Текст книги "Пьянчужка"

Автор книги: Фрэнк О'Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

О'Коннор Фрэнк
Пьянчужка

Фрэнк О'Коннор

Пьянчужка

Перевод М. Шерешевской

Смерть мистера Дули из верхнего квартала была для отца тяжелым ударом. Между нами и мистером Дули, коммивояжером, обучавшим своих сыновей у доминиканцев и разъезжавшим в собственном автомобиле, лежала пропасть. Но мистер Дули не страдал ложной гордостью.

Мистер Дули жил духовными интересами и, как все люди, живущие духовными интересами, выше всего ставил интеллектуальную беседу, а отец был человеком посвоему начитанным и умел ценить умного собеседника.

Мистер Дули был очень умен. При его деловых знакомствах и связях в церковном мире он во всех подробностях знал обо всем, что происходит в городе, и каждый вечер неизменно спускался к нашей калитке, чтобы рассказать отцу о тех новостях, которые не публикуются в газетах. Мистер Дули говорил низким, вещающим голосом и улыбался всезнающей улыбкой. Отец слушал его, затаив дыхание, то и дело поддакивая и восхищаясь, а проводив, летел к матери и с пылающим от восторга лицом кричал еще с порога: "Знаешь, что мне сейчас рассказал мистер Дули?" С тех пор всякий раз, когда меня приобщают к каким-нибудь закулисным интригам, мне неизменно хочется спросить: "Вам это не мистер ли Дули сказал?"

У меня никак не укладывалось в мозгу, что мистер Дули умер, пока я сам не увидел его завернутым в коричневый саван, с восковыми пальцами, перевитыми четками. И все равно мне казалось: здесь какой-то трюк.

Пройдет немного времени, и летним вечером мистер Дули снова появится у нашей калитки, чтобы рассказать нам, какие делишки творятся там, на том свете. Отец был подавлен – отчасти потому, что они с мистером Дули были примерно одних лет, а в смерти ровесника есть что-то затрагивающее тебя лично, отчасти же потому, что отныне никто не станет ему рассказывать, почему в муниципалитете разгорелся такой сыр-бор. На Бларни-лейн считанные люди умели читать газеты с понятием, и ни один из них не стал бы якшаться с простым рабочим. Даже плотник Салливан – не велика птица! – и тот глядел на отца сверху вниз. Что и говорить, смерть мистера Дули была событием огромной важности.

– В половине третьего, на старом кладбище, – задумчиво обронил отец, опуская газету на стол.

– Уж не собираешься ли ты идти на кладбище? – испугалась мать.

– Долг вежливости, – сказал отец, почуяв возражения. – Нельзя же обижать родственников.

– По-моему, – сказала мать, сдерживаясь, – ты и так выполнишь свой долг, если проводишь его до церкви.

(Проводить до церкви, куда тело перевозили вечером, когда отец уже кончал работу, было бы не так накладно, как пойти на похороны и потерять заработок за половину рабочего дня.)

– Мы почти не знакомы с его родней, – добавила она.

– Упаси нас бог от такой беды, – с достоинством возразил отец. – Но будь мы на их месте, нам было бы только приятно.

Надо отдать отцу должное – он никогда не отказывался пожертвовать половиной рабочего дня ради доброго соседа. И не потому, что так уж любил похороны, а просто все делал на совесть – другим так, как хотел, чтобы сделали ему. А уж если что могло утешить его при мысли о неизбежной кончине, так это уверенность в том, что его похоронят с почестями. И надо отдать должное матери: в данном случае она печалилась не о деньгах, хотя каждый грош был у нас на счету.

За отцом, видите ли, водилась одна слабость: он любил выпить. Он мог не прикладываться к бутылке месяцами, и даже по нескольку лет кряду. И, пока не пил, был золото, а не человек. Вставал раньше всех, подавал матери чай в постель, а по вечерам сидел дома и читал газету. Он скопил денег на синий саржевый костюм и котелок. А как он честил этих дуралеев-выпивох, которые просаживают свои трудовые денежки по кабакам! Иногда, чтобы скоротать время, он вооружался карандашом и подсчитывал копейка в копейку, сколько денег сэкономил за неделю на спиртном. А так как по натуре он был оптимист, то иногда не отказывал себе в удовольствии заодно уж подсчитать, какая сумма наберется к концу его, дай бог, долгой жизни. Результат был ошеломляющий! Получалось, что он умрет богачом!

Калькуляции эти – кабы я тогда знал! – не предвещали ничего хорошего. Они означали, что отца обуяла гордыня и что он стал заноситься. Его все больше и больше распирало от гордости и желания отметить свои достижения, Он награждал себя порцией – не виски, нет, упаси господь! – порцией какого-нибудь невинного напитка – скажем, легкого пива. И на этом кончались его светлые дни. Стоило ему опорожнить стакан, как он сразу же уяснял себе, какого валял дурака. Он тут же выпивал второй, чтобы забыть столь прискорбный факт, потом третий, чтобы забыть, что ему не забыть, и кончал тем, что приходил домой вдрызг пьяный. С этого часа для него начинался "Скорбный путь пьяницы", точь-вточь как это изображено на лубочных картинках. Назавтра он уже не шел на работу – болела голова; на работу шла мать – объясняться с управляющим; и за две недели отец докатывался до ручки – мрачный, озлобленный, опустившийся. Он не успокаивался, пока не спускал с себя все до нитки, пропивал все, вплоть до кухонных часов. Мать и я хорошо знали все этапы этого скорбного пути и как огня боялись малейшего повода, который мог бы толкнуть на него отца. Похороны были одним из таких поводов.

– Я договорилась с Данфи поработать у них полдня, – сказала мать упавшим голосом. – Кто же присмотрит за Ларри?

– Я присмотрю за Ларри, – милостиво согласился отец. – Небольшая прогулка пойдет ему только на пользу.

Мать не нашла других возражений, и хотя все мы знали, что за мной вовсе не нужно присматривать: я вполне мог остаться дома один и еще сам присмотреть за малышом, – мать все же решила отправить меня с отцом, рассчитывая, что мое присутствие будет для него тормозом. Мое присутствие никогда не было для него тормозом, но мать все-таки возлагала на меня большие надежды.; Назавтра, вернувшись из школы, я застал отца дома.

Он приготовил нам по большой чашке чая. Отец отменно заваривал чай, с другими же домашними делами справ-лялся очень неумело. Надо было видеть, как он кромсал хлеб!

Потом мы пошли вниз, к церкви. Отец надел свой новый саржевый костюм и котелок, не без щегольства заломив его набок. К величайшей радости отца в толпе плакальщиков оказался Питер Краули. Встреча с Питером – прощелыгой, как звала его мать, – ходившим на похороны с единственной целью выпить на дармовщинку, была сигналом бедствия: я знал по опыту, чем не раз кончалась для отца воскресная утренняя месса. Как потом выяснилось, Питер понятия не имел о мистере Дули! Но отец питал к Питеру слабость – жалел, как всех этих дуралеев, которые, вместо того чтобы откладывать честно заработанные денежки на черный день, просаживают их в кабаках. Правда, Питер Краули редко просаживал свои деньги.

Похороны, по мнению отца, удались на славу. Он успел разглядеть все до тонкостей еще прежде, чем мы двинулись за катафалком под жаркими лучами полуденного солнца.

– Пять кебов! – восхищался он. – Пять кебов и шестнадцать крытых повозок. Городской голова, два советника, а священников-то, священников даже и не счесть. Просто не припомню, чтобы с верхнего квартала кого так хоронили. Разве что Вилли Мака – кабатчика.

– А как все его любили! – просипел Краули своим пропитым голосом.

– Кому ты это говоришь? – оборвал его отец. – Мне? Его лучшему другу? За два дня до смерти – всего за два дня – он заходил ко мне порассказать, какие дела творятся вокруг контракта на постройку новых домов.

Ведь эта свора из муниципалитета хуже грабителей с большой дороги. Знаешь, даже я не представлял себе, какие у него знакомства!

За катафалком отец шел очень довольный, по-мальчишески радуясь всему вокруг: многолюдной процессии и виду богатых домов на Сандиз-уэлл. Сигналы бедствия обступали нас со всех сторон: солнечный день, пышные похороны, соседство священников и важных господ – все это раздувало в отце гонор и спесь. Он чуть ли не с удовольствием наблюдал, как опускали в могилу его старого друга. Тут было и чувство исполненного долга, и приятное сознание того, что, хотя длинными летними вечерами ему очень будет недоставать мистера Дули, чувство утраты будет испытывать он, а не бедный мистер Дули.

– Отчаливаем, пока не тронулись остальные, – шепнул отец Питеру, как только могильщики взялись за лопаты, и, выбравшись из толпы, козликом, козликом поскакал с одного поросшего травой холмика на другой.

Кембены, которые, надо полагать, испытывали похожие чувства, хотя и не столь остро, поскольку не подвергали себя длительному воздержанию, пришли в движение.

– Как там? Кончают, Мик? – пробасил один из них.

– Все уже. Осталось только прочесть последние молитвы, – провозгласил отец тоном человека, несущего благую весть.

В сотне ярдов от пивной нас обогнали катившие в клубах пыли кебы, и отец, хотя в жару у него побаливала нога, ускорил шаг. Он то и дело поглядывал через плечо – не показалась ли на пригорке валившая с кладбища толпа: в гуще народа его легко могли оттеснить от стойки.

Когда мы дошли до пивной, вереница кебов уже стояла у входа и хранящие скорбный вид мужчины бережно несли утешительный бальзам таинственным особам, которые скромно протягивали свои холеные ручки из-за чуть приподнятых занавесок. В пивной сидели только кембены и несколько женщин в темных шалях, Я понял, что, если должен служить отцу тормозом, настало время действовать, и дернул его за фалду.

– Па-ап, – заныл я, – пойдем домой, а?

– Подожди чуток, – ответил он, ласково улыбаясь. – Выпьешь бутылочку лимонада – и пойдем.

Отец предлагал мне взятку, и я это понимал, но, увы, не отличался твердостью характера. Он заказал лимонад и две пинты пива. Пить хотелось страшно, и я мигом справился с бутылкой. Но отец не торопился. Позади были долгие месяцы воздержания, впереди – бесконечное блаженство. Он достал трубку, продул ее, раскурил, шумно попыхивая, повернулся к своей пинте спиной и, прислонившись к стойке с видом человека, который понятия не имеет, что его ждет кружка пива, стряхнул с ладоней табачные крошки. Он занимал позиции, устраиваясь на весь вечер, и уже принялся перечислять все шикарные похороны, на которых ему довелось присутствовать. Кебы уехали, а публика попроще все прибывала и прибывала, пока не заполнила пивную.

– Па-ап, – протянул я, снова дернув его за фалду, – пойдем домой, па-ап!

– Погоди, мама еще не скоро вернется, – ответил он, пока еще вполне благодушно. – Беги на улицу и поиграй там.

Удивительные люди, эти взрослые! Будто можно играть на незнакомой улице одному! Во мне, как уже не раз бывало в подобных случаях, подымалось глухое раздражение. Я знал, что отец способен просидеть тут до полуночи. Знал, что мне, возможно, придется тащить его, мертвецки пьяного, домой по Бларни-лейн, а соседки, стоя у дверей, станут судачить на наш счет: "Мпк Делани опять принялся за свое". Я знал, что мама будет вне себя от горя, что назавтра отец не пойдет на работу, а в конце недели мама отправится закладывать часы, пряча нх под шалью. Кухня без часов своей пустотой давила и угнетала меня.

Мне по-прежнему очень хотелось пить. И тут я обнаружил, что, привстав на цыпочках, смогу дотянуться до отцовской кружки, и я подумал, хорошо бы попробовать, что в нее налито. Отец сидел спиной к кружке – вряд ли он мог что-либо заметить. Я завладел кружкой и отпил из нее глоток. Разочарованию моему не было предела.

Подумать только – пить такую гадость, когда на свете есть лимонад! Неужели отец никогда не пробовал лимонаду?

Мне, конечно, следовало бы тут же просветить его на этот счет, но он уже завел свои умные речи. Я слышал, как он разглагольствует о том, что без духового оркестра похороны не похороны. Выбросив вперед руки, словно держа ружье дулом назад, он напевал "Траурный марш" Шопена. Краули уважительно кивал в такт. Я хлебнул еще и пришел к выводу, что в портере есть свои достоинства. Я почувствовал приятную приподнятость и желание философствовать. Отец перешел на "Марш мертвых" из "Саула". До чего же хороша эта пивная! Какие замечательные похороны! Несомненно, мистер Дули, который теперь уже на небесах, остался ими вполне доволен. Тем не менее я тоже сожалел, что его не проводили с духовым оркестром. Без духового оркестра, как сказал отец, похороны не похороны.

Но, что всего удивительнее, выпив портера, я будто отделился сам от себя – вернее, воспарил, как херувим на облаке, и теперь наблюдал, словно со стороны, как, заложив ногу за ногу, стою, привалившись к стойке, и в голове у меня не какие-нибудь пустяки, а мысли глубокие, серьезные, взрослые: о жизни и смерти. Присматриваясь к себе со стороны, я вдруг понял, какое я пугало, и мне сначала стало не по себе, а потом меня разобрал смех. Но тут я допил все до дна и перешел уже в другую фазу. Я никак не мог поставить кружку обратно на стойку. Очевидно, стойка слегка подросла. На меня напала тоска.

– Вот такие дела, – сказал отец с благоговением в голосе и протянул руку за кружкой. – Упокой господь, душу бедного грешника, куда бы она ни сподобилась попасть.

И тут он осекся, посмотрел сначала на кружку, потом на сидевших вокруг.

– Вот те на, – сказал он как нельзя более добродушно, явно намереваясь обратить все в шутку, хотя такая шутка была, на его взгляд, в дурном вкусо. – Кто тут приложился к моей кружке?

Воцарилось молчание. Кабатчик и его старуха воззрились сначала на отца, потом на его кружку.

– Никто к ней, мил-человек, не прикладывался, – сказала одна из посетительниц с оскорбленным видом. – За кого ты нас принимаешь?

– Здесь никто не польстится на чужое, Мик, – сказал обиженный хозяин.

– Но кто-то же польстился, – сказал отец, переставая улыбаться.

– А если и польстился, так ищи среди тех, кто был к кружке ближе, сказала не без намека хозяйка, бросив на меня ехидный взгляд. И тут до отца постепенно начало доходить, что произошло. Он нагнулся и потряс меня. Я, надо полагать, смотрел на него блаженно-отсутствующим взглядом.

– Что с тобой, Ларри? – испуганно воскликнул отец.

Питер Краули взглянул на меня и осклабился.

– Неужели он целую пинту вылакал? – удивленно просипел он.

Вылакал и даже не поперхнулся. А теперь меня начало выворачивать. Отец в ужасе отшатнулся от меня – не дай бог попадет на новый костюм! – и мгновенно распахнул заднюю дверь.

– Быстро во двор, во двор, во двор! – закричал он.

Во дворе у меня перед глазами возникла залитая солнцем стена, вся в плюще. Я метнулся к ней. Замысел был великолепен, но исполнение слишком стремительным: я врезался прямо в стену и, как мне показалось, крепко ее саданул. Как вежливый мальчик, я сказал "извините", и на меня опять накатило. Отец, боясь испачкать костюм, подхватил меня сзади и, пока меня рвало, предусмотрительно поддерживал мне голову.

– Ну вот и умница! – подбадривал он меня. – Выплеснешь из себя всю дрянь и сразу станешь молодцом.

Но пока я не был молодцом. О молодце не могло быть и речи. Я испустил пронзительный вопль. Отец потащил меня обратно в пивную и усадил на скамью рядом с темными шалями. Они сразу же поджали губы, приняв оскорбленный вид, – как же, ведь отец осмелился заподозрить иx в том, что они выпили его пиво.

– Господи помилуй, – сказала одна из них, глядя на меня жалостливо. Каков папаша, таков и сынок.

– Мик, – сказал встревоженный кабатчик, посыпая опилками там, где я наследил. – Мальчонке вообще здесь быть не положено. Забирай-ка его поскорей домой, пока он не попался на глаза фараонам.

– Боже милостивый! – завопил отец, заводя глаза и заламывая руки признак глубочайшего отчаяния. – За что мне такое наказание? Что теперь скажет его мать? А ведь все из-за того, что наши женщины не хотят сидеть дома и смотреть за собственными детьми, – процедил он сквозь зубы в назидание темным шалям, – Что, кебы уже уехали, Билл?

– Давно уж и след простыл, – ответил Билл.

– Что ж, поведу его домой, – сказал отец в полном унынии. – Никогда больше не возьму тебя с собой... – пригрозил он и, вынув из нагрудного кармана чистый носовой платок, протянул его мне:

– На, приложи-ка ко лбу над глазом.

Я увидел кровь на платке и понял, что расшибся.

У меня сразу же застучало в висках, и я снова разревелся.

– Тише, тсс, тсс, – брезгливо зашикал отец, выпроваживая меня за дверь. – Можно подумать, что тебя режут. Ничего страшного. Дома промоем.

– Держись, вояка, – приговаривал Краули, подхватывая меня с другого бока. – Сейчас все пройдет.

В жизни не встречал двух других мужчин, которые бы так мало знали о воздействии спиртного на организм. От свежего воздуха и теплых солнечных лучей я сразу же еще сильнее опьянел. Меня начало так качать и бросать из стороны в сторону, что отец не выдержал и запричитал:

– Господи боже! Ведь вся улица смотрит! И что меня попутало не пойти сегодня на работу! Да иди же ты прямо! Прямо иди!

Но я не мог идти прямо! Я видел яснее ясного, что солнце повыманило из домов всех женщин на Бларнилейн, и старых и молодых, – кто высовывался над верхней створкой входной двери, кто стоял на пороге. Они даже перестали судачить при виде необычного зрелища – двое трезвых пожилых мужчин вели домой пьяного в дым мальчишку с разбитым лбом! Отец не знал, как ему быть: с одной стороны, он, сгорая со стыда, стремился как можно скорее доставить меня домой; с другой – считал необходимым объяснить соседям, что я пьян не по его вине. Наконец он решился остановиться у дома миссис Рош. На противоположной стороне улицы собралась целая толпа старух. Они с первого взгляда мне не понравились. Слишком пялили на меня глаза. Опустив руки в карманы, я стоял, прислонившись к стенке у дома миссис Рош, и предавался скорбным мыслям о бедном мистере Дули. Каково-то ему в холодной могиле на старом кладбище! Не гулять ему больше по нашей улице! И я запел отцовскую любимую:

Лежишь ты навеки в могиле сырой!

Теперь не вернешься в Кинкора родной.

– Ах ты, мой голубчик, – заверещала миссис Рош. – Какой ангельский у него голосок, дай бог ему здоровья!

Я был того же мнения, а потому никак не мог понять, почему отец опять зашикал на меня и погрозил пальцем.

Он, по-видимому, просто еще не разобрался, до чего эта песня была здесь к месту, и я рванул во весь голос.

– Заткнись, сказано тебе, – гаркнул отец, но, вспомнив о миссис Рош, попытался скроить улыбку. – Мы уже почти пришли, сынок. Здесь немного осталось. Дай-ка я возьму тебя на руки.

Но, хотя я был пьян и все такое прочее, я не настолько лишился ума, чтобы пойти на подобное унижение.

– А ну тебя, – отмахнулся я сердито. – Отстань от меня. Я и сам могу идти. Только голова мешает. Хорошо бы прилечь.

– Вот дома и приляжешь, – сказал он уклончиво, пытаясь взять меня на руки. Судя по его побагровевшему лицу, он весь кипел от злости.

– Очень надо, – упорствовал я. – Чего я там не видел? Отстань от меня, тебе говорят.

Наша перебранка почему-то вызвала приступ бурного веселья по другую сторону улицы. Старухи просто зашлись от смеха. Во мне забурлила неизлитая ярость – подумать только! нельзя уж человеку опрокинуть стаканчик, чтобы вся округа не сбежалась насмехаться над ним.

– Чего зубы скалите? – заорал я, потрясая в воздухе кулаками. – Вы еще у меня слезами умоетесь! А ну, дайте пройти!

Но мои слова только подлили масла в огонь. В жизни не видал таких дурно воспитанных старух!

– Брысь отсюда, драные кошки! – крикнул я.

– Тише, тсс, тсс! – зашипел отец, уже не пытавшийся делать веселую мину. Он схватил меня за руку и потащил за собой. Я был в бешенстве от визгливого смеха женщин. В бешенстве – от насилия отца. Я стал упираться, но отец был намного сильнее меня, и, чтобы видеть старух, мне приходилось все время выворачивать шею.

– Ну погодите же, – надрывался я. – Я еще вернусь!

Вы у меня еще узнаете! Я покажу вам, как не давать честным людям прохода! С вашими грязными рожами только дома сидеть да грязь отмывать.

– Теперь о нас вся улица затрубит, – бормотал отец. – Нет уж, никогда, никогда, никогда... проживи я хоть тысячу лет...

Я и сейчас не мог бы сказать, что он тогда имел в виду: зарекался ли пить или брать меня с собой. Он волочил меня домой, а я, настроившись на героический лад, горланил "Ребят из Уэксфорда". Краули, не чувствуя себя в безопасности, поспешил удалиться, и отец сам раздел меня и уложил в постель. Я никак не мог заснуть:

в голове все ходило ходуном. Меня мутило, потом вырвало. Пришел отец с мокрой тряпкой и убрал за мной. Начался озноб. Я лежал, прислушиваясь к тому, как отец расщепляет полено на растопку. Потом я слышал, как он накрывал на стол.

Вдруг наружная дверь с грохотом распахнулась и в дом влетела мать с малышом на руках. Она была на себя не похожа – мягкая, тихая женщина, она превратилась в разъяренную фурию. Соседи наверняка уже успели обо всем ей рассказать.

– Мик Делани, – набросилась она на отца, – что ты сделал с моим сыном?

– Тише, тише, тише, – зашикал отец, переминаясь с ноги на ногу, – Зачем же, чтобы вся улица знала?

– Пусть, – сказала она, истерически смеясь. – Улица уже и так знает! Все соседи знают, что ты напоил своего несчастного невинного ребенка на потеху себе и этому пьянчуге, твоему приятелю, такой же грязной скотине, как ты сам.

– Да не поил я его ничем! – закричал отец, окончательно сраженный тем, как гадко соседи истолковали свалившуюся на него беду. – Он сам напился за моей спиной. За кого ты меня принимаешь, пропади все пропадом?

– А, – отмахнулась мать, – всем известно, что ты за тип, да простит меня бог. Пропиваешь наши кровью и потом заработанные гроши, а из сына растишь такого же забулдыгу, каков ты сам.

Затем она бросилась в спальню, упала перед кроватью на колени и, увидав кровь у меня на лбу, зарыдала во весь голос. На кухне, уже сам по себе, разорался малыш, а минутой спустя на пороге спальни появился отец в надвинутой на глаза кепке. Лицо его выражало острую жалость к собственной персоне.

– Как ты можешь со мной так разговаривать после того, что я сегодня перенес? – сказал он жалобно. – Как ты можешь обвинять меня в пьянстве? У меня капли спиртного во рту не было. Да откуда и быть-то, когда он все выпил. Меня надо жалеть, меня: целый день зазря угробил, да еще соседи из меня себе потеху сделали.

Назавтра, когда отец, поднявшись чуть свет и захватив с собой завтрак, отправился как ни в чем не бывало та работу, мать бросилась обнимать и целовать меня еще в постели. Она считала, что это я уберег отца от запоя, и позволила не ходить в школу, пока не зажил глаз.

– Заступник ты мой, – говорила она, глядя на меня сияющими глазами. Это бог тебя с ним послал. Ты был ему ангелом-хранителем.