из шестых классов в школе был медицинским и готовил учеников к экзамену на степень бакалавра медицины, – но у меня не возникало и мысли узнать что-то о модельных животных учебной программы: дождевом черве, лягушке и кролике. Вероятно, я уже знал что-то понаслышке о менделевской генетике, но не помню, чтобы нам ее преподавали в школе.
Я занимался – или меня заставляли заниматься – различными видами спорта, но ни один мне толком не давался, кроме тенниса. Последние два года обучения мне удалось побыть в школьной теннисной команде. После окончания школы я ощутил, что больше не получаю удовольствия от игры, так что я забросил теннис и с тех пор не играю.
В восемнадцать я поступил в Лондонский университетский колледж. К тому времени родители переехали из Нортгемптона в Милл Хилл, чтобы младший брат мог ходить в школу, не ночуя в пансионе. Я проживал дома, в колледж ездил автобусом и на метро – поездка в один конец отнимала у меня почти час. В двадцать один я сдал итоговый экзамен по физике с отличием второго класса[7]7
По современной стобалльной шкале соответствует нашей четверке.
[Закрыть], а также дополнительно по математике. Преподавание физики было грамотным, но несколько старомодным. Теории атома нас учили по Нильсу Бору, чья концепция к тому времени (середина тридцатых) уже устарела. Квантовая механика почти не упоминалась вплоть до конца последнего курса, где на нее отводилось всего шесть лекций. В том же духе была и преподаваемая нам математика – она включала лишь то, что предыдущее поколение физиков считало полезным. Нам ничего не рассказывали, например, о собственных значениях или о теории групп.
В любом случае, физика с тех пор изменилась до неузнаваемости. В те времена никто даже и не задумывался о квантовой электродинамике, не говоря уже о кварках или суперструнах. Так что, хотя я и получил подготовку по физике, то, чему меня учили, отошло в область истории науки, а мои теперешние познания в современной физике – на уровне журнала Scientific American.
После войны я самостоятельно освоил основы квантовой механики, но мне они так и не пригодились. Книги по этой теме в то время часто назывались «Волновая механика», и в библиотеке Кембриджского университета они стояли в разделе «Гидродинамика». Не сомневаюсь, что с тех пор многое изменилось.
Получив степень бакалавра наук, я занялся исследовательской работой в Университетском колледже, под руководством профессора Эдварда Невилла да Коста Андраде; деньгами мне помогал дядя, Артур Крик. Андраде дал мне самое унылое задание, какое только можно вообразить, – определить коэффициент вязкости воды под давлением, при температуре от 1000 до 1500 °C. Жил я на съемной квартире неподалеку от Британского музея – вдвоем с бывшим одноклассником, Раулем Колинво, который учился на юридическом.
Моя основная задача заключалась в том, чтобы сконструировать герметичный сферический медный сосуд для воды с горлышком, чтобы воде было куда расширяться. Его требовалось нагревать при постоянной температуре и снимать на пленку затухающие колебания. Я не мастер по части точного конструирования механики, но мне помогли с этим Леонард Уолден, старший лаборант Андраде, и квалифицированные сотрудники – кураторы лабораторной практики. По правде говоря, я с удовольствием занимался сооружением этого прибора, пусть это и было неинтересно с научной точки зрения, – я был рад хоть какому-то настоящему делу после стольких лет простой зубрежки.
Эта практические занятия, вероятно, пригодились мне в годы войны, когда мне пришлось разрабатывать оружие, но в остальном они были пустой тратой времени. Если я что и приобрел – даром что бессознательно, – то это была самовлюбленность физика, убеждение, что физика как область знания достигла большого прогресса, так почему бы другим наукам не пойти по ее стопам? Думаю, это настроение оказалось для меня полезным, когда после войны я переключился на биофизику – как здоровое противодействие тому занудству с примесью настороженности, которое я часто встречал со стороны биологов, когда только начинал с ними общаться.
