Текст книги "Его величество закон"

Автор книги: Фрэнк О'Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

О'Коннор Фрэнк
Его величество закон

Фрэнк О'Коннор

Его величество закон

Перевод М. Шерешевской

Старый Ден Брайд как раз ломал свежесрезанные прутья для очага, когда на дорожке послышались шаги.

Он так и замер с охапкой на коленях.

Пока жизнь еще теплилась в старухе матери, Ден ходил за ней как умел, а после ее смерти ни одна женщина не переступала порог его дома. Оно и было заметно: дом имел соответствующий вид. Все здесь было сделано своими руками и на свой манер. Вместо стульев – круглые болванки – торцевые срезы, грубые, толстые, – как их взяла пила, с годичными кольцами, четко проступавшими сквозь грязь и глянец, наведенный за долгие годы заскорузлыми штанами. Ден приладил к кругляшам крепкие суковатые ясеневые ветви, которые служили снизу ножками, а сверху спинками. Сосновый стол, купленный в лавке, достался Дену в наследство от катери; он очень им гордился и любил смотреть на него, хотя стол качался при малейшем прикосновении. На стенах, неоштукатуренных и засиженных мухами, красовалась единственная, невесть откуда взявшаяся гравюра – Марков камень. У двери висел календарь с изображением лошади, над дверью – ружье, послужившее, но еще годное и в отменном порядке, а перед очагом растянулся старый сеттер, который, стоило Дену привстать или хотя бы пошевелиться, настороженно поднимал голову.

Он и сейчас поднял ее, заслышав приближавшиеся шаги, а когда Ден, переложив охапку, задумчиво вытер руки о зад штанов, громко гавкнул правда, всего лишь из желания показать свою бдительность. Пес давно уже вполне очеловечился и знал, что люди считают его старым и отслужившим свой срок.

Не успел Ден оглянуться на дверь, как в прямоугольнике танцующих на солнце пылинок в открытой верхней створке появилась человеческая тень.

– Вы одни, Ден? – спросил словно извиняющийся голос.

– А, сержант! Заходите, заходите. Гостем будете, – откликнулся старик, торопливо ковыляя на своих, далеко не твердых ногах к двери, которую, отодвинув засов, уже толкал рослый полицейский. Он стоял под притолокой, и по контрасту с его мощной фигурой, полуосвещенной солнцем, полузакрытой тенью, еще резче бросалось в глаза, каким мрачным был дом изнутри. Краснощекое лицо сержанта было повернуто в пол-оборота – одной стороной к свету, – а позади него, простирая ветви в небо, шумел воздушной листвой ясень. За ясенем сбегали вниз зеленые поля, прорезанные там и сям грядами красновато-бурых камней, а дальше, до самого горизонта, простиралось залитое солнцем, почти прозрачное море. Лицо у сержанта было круглое, свежее, а лицо старика, появившегося из кухонных потемок, – выдубленное ветром и зноем; его черты, заострившиеся от долгой борьбы с годами и стихиями, казались словно высеченными на поверхности скалы.

– А вы, ей-богу, все молодеете, Ден, – сказал сержант.

– Держусь, сержант, держусь, – согласился старик, давая понять тоном, что готов принять комплимент, но, как человек воспитанный, понимает: комплимент есть комплимент. – И ни на что не жалуюсь!

– И правильно делаете: все равно никто вашим жалобам не поверит. И пес вроде бы нисколько не постарел.

Пес глухо огрызнулся, словно намекая, что не забудет сержанту столь неучтивого напоминания о его возрасте; он всегда огрызался, когда о нем говорили, убежденный, что ничего, кроме гадостей, люди сказать о нем неспособны.

– А вы как, сержант?

– Ну, я как и все. Ни шатко, ни валко. У каждого свои печали и радости.

– А жена ваша? Детки?

– Ничего, слава богу, ничего. Вот бросили меня на месяц одного, уехали всей оравой к теще – в Клэр.

– В Клэр, говорите?

– В Клэр. Так что я тут без них жил, не тужил.

Старик оглядел свою кухню, прошел в спаленку и, вернувшись с ветхой рубахой в руках, торжественно отер сиденье и спинку ближайшего к очагу самодельного стула.

– Присаживайтесь, сержант. Устали, верно, шагаючи. Дорога сюда длинная, разбитая. Вы как добирались?

– Тиг Лири меня подвез. Да не хлопочите вы, Ден, прошу вас. Я ведь ненадолго. Обещал обернуться за час.

– А к чему вам так спешить? – осведомился Ден. – Я как раз огонь разводил, когда вы свернули к моему дому.

– Да полноте, Ден. Уж не надумали ли вы поить меня чаем?

– Я не вас надумал поить – я сам собираюсь выпить чашечку и очень на вас обижусь, коли откажетесь почаевничать со мной.

– Ах, Ден, Ден. И часу не прошло, как я пил чай в казарме – не сойти мне с этого места!

– И слушать не хочу! Тшш! Никаких отказов!

У меня здесь кое-что припасено – сразу подымет вам аппетит.

Подхватив тяжелый чайник, старик подвесил его на цепочку над открытым огнем. Пес, шевеля ушами с глубоко заинтересованным видом, уселся на задние лапы.

Полицейский расстегнул мундир, расслабил ремень, достал из нагрудного кармана трубку и пачку прессованного табаку и, усевшись поудобнее, нога на ногу, принялся размеренно и тщательно крошить складным ножичком табачные листья. Подойдя к кухонному шкафчику, старик вынул две, единственные в доме, нарядно расписанные чашки, и хотя были они щербаты и без ручек, ими пользовались только в редчайших случаях; сам он пил из жестяной кружки. Теперь, бросив на них взгляд, он обнаружил следы небрежения: белая торфяная пыль, всегда стоявшая в низкой дымной хибаре, плотным слоем осела на стенках. Пришлось снова прибегнуть к рубахе, и, величественным жестом закатав рукава, он долго тер чашки, изнутри и снаружи, пока они не заблестели.

Затем нагнулся к поставцу. Там хранился штоф с бесцветной жидкостью, по всей очевидности, еще не початый. Откупорив штоф, старик понюхал содержимое и замер, словно силясь вспомнить, где и когда вдыхал этот необыкновенный, отдающий дымком аромат. И, наконец, решившись, щедрой рукой наполнил чашку.

– Вот. Отведайте, сержант, – сказал он со скромной гордостью.

Если сержант и испытывал укоры совести при мысли, что его потчуют самогонным виски, то сумел это скрыть. Внимательно оглядев чашку, он поднял на Дена глаза.

– На вид хорош, – откомментировал он.

– Должен быть хорош.

– И на вкус хорош.

– Ну уж, – сказал Ден, не желая хвалить сам себя в собственном доме, не так чтоб очень. Бывает и лучше.

– Из вас вышел бы замечательный судья, Ден, право слово, – сказал сержант без тени иронии.

– С тех пор как все пошло нынешним порядком, – сказал Ден, тщательно следя за тем, чтобы ненароком не коснуться впрямую странных статей закона, служителем которого был его гость, – спиртное уж не то – не то, что бывало.

– Мне это уже приходилось слышать, Ден, – глубокомысленно проговорил сержант. – Слышал от бывалых людей: в старину оно лучше было.

– Спиртное, – сказал старик, – это такая штука, на него время требуется. В спешке ничего путного не сделаешь.

– Да, тут своего рода искусство.

– То-то и оно.

– А для искусства время требуется.

– И знания, – внушительно добавил Ден. – В каждом искусстве свои секреты. А секрет перегонки забыт, как забыты старые песни. Когда я был мальчонкой, не было в округе человека, который не держал бы в голове добрую сотню песеп. А нынче бегают все туда-сюда, суетятся, вот песни и перезабыли... С тех пор как все пошло нынешним порядком, – повторил он на прежней сдержанной ноте, – такая кругом суета, что все секреты перезабыли.

– А их, наверно, была тьма-тьмущая.

– Да уж... Вот хотя бы: спросите любого из тех, кто гонит виски, – а знает ли он, как гнать его из вереска?

– Неужели и из вереска гнали? – спросил полицейский.

– А как же!

– И вы сами пили?

– Сам нет, не пивал, но знал стариков, что пивали.

И слышал от них, что нынешнее с тем не сравнится.

– Точно, Ден, точно. Мне иногда думается: большую сделали ошибку, объявив это дело вне закона.

Ден покачал головой, но ответил одними глазами: не в его обычае было осуждать занятие гостя, которого принимал у себя в доме.

– Может, так, а может, и нет, – сказал он уклончиво.

– Ну, чего там говорить – а что еще есть у бедного человека?

– Да ведь у тех, кто законы пишут, свой благой резон.

– Все равно, Ден, все равно. Жестокий закон.

Сержант не давал старику превзойти себя в великодушии: учтивость требовала не соглашаться с доводами хозяина в защиту сильных мира сего и непостижимых их путей.

– Вот секреты – их жаль, – сказал Ден, подводя черту. – Люди умирают и люди рождаются, и где один осушил болото, другой проведет борозду. А если секрет позабыт, то позабыт навсегда.

– Верно, – сокрушенно подтвердил сержант. – Позабыт навсегда.

Ден взял свою чашку, ополоснул в стоящем у двери ведре с чистой водой и, вытерев насухо все той же рубахой, бережно поставил у локтя сержанта. Затем достал из шкафчика кувшин с молоком и синий бумажный кулек с сахаром, присоединив к ним брусок деревенского масла и – явный признак того, что ждал посетитеЛЯ) – нетронутый каравай свежего, домашней выпечки хлеба. Запел, забулькал чайник, и пес, поводя ушами, сердито его облаял.

– Пошел вон, сучий сын! – угощая пса пинком, пробурчал Ден.

Он заварил чай и разлил по чашкам. Сержант отрезал толстый ломоть хлеба и густо намазал маслом.

– Вот и с лекарствами та же беда, – снова, с невозмутимостью старости, за дудел в свою дуду Ден. – Всо секреты, какие были, забыты начисто. И пусть не вздумают меня уверять, что доктора понимают не хуже тех, кто знал вековые секреты.

– Где им, – промычал сержант с набитым ртом.

– Тут и доказывать нечего: сами видели, когда и доктора лечили, и знахари.

– Народ-то не к докторам шел, я так разумею?

– Не к ним. А почему? – Старик сделал широкое движение рукой, словно призывая в свидетели весь мир за пределами своей лачуги. – Вон там по косогорам есть верные средства от всех болезней. Потому как сказано, – он постучал пальцем по столешнице, – древними бардами сказано: "Где нашел болезнь, там найдешь и исцеление".

Только нынче люди бродят по склонам – и вверх, и вниз, – а видят одни цветы. Цветочки! Будто у господа всемогущего – честь и хвала ему во веки веков! – по было других забот, как тратить время на цветочки.

– Да. Что доктора не умеют лечить, знахари умели, – подтвердил сержант.

– Точно. На себе изведал, – сказал Ден с горечью. – На себе изведал. На собственных руках и ногах.

– Все еще ломает ревматизм? – участливо спросил сержант.

– Ломает. Эх, была бы жива Китти О'Хара или Нора Мэлл из Глена, не боялся бы я ветра ни с гор, ни с моря, не шагал бы со злосчастной заборной книжицей в дурацкую эту аптеку за ихней желтой, розовой да голубой дребеденью.

– Раз у вас такая беда, – сказал сержант, – я достану вам бутылочку с растиранием.

– Эх, не придумали еще того растирания, которое бы мне помогло.

– Это вы напрасно, Ден. Сначала попробуйте, а потом говорите. Моему дядьке оно еще как помогло, а его так прихватывало, что он на крик кричал: пусть-де плотник ноги ему отпилит.

– Я бы пятьдесят фунтов дал, лишь бы от этой напасти избавиться, провозгласил Ден. – Что там пятьдесят – пятьсот!

Сержант залпом допил чай, перекрестился, чиркнул спичкой, но, отвечая на вопрос старика, дал ей прогореть. И так второй и третьей, словно распаляя промедлением аппетит. Наконец он все-таки разжег трубку, и оба хозяин и гость, – развернув стулья к очагу и поставив рядом ноги носками в золу, принялись с упоением курить, а между затяжками то оживленно разговаривали, то подолгу молчали.

– Надеюсь, я не отвлекаю вас от дела? – спросил сержант, словно ему вдруг пришло в голову, что визит слишком затянулся.

– Э, от каких таких дел вы можете меня отвлечь?

– Вы скажите, если я мешаю. Не в моих привычках зря отнимать чужое время.

– Мое время вы, ей-богу, не отнимаете, сиди вы здесь хоть до утра.

– Я, признаться, люблю поболтать, – сказал сержант.

И снова завязался разговор. Свет постепенно густел, розовел и, скользя по кухне, перед тем как погаснуть, чуть золотился; кухня погружалась в сероватую мглу, только за стеклами шкафчика на чашках, мисках и тарелках дрожал холодный отблеск. На ясене засвистел дрозд. Открытый зев очага светился все ярче и ярче, проступая в сумерках алым пятном, теплым и ровным.

Когда и снаружи сгустились сумерки, сержант собрался уходить. Он застегнул мундир, затянул ремень, тщательно отряхнулся сверху донизу. Затем надел фуражку, сдвинув ее на затылок и чуть набекрень.

– Славно мы побеседовали, – сказал он.

– Да, знатно покалякали, знатно, – отозвался Ден.

– А про примочку я не забуду.

– Да воздаст вам за это небо, сержант.

– До свидания, Ден.

– До свидания, сержант, всего вам доброго.

Ден не стал предлагать сержанту проводить его до дороги. Усевшись на прежнее место у очага, он снова вынул трубочку и, не торопясь, продул ее, однако только наклонился за тлеющим прутиком, как снова услышал шаги. Это возвращался сержант. В открытой верхней створке показалась его голова.

– Ден, – негромко позвал он.

– А! Сержант? – отозвался Ден, чуть скашивая глаза, но продолжая выуживать прутик-. Лица сержанта он не видел, только слышал голос.

– Я так располагаю: вы тот штраф платить пе станете?

Наступила короткая пауза. Ден вытащил из очага прутик, медленно поднялся, захромал к двери, тыкая им на ходу в полупустую чашечку трубки. Не открывая нижней створки, он наклонился над верхней. Сержант, засунув руки в карманы, глядел вбок, охватывая взором дорожку и значительную часть побережья.

– Нет, знаете ли, – сказал с полным равнодушием

Ден, – не стану.

– Я так и думал, Ден. Я так и думал, что не станете.

Наступила долгая пауза. Свист дрозда звучал все пронзительнее и задорнее. Опустившееся за горизонт солнце озаряло армаду багряных облаков, причаленную на недосягаемой для ветра вышине.

– Я, некоторым образом, ради этого сюда и пришел, – сказал сержант.

– Я так и думал. Но пока сообразил, вы уже были за порогом.

– Если дело за деньгами, Ден, то, не сомневаюсь, найдется немало охотников вам их ссудить.

– Знаю, сержант. Нет, дело но в деньгах, а в том, чтобы не давать этому старому пню потачки. Слишком он меня разозлил.

Сержант ничего не ответил, и снова наступило долгое молчание.

– Мне выдан ордер на ваш арест, – объявил он наконец, выражая тоном, что не желает иметь ничего общего с этим нарушающим добрососедство документом.

– Вот как! – воскликнул Ден, как бы шокированный безмозглостью властей.

– Так что, когда вам будет удобно...

– Ну, раз у нас зашла об этом речь, – сказал Ден с видом человека, желающего внести предложение по ходу прений, – я мог бы отправиться с вами хоть сейчас.

– Что вы! Зачем же уходить из дома на ночь глядя? – запротестовал сержант, отметая жестом такое намерение, как и требовали того приличия.

– Или завтра, – продолжал Ден, уже с явным интересом к обсуждаемому вопросу.

– Может, сейчас вас устроит? – сказал сержант, соответственно меняя интонацию.

– Ну, по совести говоря, – отчеканил старик, – самый удобный для меня день – пятница, после обеда.

У меня есть кой-какие поручения в город, и я прошелся бы туда не зря.

– В пятницу? Отлично! – обрадовался сержант, чувствуя облегчение при мысли, что наконец-то покончил с этим щекотливым делом.– А не выйдет в пятницу, так там подождут, не помрут. Можете и сами явиться, когда вам будет сподручнее. Скажете – я вас послал.

– По мне лучше, чтобы вы были на месте, сержант, если вам это не слишком хлопотно. Боюсь, я буду чувствовать себя не совсем ловко.

– Неловко? С чего же? Тюремщиком у нас малый из моего же прихода. Уилен его зовут. Спросите Уилена, а я предупрежу его о вас и скажу, что вы мой друг.

Ручаюсь, он вас устроит уютно – как дома.

– Вот и хорошо, – сказал Ден с чувством глубокого удовлетворения. Хорошо, сержант, что я буду среди Друзей.

– Среди друзей – не сомневайтесь. Ну, еще раз до свидания. Мне надо поторапливаться.

– Погодите, сержант, я провожу вас до дороги.

И пока они вместе спускались по дорожке, Ден объяснял сержанту, как случилось, что он, почтенный пожилой человек, имел несчастье раскроить голову другому пожилому человеку, да так, что пришлось везти того в больницу, и почему не может ублаготворить помянутого, заплатив за увечье: ведь пострадал тот по собственной вине, ведя спор в недостойной манере.

– Видите ли, сержант, – говорил Ден, то и дело поглядывая на взгорье, где лепился такой же, как его, домишко, – дело в том, что сейчас он сидит у окна и смотрит на нас с вами. Это так же верно, как то, что он еще кое-что видит своими водянистыми, бегающими глазками. Для него не будет большей радости, как заставить меня выложить штраф. Ан не выйдет: я его накажу! Из-за пего я буду спать на голых досках! Из-за него буду терпеть и страдать! И пусть пи он, ни дети его, ни дети детей его не смеют поднять от стыда головы.

В пятницу Ден вывел ослика, выкатил одноколку и двинулся в путь. По дороге к нему один за другим присоединялись соседи – те, кто хотел с ним попрощаться.

Поднявшись на взгорье, Ден сделал остановку, чтобы отпустить провожающих. Гревшийся там на солнце старик поспешно убрался восвояси, и дверь его домишки тотчас бесшумно захлопнулась.

Ден пожал каждому провожающему руку, хлестнул ослика и, крикнув: "Эй, берегись!", покатил, теперь уже один, по дороге – садиться в тюрьму.