Текст книги "Венок"

Автор книги: Фрэнк О'Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

О'Коннор Фрэнк
Венок

Фрэнк О'Коннор

Венок

Перевод М. Шерешевской

Известие о том, что в дублинской лечебнице умер его друг, отец Девин, ошеломило отца Фогарти. Смерть, как все необратимое, не укладывалась у него в голове. Достав старую фотографию группы семинаристов, он поставил ее на камин и весь вечер смотрел на нее. Умиое, бескровное, словно съежившееся личико Девина выделялось среди остальных, почти такое же, каким оно выглядело в последние годы – разве что на нем не было пенсне. Они с Фогарти росли в захолустном городишке, где отец Девина учительствовал, а мать Фогарти держала лавку. Еще тогда все знали, что Девин самой природой предназначен в священники: такой умный, послушный, благонравный мальчик! К Фогарти это призвание пришло позднее и совершенно неожиданно – не только для окружающих, но и для него самого.

Все эти годы они оставались друзьями, относясь друг к другу с нежностью, когда бывали вместе, критически и не без иронии – когда врозь. Последний год они не виделись. Девину не везло. При старом епископе, Гэллогли, он жил как за каменной стеной, новый же – Лэглен – не взлюбил его. Отчасти по вине самого Девина: он не умел держать язык за зубами. Остроумный, язвительный, Девин говорил о собратьях по профессии, отнюдь не обладавших его дарованиями, все, что приходило на ум. Фогарти вспомнил, что Девин говорил о нем. Делая вид, будто убежден, что Фогарти всегда выступает в какой-то роли, он с наигранной кротостью осведомлялся, с кем на этот раз ему придется иметь дело – Нероном, Наполеоном или Франциском Ассизским.

В памяти всплывало прошлое: случайные вылазки вдвоем, планы каникулярных поездок за границу, которые так и не осуществились; теплое искреннее чувство, столь естественное для Фогарти, поднялось в его душе и, поняв, что на этом свете ему уже никогда не придется выразить его другу, он заплакал. В проявлении чувств Фогарти был прост, как ребенок. В хорошем настроении изобретал немыслимо озорные "штуки", в дурном – днями терзался из-за воображаемых обид, которые так же легко забывал, как внезапно и бурно вспоминал, или же яростно и беспричинно клял себя за собственные недостатки. Он очень удивился бы, узнав, что, несмотря на свои превращения то в Нерона, то в Наполеона, пэ только не утратил, как многие куда более умные люди, способность понимать окружающих, а напротив, с годами развил ее, и теперь, в свои сорок лет, был мудрее и человечнее, чем в двадцать.

И все же необратимое не укладывалось у него в голове. Ему нужно было излить душу, и, за неимением никого лучшего, он позвонил Джексону викарию, с которым Девин тоже дружил. Откровенно говоря, Фогарти недолюбливал Джексона, считая его человеком суетным, циничным, не чуждым карьеризма, и обычно называл самым бранным из имеющихся в его запасе слов – иезуит. Он не раз спрашивал Девина, что тот находит в Джексоне, но из его ответов мало что уразумел.

– На твоем месте я не слишком доверял бы этому молодому Лойоле, бросил он как-то Девину небрежносветским тоном. Но теперь ему было не до светскости.

– Какое ужасное известие. О Девине. Вы ведь знаете? – сказал он.

– Знаю, – протянул Джексон в своей обычной уклончиво-скрытной манере, словно боясь сказать лишнее даже по такому поводу. – Счастливый исход для бедняги, надо полагать.

Именно этот тон и доводил Фогарти до белого каления. Точно речь шла о дряхлой болонке, которую отправили к ветеринару.

– Надеюсь, Девин это оценил, – зло буркнул он. – Я собираюсь в Дублин, чтобы сопровождать гроб. Вы не поедете, надо полагать?

– Не знаю, смогу ли я вырваться, Джерри, – ответил Джексон, и в голосе его послышалось замешательство. – Я был там всего неделю назад.

– Ну, поеду один, – сказал Фогарти. – Вы, конечно, не в курсе, отчего он умер?

– Ну, он всегда страдал малокровием, – бросил Джексон непринужденным тоном. – Ему нужно было как следует заботиться о себе. Правда, старина О'Лири не предоставлял ему для этого много возможностей.

– Это не входило в обязанности О'Лири, – мрачно отрезал Фогарти, по обыкновению не сдерживаясь.

– Что? – удивился Джексон. – Да, – добавил он, вновь обретя свой непринужденный тон, – служба не была для Девина синекурой. Сколько раз ему бывало плохо. Последний раз – посредине мессы. Но тогда, конечно, было уже поздно что-нибудь предпринимать. Когда я видел его на прошлой неделе, мне стало ясно – он умирает.

– Вы видели его на прошлой неделе?

– Всего несколько минут. Он уже почти не мог говорить.

Сознание вины снова завладело Фогарти. До него дошло, что Джексон, у которого, как он считал, было столько же чувств, сколько у сенокосилки, все время поддерживал отношения с Девиным и сделал все возможное и невозможное, чтобы повидаться с ним перед смертью, меж тем как он преданный, задушевный друг – потерял его из виду и дал уйти в иной мир, нэ простившись, а теперь упивается своим горем по случаи?

невозвратимой утраты, – Никогда не прощу себе этого, Джим, – сказал он убитым голосом. – Я даже не знал, что он болен.

– Я хотел бы поехать на похороны, – сказал Джексон. – Я позвоню вам попозже, если удастся что-нибудь сделать, Ему удалось, и вечером они выехали в Дублин на машине Фогарти, Остановились в старой гостинице в переулке, где все их знали – от коридорных до официантов. Ужинать Джексон повел Фогарти в уютный ресторанчик. От одного вида Джексона в Фогарти вновь пробудилась прежняя неприязнь к нему. Высокий, худощавый, с чинными, осмотрительными манерами, типичными для духовного лица, он превосходно во всем разбирался. Минут десять, не менее, изучал меню и карту вин, а метрдотель угодливо ждал распоряжений, как ждут все метрдотели, когда рассчитывают на обильные чаевые или же трепещут перед клиентом.

– Со мной можете не возиться, – сказал Фогарти, желая покончить с этим вздором. – Принесите мне бифштекс.

– Пришейте отцу Фогарти бжфштекс, Падди, – повторил Джексон мягко, бросая на метрдотеля поверх очков взгляд, который Фогарти определил бы не иначе как "иезуитский". – И не какой-нибудь, а самый лучший"

И портера, я так полагаю? Любимый напиток местного населения.

– Нет, от портера я вас освобождаю, – сказал Фогарти, легко вступая в игру. – Я обойдусь стаканом красного вина.

– Вот так-то, Падди, – сказал Джексон, не меняя тона. – Запомните: отец Фогарти сказал – красного вина.

Вот теперь сомнений нет: мы в Ирландии, Назавтра утром они пошли в приходскую церковь, где перед алтарем на подмостях стоял гроб. Сбоку, к удивлению Фогарти, был прислонен большой венок из роз. Поднявшись с колен, они увидели дядю Девина – :

Неда, прибывшего вместе с сыном. Нед, широколицый"

темноволосый малый с анемичным, как у всех Девинов, лицом, был чем-то очень взволнован.

– Искрение сочувствую вашему горю, Нед, – сказал Фогарти.

– Да, все там будем, святой отец, – ответил Нед.

– Это отец Джексон. Не знаю, знакомы ли вы? Он тоже дружил с отцом Вилли.

– Да, слышал, слышал, – сказал Нед. – Вилли часто поминал вас обоих, и того и другого. Вы были ему настоящими друзьями. Бедный Вилли! – добавил он, вздыхая. – Мало у него было друзей.

В эту минуту вошел приходской священник и обратился к Неду Девину. Его звали Мартин. Это был высокий человек с суровым, гладким, деревянным лицом и ясными голубыми, как у младенца, глазами. Он постоял у гроба, изучая табличку на груди усопшего, венок и особенно внимательно ленту на венке. Затем сделал знак Фогарти и Джексону, приглашая их отойти с ним к двери.

– Скажите, что нам делать? – спросил он, взывая к обоим молодым священникам как к собратьям по профессии.

– С чем? – удивился Фогарти.

– С венком, – ответил Мартин, кивая через плечо.

– А что в нем дурного?

– Не положено по правилам, – сказал священник уверенным тоном полицейского, только что справившегося на этот счет в своде законов.

– Господи боже мой, при чем здесь правила? – резко спросил Фогарти.

– Весьма при чем, – возразил Мартин, окинув Фогарти суровым взглядом. И вообще, это дурной обычай.

– Вы имеете в виду, что заупокойная месса приносит церкви больше дохода? – съязвил отец Фогарти.

– Нет, я не имею в виду, что месса приносит церкви большз дохода, сказал отец Мартин, который любил так строить ответ, чтобы в нем – как в письма стряпчего – вопрос повторялся слово в слово. Впечатление деревянности, которое он производил, от этого только удваивалось. – Я имею в виду, что цветы – пережиток язычества. – Он обвел молодых священников своим боязливо-невинным деревянным взглядом. – Изо дня в день я ратую против цветов. И вот, извольте, – в моей собственной церкви красуется этот бесстыдный огромный венок. И к тому же на гробе священнослужителя. Что же я должен на это сказать?

– А почему вам непременно нужпо что-то сказать? – сердито спросил Фогарти. – Покойный не принадлежал к вашей епархии.

– Пусть так, – сказал Мартин. – Все это достаточно скверно само по себе, но ведь это еще не все.

– Вы имеете в виду, что венок прислан женщиной? – спросил Джексон в своей непринужденной манере, от которой любая, даже менее монументальная, чем принятая Мартином, поза разлетелась бы в пух и прах.

Но Мартин был неодолим.

– Да, я имею в виду, что венок прислан женщиной.

Вот именно.

– Женщиной? – спросил, недоумевая, Фогарти, – Там это обозначено?

– Там это не обозначено.

– Так откуда же вы знаете?

– Он из красных роз.

– И это означает, что он от женщины?

– Что же еще это может означать?

– По-моему, это может означать, что венок прислал человек, не владеющий языком цветов так отменно, как вы, – выпалил Фогарти.

Ему казалось, атмосфера сгустилась от невысказанного ему Джексоном неодобрения, но когда тот заговорил, холодом и презрением обдало приходского священника.

– Увы, – сказал Джексон, пожимая плечами. – Мыв этих делах ничего не смыслим. Придется вам решать самому, отец.

– Нет уж, увольте. Не в моих правилах распоряжаться похоронами человека, которого я в глаза не видел, – проворчал Мартин с недовольным видом, но больше ничего не сказал, и служащие похоронного бюро, подхватив венок, положили его на катафалк. Фогарти с трудом себя сдерживал. С пылающим лицом он хлопнул дверцей машины, завел стартер. За рулем сидел, опустив голову; сведенные брови двумя выступами нависали над глазницами. Покойный Девин называл это Неронов взгляд. Когда выехали на центральные улицы, его прорвало:

– Наткнешься на такое, и хочется сквозь землю провалиться. Цветы пережиток язычества! Но что еще хуже – к нему же прислушиваются. С ним соглашаются! Внимают этому бреду, вместо того чтобы сказать!

заткни, невежда, свое хайло!

– Ну-ну, – примирительно сказал Джексон, доставая трубку. – Мы тоже не совсем к нему справедливы. Ведь он Девина не знал.

– Тем хуже, – с жаром возразил Фогарти. – Не будь нас в церкви, он выбросил бы венок на свалку. А из-за чего? Из-за собственного грязного воображения, низкого и презрительного умишки!

– Ну, стоит ли заходить так далеко, – сказал Джексон, хмурясь. – Будь я на его месте, я, пожалуй, попросил бы кого-нибудь забрать венок.

– Попросили бы?

– А вы – нет?

– Но с какой стати, господи боже мой?

– Я, наверное, побоялся бы скандала. Я не из храброго десятка.

– Скандала?

– Можно назвать и иначе. Ведь венок все-таки от женщины.

– Да, от одной из старых дев, которых Вилли опекал.

– Вы хоть раз слышали, что какая-нибудь престарелая мисс прислала на гроб венок из алых роз? – осведомился Джексон; подымая брови и картинно откидывая голову.

– Господи боже! мой! Да, по совести говоря, я и сам бы мог его прислать, – с детским чистосердечием заявил Фогарти. – Мне бы и в голову не пришло, что здесь кроется что-то дурное,

– А вот старой деве, несомненно, пришло бы.

На мгновение Фогарти оторвал глаза от дороги и посмотрел в упор на Джексона. Джексон ответил тем же.

В результате они проскочили перекресток, и Фогарти, рванувшись, дал задний ход. Слева от них тянулись к югу Уиклоуские горы и под клочками разорванного неба между их серыми громадами зубцами яркой зелени мелькали поля. Несколько минут они ехали молча.

– Вы шутите, Джим, – сказал наконец Фогарти.

– Ну, я вовсе не хочу сказать, что там было что-то дурное, – ответил Джексон, широким движением отводя в сторону руку с трубкой. – Женщинам что только не приходит в голову. Кто же этого не знает!

– Такие отношения могут носить вполне невинный характер, – сказал Фогарти с наивной убежденностью.

И вдруг вновь помрачнел, краска залила его красивое, крупной лепки, лицо. Как все люди, живущие в мире воображения, он всегда удивлялся и пугался, принимая сигналы, поступающие к нему извне: наслаждаться своими фантазиями он мог только, не выходя за их пределы, Джексон, воображение которого было вымуштровано и укрощено и который никогда не шел напролом, словно племенной бык на запертые ворота, сейчас смотрел на Фогарти, забавляясь, хотя и не без чувства скрытой зависти. Временами им овладевало желание, столкнувшись с чем-нибудь непривычным, вот так же, по-мальчишески, удивиться и испугаться.

– Нет, не могу в это поверить, – произнес сердито Фогарти, тряхнув головой.

– И не надо, – отозвался Джексон, вертя в пальцах трубку и раскачиваясь на сидении, так что рука его почти касалась плеча Фогарти. – Женщинам, как я сказал, что только не приходит в голову. И чаще всего за этим ничего нет. Все же, должен признаться, я не был бы шокирован, если бы выяснилось, что у него что-то было. Девин как никто другой нуждался в том, чтобы его любили. Особенно в последние два года.

– Только не Девин, Джим, – запротестовал Фогарти, возвышая голос. Только не Девин! Вы могли бы поверить, если бы дело шло обо мне. Я – если бы дело шло о вас. Но Девина я знаю с детства. Вот уж кто не был на это способен.

– В этом плане я его не знал, – согласился Джексон. – Да и вообще, по правде говоря, мало знал. Но, пожалуй, не побоюсь сказать: он был на это способен, как и любой из нас. А одинок он был, как никто из нас.

– Разве я не знаю, боже правый! – воскликнул Фогарти, словно упрекая себя. – Я понял бы, если бы он запил.

– Запил? Нет, – сказал Джексон, поморщившись.– Он был слишком взыскателен. Вот уж кого невозможно вообразить себе в состоянии белой горячки. Вот уж кто не допился бы до зеленого змия, словно какой-нибудь старик священник, который пытается задушить сиделку.

– Я это и говорю, Джим. Не такого сорта он был человек.

– Ну, это разные вещи, – сказал Джексон. – Я вполне могу представить себе, что он увлекся какой-нибудь интеллигентной женщиной. Вы и сами знаете, что он понравился бы такой женщине, как нравился нам, единственный образованный человек в этом захолустье.

Не мне вам объяснять, каково тут живется интеллигентной женщине с мужем лавочником или сельским хозяйчиком. Бедняжки! Счастье их, что большинству недоступно образование.

– Он не намекал, кто она? – спросил Фогарти.

Он все еще не верил, но Джексон говорил с такой убежденностью, что его охватило сомнение.

– Я даже не знаю, была ли такая женщина, – быстро проговорил Джексон и густо покраснел. Фогарти ничего не сказал: так вот оно что – Джексон не о Девино говорил, о себе!

По мере того как они забирались все дальше в глушь и пастбища да древние аббатства сменились зарослями утесника и развалинами крепостных башен, глаза Фогарти все чаще останавливались на покачивавшемся вместе с катафалком венке – единственном ярком пятне в размытом сине-серо-зеленом ландшасрте. Он казался символом тайны, окутывавшей жизнь священника. Что, по сути, он знал о Девине? Только то, что подсказывал ему собственный опыт. Из них двоих он считал себя – за исключением тех минут, когда выступал в роли Франциска Ассизского, – более мирским: практичным, толстокожим, умеющим брать быка за рога, а Девина – человеком не от мира сего, страдающим от своей взыскательности и аскетизма, что нет-нет да прорывалось в его горьких шуточках. Теперь он цеплялся за мысль, что только отчаяние могло толкнуть Девина на связь с женщиной, и чем больше он сомневался в возможности такой связи, тем правдоподобнее она ему казалась. Всякий раз, когда новая мысль прорывалась в его сознание через препоны, воздвигнутые воображением, он подолгу вынашивал ее, обкатывал, возводил в ранг откровения.

– Господи, какую же страшную жизнь мы ведем! – вырвалось у него наконец. – Вот мы – те двое, кто, пожалуй, знал Девина лучше всех на свете. Но ведь и мы понятия не имеем, что означает этот маячащий перед нами предмет.

– И это, возможно, только хорошо для нашего душевного спокойствия, сказал Джексон.

– Бьюсь об заклад, Девину от всего этого мало было радости, – сказал Фогарти мрачно.

Странно, он не верил в существование этой жепщнны, приславшей венок, но все равно – ненавидел ее.

– Не знаю, не знаю, – сказал Джексон, с удивлением взглянув на него. Разве это не главное, чего мы хотим от жизни?

– Главное? – переспросил Фогарти, недоумевая.

Он всегда считал Джексона ледышкой, а оказалось – все не так. Что-то же привлекало к нему Девина! Он чувствовал, что и Джексон, человек куда более тонкого склада, чем он сам – что есть, то есть! – сейчас тоже словпо прощупывает его, и, очевидно, по той же самой причине: каждый искал в другом то, что привлекало к нему Девина и что, сдружив его с ним, могло бы сдружить их между собой. Каждый старался увидеть, как далеко они смогли бы прошагать вместе. Фогарти, как всегда, первым решился на признание.

– А я вот не мог бы сблизиться с женщиной, Джим, – сказал он очень серьезно. – У меня даже и искушения такого не было – разве что один-единственный раз. Она была женой служителя в семинарии. Я с ума по ней сходил. Но когда увидел, чем был ее брак с этим малым, все как рукой сняло. Она люто его ненавидела, Джим. И я понял – меня она точно так же могла возненавидеть. Когда видишь – а уж мы-то видим, – что такое брак на самом деле, начинаешь понимать: нам повезло!

– Повезло? – иронически повторил Джексон.

– А разве нет?

– Да, конечно. Семинарии набиты молодыми людьми, считающими, что им повезло. Они могут допиваться до белой горячки, но какое может быть сомнение – им сказочно повезло! Какая нелепость, милый мой! И почему вы думаете, что она бы вас возненавидела?

– Я вовсе так не думаю, – ответил Фогарти с мальчишеским смешком. – Я, естественно, полагаю, что был бы ей превосходным мужем. Вот так Природа и подшучивает над нами.

– Ну, а почему бы вам и не быть ей превосходным мужем? – спросил Джексон не без иронии. – У вас для этого все есть, насколько могу судить. Хотя, признаться, в качестве превосходного отца я вас себе лучше представляю.

– Может быть, вы и правы, бог его знает, – согласился Фогарти, и лицо его снова помрачнело. ("Переменчиво, как ирландское небо", – отметил про себя, посмеиваясь, Джексон.) – Без женщины – еще туда-сюда, а вот детишки – это мука мученическая. У нее их было двое. Отец Фогги – так они меня звали. И моя мать была такая же, – продолжал он. – Ничего не видела, кроме нас двоих. Только и думала о том, чтобы мы были лучше всех, а когда из этого ничего не получалось, горько плакала. Она говорила, в нас сказывается кровъ Фогарти. Все Фогарти были барышниками. – Его красивое, ясное лицо потемнело от застарелого раскаяния и чувства вины. – Так она и умерла с сознанием, что я – Чистокровный Фогарти.

– Если Фогарти сродни Мартинам, то ваша матушка скорее всего ошибалась,-" сказал Джексон полушутливо, йолурастроганно.

– Только после ее смерти я понял, чем она была Для меня, – сказал Фогарти задумчиво. – Отец Хенесси сказал мне тогда, чтобы сам я не служил по ней заупокойную мессу. Но я считал – это последнее, что я могу для нее сделать, Он знал, что говорил. Я опозорился:

разрыдался, как ребенок, и он, заняв мое место, довел Службу до конца. Бог мой, до чего же быстро все проходит! И вот уже настает твой черед. С тех пор, когда Я служу заупокойную мессу, я служу ее, как по родной матери.

Джексон недоумевающе покачал головой.

– Вы чувствуете эти вещи глубже, чем я. Я – ледышка.

Фогарти поразило, что Джексон сказал о себе как раз то, что он всегда думал о нем и что теперь уже не мог о нем думать.

– До ее смерти у меня ветер гулял в голове, – признался он. – Но когда ее не стало, я понял? нет у меня другой любви. Ни одну женщину я больше не полюблю.

– Какая нелепость, – сказал Джексон сердито. – Любовь – всегда любовь, одно чувство, а не полдюжины равных чувств. Если бы мне можно было жениться, я выбрал бы девушку, которая обожает своего отца. В вас просто слишком много любви. А во мне недостаточно.

Когда я жил в Манстере, у меня завязалось знакомство с женой местного лавочника. Мы часто с ней разговаривали, и я ссужал ей книги. Она просто с ума сходила от одиночества. Однажды утром я застал ее у своей входной двери. Она простояла там полночи под проливным дождем. Пришла просить, чтобы я увез ее – "спас ее", как она говорила. Можете представить, что было с ней потом.

– Уехала, наверное, с кем-нибудь другим?

– Такого счастья ей на долю не выпало. Она стала пить, спала с кем попало: с игроками на скачках, с букмекерами. Иногда я ловлю себя на мысли: "Твоя вина!"

Вероятно, было бы лучше, если бы я ломал перед ней комедию. Но во мне слишком мало любви и на такое я не способен. А вот вы – горячая натура, вы, наверное, убежали бы с ней.

– Я и сам часто не знаю, что сделал бы, – смущенно сознался Фогарти.

У него словно комок появился в горле. Отчасти из-за венка, ослепительно яркого на солнце, – венка, побудившего его, вопреки обычной сдержанности, пуститься в откровенности с человеком, вдвойне по сравнению с ним сдержанным. Отчасти же оттого, что "го волновала встреча с местом, где прошло его детство. Он ненавидел и всячески избегал возвращаться, даже мысленно, в этот городишко, воплощавший в его глазах всю узость и подлость, которые он старался изгнать из своей души, и в то же время вызывавший в нем приступы тоски по родному краю и болезненные воспоминания о пережитом. Теперь, приближаясь к нему, он почти задыхался от наплыва разноречивых чувств и уже, словно влюбленный, с нетерпением всматривался вдаль.

– Вот! – радостно воскликнул он, указывая на низину, где за скоплением невысоких георгианских домов и крытых соломой лачуг возвышалась, сужаясь кверху, башня францисканского монастыря. – Нас ждут, наверное, у моста. Когда-нибудь и меня здесь так будут ждать, Джим, когда придет мой срок.

У дальнего конца моста толпилось довольно много народу, собравшегося, чтобы проводить похоронную машину на кладбище. Четверо мужчин подняли полированный гроб на плечи и понесли его через мост, мимо развалин старинного замка, вверх по Главной улице. Жалюзи на витринах были подняты, ставни распахнуты, все замерло, только там и сям, отодвинув кончик занавески, смотрели в окно старухи.

– Считают провожающих, – заметил Фогарти с горькой усмешкой. – Про меня скажут: куда ему до Девина!

Вон наш дом, – добавил он, понижая голос. – Второй от утла, где лавка.

Джексон без труда нашел глазами дом Фогарти. Волнение, которое тот испытывал, поражало и умиляло его.

Этот захолустный городишко ничем не отличался от сотен ему подобных. Узкая дорога, ответвляясь от подымавшегося в гору шоссе, вела к аббатству – разругпепной башне и остаткам стен, все пространство между которыми было густо усеяно надгробиями. Катафалк въехал наверх, и толпа обступила его полукругом. Нед Девин поспешно приближался к машине, где облачались в ризы оба священника. Фогарти сразу почувствовал – зреет скандал.

– Шепотки начались. Пересуды, – проскрипел Пед напряженным, взволнованным голосом. – Люди о венке толкуют. Может, вы знаете, от кого он?

– Нет, Нед, ничего не знаю, – сказал Фогарти, вдруг ощутив, как у него забилось сердце.

– Поди сюда, Шийла, – позвал Нед, и высокая бледная девушка со следами слез на длинном костистом лице присоединилась к ним, отделившись от кучки провожающих. Фогарти поклонился ей. Это была сестра Девпна – учительница, так и не вышедшая замуж.

– Вот отец Джексон, – сказал Нед. – Он тоже был другом Вилли. Они с отцом Джерри ничего о вепке не знают.

– Значит, я велю его убрать, – сказала Шийла резко.

– А вы как считаете, отец? – спросил Нед, обращаясь к Фогарти, и Фогарти вдруг почувствовал, как улетучивается вся его отвага. В споре с Мартином борьба шла с ровней и на нейтральной почве, но здесь страсти и предрассудки маленького городка, казалось, встали против него стеной, и он вновь почувствовал себя как в детстве – бунтующим, испуганным мальчишкой. Он слишком хорошо знал этот мирок, чтобы не понимать, какая буря может разыграться тут вокруг похорон.

– Могу лишь повторить то, что уже сказал отцу Мартину, – ответил он, краснея и злясь.

– А он тоже об этом говорил? – быстро спросил Нед.

– Вот видите! – подхватила Шийла уличающим топом. – Что я вам сказала!

– Вы оба, верно, умнее меня, – сказал Фогарти. – Я ничего в нем дурного не нашел.

– Но это же непристойно – прислать такое на похороны священника, прошипела Шийла, еле сдерживая ярость. – И тот, кто это сделал – кто бы он пи был, – не мог желать моему брату добра.

– Вы не нашли в нем ничего дурного, отец? – умоляюще повторил Нед.

– Послушайте, дядя! – взвилась Шнйла, впадая в стародевическое исступление. – Если этот венок положат на могилу, мы станем посмешищем всего города. Раз вы не хотите, я сама его вышвырну.

– Тише, милая, тише. Дай отцу Джерри сказать, – почти прикрикнул на нее Нед.

– Тут вам решать, Нед, только вам, – сказал Фогарти, волнуясь.

Теперь он действительно испугался. Дело принимало опасный оборот: не дай бог сделать неверный шаг на людях. Рано или поздно история дойдет до епископа, и еще подумают, что он знал больше, чем говорил.

– Прошу прощения, что я перебиваю, отец, – вкрадчиво произнес Джексон, бросая на Фогарти предостерегающий взгляд поверх очков, – но должен заявить: ыоня это никак не касается.

– Конечно, конечно, – с готовностью согласился Нед. – Но вы были друзьями племяннику. Мы всого только и просим – скажите, как нам быть.

– Боюсь, мистер Девин, такую ответственность я на себя не возьму, ответил Джексон с уклончивой улыбкой, хотя Фогарти видел: лицо у Джима пылает. – Только человек, досконально знающий ваш город, мог бы дать вам толковый совет. Мне же известны лишь дела и люди моего прихода. Разумеется, я полностью солидарен с мисс Девин, – и он одарил ее улыбкой, наводившей на мысль, что соглашаться с ней ему так же приятно, как было бы приятно висеть распятым на кресте. – Естественно, мы с отцом Фогарти уже обсуждали этот вопрос.

Лично я полагаю, что было в высшей степени непристойным прислать такой венок. – Тут в его мягком, как и подобало священнослужителю, голосе внезапно зазвучали металлические нотки и он с презрительным видом передернул плечами: – Но как человек посторонний скажу вам: если вы отошлете этот венок в виду кладбища, то навлечете на себя беду, куда худшую, чем насмешки ваших земляков. Вы забросаете грязью имя усопшего, и это не простится вам никогда, до скончания ваших, дай бог, долгих дней... Конечно, я говорю исключительно как человек посторонний, – добавил он учтиво, почти с шипением втягивая в себя воздух.

– Конечно, конечно, – подтвердил Нед Девин и, Щелкнув пальцами, тут же отдал распоряжение приниматься за дело. – Нам и самим следовало так рассудить, отец. Ведь тут и камни возопили бы!

И он сам взял венок и понес его к открытой могиле. Несколько человек, ожидавших у ворот, вопросительно взглянули на него и пошли за ним следом. В воздухе быстро растаяли один-два всплеска недовольства. Атмосфера разрядилась. Фогарти с чувством пожал Джексону руку.

Вместе с местным клиром они стояли с Джексоном у изголовья гроба. И пока хор голосов выводил над умершим гимны и в такт им колыхались рпзы, Фогарти задумчиво вглядывался в десятки знакомых с детства лиц, искаженных годами и горем. И каждый раз глаза его останавливались на венке, прислоненном к краю отверстой могилы. Он будет покоиться здесь, над Девиным, и останется с ним, когда все живые уйдут, – память о его тайне. И каждый раз вместе с волной скорби в Фогарти подымалась мысль, что венок этот – венок, который им с Джексоном удалось все-таки отстоять, – означает нечто большее, чем некий сентиментальный символ. Он уже связал их с Девиным и еще свяжет друг с другом, и имя ему Любовь. Любовь, которая всегда любовь, одно чувство, а не полдюжины разных чувств – любовь сына к матери, мужчины к возлюбленной, друга к другу.