Текст книги "Суета сует"

Автор книги: Фрэнк О'Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

О'Коннор Фрэнк
Суета сует

Фрэнк О'Коннор

Суета сует

Перевод А. Бранского

Кроме груза лет, одиночества, отсутствия семейного уюта, есть еще многое другое, с чем вынужден мириться епископ. И худшее из всего коадыоторы. Годами быть всемогущим владыкой, непогрешимым и справедливым повелителем своей личной вселенной, чтобы затем, словно в наказание, получить заместителя – этого вполне достаточно, чтобы сломить дух большинству мужчин.

Епископ Мойлский – всепреподобнейший доктор Гэллогли – называл своего коадьютора Огрызком, Шпиком или Сосунком – в соответствии с тем, как воспринимал его в данный момент. В большинстве случаев коадъютор именовался Сосунком. Сосунок держался с отвратительным высокомерием, чего епископ просто не выносил. Он, например, претендовал на особые познания во французской истории, мнил себя знатоком по части еды и питья и прохаживался насчет кофе, которым угощали у доктора Гэллогли – лучшим бутылочным кофе, какой только бывает в продаже; он высмеивал утверждение епископа, что лучшие в мире закуски и вино подают в поезде между Холихедом и Юстоном. В свое время епископ преподавал основы богословия и поэтому болезненно воспринимал подобные придирки.

Но что хуже всего – коадъютору казалось, что у епископа, в его восемьдесят шесть лет, все позади, тогда как сам епископ никогда еще не чувствовал себя таким молодым и энергичным. И только для того чтобы доказать это, он неожиданно брал машину и мчался за двести миль в Дублин, где вел беседы с тремя министрами.

Епископ был таким милым, дружелюбным, любознательным пожилым джентльменом, и министры из кожи лезли, рассказывая ему то, о чем он их спрашивал.

И, конечно, потом каждый в Мойле узнавал подробности – но не Лэйниген. Лэйниген делал вид, что его это забавляет, поскольку-де показывает в истинном свете старческое скудоумие епископа; сам же епископ – человек проницательный – понимал, что Лэйниген был просто в ярости и только из суетности притворялся безразличным. Лэйниген, считал епископ, грешил худшим из пороков служителей церкви – суетностью, а епископ, зная его уязвимое место, продолжал на этом играть.

Всякий раз, когда ему приходило на ум съездить в Дублин, он непременно наводил справки, кого из жителей Мойла, находившихся там, можно было бы навестить. Он знал, им этот визит придется по душе. Сан епископа производит на людей впечатление, и посещения эти возвышали его прихожан над их дублинскими знакомыми. И потом, возвратившись домой, они говорили: "Какой он замечательный старик, наш епископ, – такой скромный, такой внимательный!" – еще одна шпилька в бок коадъютору.

Как-то утром, собираясь выехать по делам, он узнал, что один из приходских священников лег в больницу на операцию.

– Отец О'Брайен? – воскликнул он, вскинув брови. – Какая операция? Да ведь ему всего... сколько же ему, отец?

– Сорок пять, ваше преосвященство.

– Сорок пять? И уже оперироваться? Что за чепуха! Напомните, чтобы я проведал отца О'Брайена, Падди, – добавил он, обращаясь к шоферу.

Даже лучший друг епископа поостерегся бы утверждать, что им руководили одни лишь добрые побуждения, хотя ему их было не занимать. Прежде всего его радовало, что сам он дожил до восьмидесяти шести, не зная пи боли, ни недомогания, тогда как появилось новое поколение священников, не способное без операции дожить до сорока пяти. "А все автомобили, – говорил он себе. – Все эти автомобили, чтоб им пусто было!"

Поднимаясь по больничной лестнице на второй этаж, он испытывал одновременно и радость, и огромное удовлетворение: радость, так как ему приятно было оказать внимание одинокому молодому человеку, который находился вдали от родных и друзей; удовлетворение же от того, что не молодой человек сорока пяти лет пришел навестить восьмидесятишестилетнего старца, а наоборот.

Оба чувства слились в торжествующей улыбке, с которой он, открыв дверь, вошел в палату больного и весело загудел:

– Что это значит, отец О'Брайен? Уж не хотите ли вы, чтобы я отстранил вас от должности?

Это тоже потом ему аукнется.

Епископ был вовсе не глуп, но так доволен собой, что, против обыкновения, высказывался более свободно о духовных лицах Мойла и их семьях; особенно о семьях.

– Если хотите узнать человека, начните с его родни, – поучал он. Взять хотя бы доктора Лэйнигена, Знали бы вы его брата Мика, как знал его я. Мик был неглупым человеком и по-своему честным. Только вот умер всего в шестьдесят, от какой-то детской болезни, от которой, насколько известно, кроме него, никто никогда не умирал. И еще задолго до смерти его мучили религиозные сомнения. Сомнения! Как видите, отец О'Брайен, у них в семье все немного неуравновешены.

По дороге в гостиницу епископ сказал Падди, "своему человеку":

– Мы им, Падди, еще покажем!

Падди понимающе ухмыльнулся: никто так сильно не возмущался коадьютором, как "свой человек" Падди.

В вестибюле было полно народа. Несколько человек стояли в ожидании лифта. А епископа прямо-таки распирало от самодовольства.

– Нет, не стану я дожидаться этой колымаги. – сказал он раздраженно и достаточно громко, чтобы его слышали.

И он пустился вверх по лестнице, "прытко, словно зайчик", по утверждению Падди, что, пожалуй, звучит несколько преувеличенно.

Епископ успешно преодолел главный лестничный марш, но на последней из шести ступеней, ведущих на второй этаж, он споткнулся и упал. И хотя скатился он всего с шести ступеней, ему показалось, что их было все двадцать.

Он погиб. Он даже не пытался подняться. Он знал – это небезопасно. "Гордыня приводит к падению, – подумал он с запоздалым раскаянием. – Нужно было дождаться этого старого лифта, будь он неладен!"

Но когда появился старый официант, епископ заговорил с ним, сохраняя полное самообладание.

– Я, кажется, сильно ушибся, – сказал он спокойно. – Никому ни слова. Перенесите меня на чем-нибудь наверх и позовите доктора Джеймсона.

Ему было невыносимо больно, когда его поднимали на носилки и потом перекладывали на кровать, но слезы выступили на глазах у него не от физических страданий – они были вызваны унижением. Только теперь он осознал размеры обрушившегося бедствия. Прожить безупречных восемьдесят шесть лет и вдруг, из-за "глупой случайности", как он мысленно определил то, что произошло, перестать быть хозяином самому себе и оказаться во власти санитаров, врачей, сиделок, словно какой-нибудь несчастный приходской священник. Да, доктор Лэйниген дождался своего часа! Теперь даже в собственной епархии никто больше не будет называть его "чудесным стариком". Потрясение от случившегося было настолько сильным, что он чуть не сошел с ума. Но голос его оставался бесстрастным и ровным – голос служителя господа.

– Что, плохи мои дела? – спросил он врача, подвижного молодого человека с круглым, словно луна, лицом.

– Боюсь, вы сломали себе плечо и ногу, – сказал врач. – Необходимо поместить вас в больницу, там выясним, не повреждено ли что-нибудь еще.

– Я умру? – почти с надеждой спросил епископ:

смерть избавила бы его от всех проблем.

– Ну что вы, – возразил врач, хотя был убежден, что епископ покинет больницу не иначе как в деревянном ящике. – Вы, должно быть, на редкость крепкий человек.

– Да, я очень крепкий, – с удовлетворением подтвердил епископ. – Не могли бы вы сделать все необходимое прямо здесь?

– Не могу, ваше преосвященство.

– Почему же? – сердито спросил епископ. Он не терпел, когда ему противоречили так решительно, – один из недостатков тех, кто мнит себя Господом всемогущим.

– Потому что нужно немедленно сделать рентгеновский снимок.

– А почему его нельзя сделать здесь? Ведь есть же переносные установки. Я не люблю больниц.

– Больниц? Почему? Чем они плохи?

– В больнице все на виду, – отрезал епископ. – Человек, занимающий положение в обществе, – такое, как мое, – не может выставлять себя на посмешище. И так слишком много вокруг людей, которые пытаются доказать, будто ты не способен позаботиться о себе сам, и обращаются с тобой, как с ребенком.

– Но ведь несчастный случай может произойти с каждым, – возразил врач.

– Несчастный случай может произойти с молодым человеком, – сказал епископ. – А когда что-нибудь подобное происходит с человеком пожилым, стараются представить дело так, будто он сделал это всем назло.

Управляющий гостиницы, Болэнд, – мой старинный приятель, он-то не проговорится. А ежели я попаду в больницу, назавтра весь Мойл будет знать об этом.

– Весь Мойл и так будет знать.

– Не будет, если принять необходимые меры, – сказал епископ, растянув в улыбке свои тонкие губы.

– Но об этом непременно узнают.

– Почему же непременно? – спросил епископ неожиданно резко. И без того было слишком тяжело мириться с беспомощностью и терпеть мучительную боль, а тут тебе в придачу еще и возражают. – Какое кому до этого дело?

Я могу лечь в больницу под чужим именем.

– Вы не сможете этого сделать, – сказал врач. – Вам придется назвать свое имя монахиням.

– Не стану я с ними разговаривать, – заявил епископ еще более раздраженно. – Я-то их знаю лучше, чем вы. Я вообще ничего им не скажу.

– Но они должны знать, что вы – духовное лицо.

– Ну конечно, духовные лица в этой стране пе имеют права скрыть свое имя, – сказал епископ. Он терял силы и злился все сильнее. – Первым делом они захотят выяснить, из какой я епархии, а потом приставят монашку или сиделку шпионить за мной. Ну и положение, хуже не придумаешь! А что представляет собой матьнастоятельница, ведающая этой больницей?

– Очень славная, добрая женщина.

– Да при чем тут ее доброта? Откуда она родом?

– Я никогда ее не спрашивал об этом.

Епископ вконец расстроился; целую минуту он собирался с мыслями. Поразительно, как это врач не поинтересовался столь важным вопросом. Епископ даже засомневался, хороший ли он специалист, этот молодой человек.

– Пришлите ее ко мне, – сказал епископ. – Вижу, мне придется позаботиться обо всем самому.

– Знаете ли, ваше преосвященство, вы очень несговорчивый человек, – с усмешкой сказал врач.

– Вот это и привело меня сюда, – ответил епископ неопределенно. Его не задевало, когда его называли несговорчивым или даже упрямым: это лишь подтверждало, что он производит должное впечатление.

Минут через десять врач вернулся с преподобной матерью-настоятельницей и оставил их наедине.

Мать-настоятельница оказалась пожилой улыбчивой женщиной с обходительными манерами: она излила на епископа море заботливого участия, от которого он почувствовал себя еще хуже. Зная, что все это – чисто профессиональный прием, он дал ей попричитать вволю, а потом осторожно накрыл своей доброй пухлой рукой ее руки. Судя по кроткому выражению его лица, можно было подумать, что он смирился со своей участью; но это тоже было только приемом, его манерой обращаться с истеричными женщинами.

– Доктор – способный молодой человек, матушка, – начал он очень серьезно. – Но разговаривать мне с ним нелегко. Мирянам никогда не понять те сложности, с которыми сталкиваемся мы – служители церкви. Каждое поприще имеет свою благодать и свои искушения. Для нас, духовенства, самое большое искушение – суетность.

– Я не знаю, ваше преосвященство, – сказала она потупившись.

– Вам это и не нужно знать, – с твердостью произнес епископ. – Вот почему духовному лицу так тяжко стареть. Но вы еще молодая женщина, грубо польстил он ей, – вам это знать пока ни к чему. Скажите мне, откуда вы родом?

– Из Мэйо, ваше преосвященство, – ответила она. – Из Мэйо, господи благослови!

– Из Мэйо? – переспросил епископ упавшим голосом. Он не доверял монашкам и не доверял тем, кто был родом из Мэйо. – Да, как я сказал, когда-нибудь наступит и ваш черед. Вы увидите, как молодые пытаются оттолкнуть вас, расчищая себе дорогу, как шпионят за вами и злобствуют, ожидая, когда вы сделаете неверный шаг.

– Ах, не стоит говорить об этом, ваше преосвященство, – сказала она печально. – Я это все уже видела.

– Вы наблюдательная молодая женщина, – на этот раз не кривя душой, сказал епископ. – А теперь, матушка, я открою вам то, что не доверил бы мирянину, но вы, знаю, поймете. Я не в ладах с моим коадъютором – уверен, дальше вас это не пойдет. Он считает, что я не в состоянии позаботиться о себе сам. И если только станет известно, что со мной произошел несчастный случай, он всюду будет говорить, что мне не под силу принимать самостоятельные решения. Вам, должно быть, такое знакомо.

– Ваше преосвященство! – с ужимками испуганной девицы воскликнула она. – Боюсь, вы не представляете себе, о чем просите.

– Однако, если не ошибаюсь, не так давно здесь лежал некий член правительства.

– Ну разумеется, у нас всегда есть пациенты, чье пребывание в больнице не подлежит огласке.

– Помнится, его недуг назывался пневмонией, – веско сказал епископ. Во всяком случае, ваша забота о нем была высоко оценена в правительственных кругах"

– Ах, это было не совсем так, ваше преосвященство, – сказала она с беспокойством. – Но одно дело министр, а другое – епископ. Как я могу...

– Нет того, чего не могла бы сделать умная женщина, стоит ей только захотеть, матушка, – сказал он.

– И нет того, чего не могла бы выведать любопытная женщина, стоит ей только захотеть, ваше преосвященство. – возразила с усмешкой она.

В тот же вечер епископ был помещен в удобной комнате, расположенной в самом дальнем конце больничного здания и отделенной от других палат многочисленными коридорами. Две старые монахини были приставлены охранять его. Они давно уже были не у дел: сестру Димпну всю скрючило ревматизмом, а у сестры Марты было неладно с головой, но обе обрадовались возложенной на них ответственности, а главное – тому, что понадобились как люди, на которых можно положиться, и торжествовали, что смогут отомстить тем, кто ими пренебрегал, третируя и избегая их.

Сильная боль почти не отпускала епископа, но даже это обстоятельство не могло омрачить его торжества.

Приходской священник находился здесь же, этажом выше, и, возможно, лежа Сез сна, завидовал крепкому здоровью епископа, не ведая, что тот и сам, беспомощный, тоже лежит без сна, зная то, что ему, приходскому священнику, знать не дано. Да, если хочешь пользоваться авторитетом – умей хранить свои тайны.

Но прошло несколько дней, и даже епископ почувствовал, какое неистовое любопытство вызвала его тайна. Сестрам запрещалось заходить в его палату; единственной монахиней, которой разрешалось навещать его, была мать-настоятельница. Но увы, его доблестные сторожевые псы давным-давно потеряли зубы, и монашенки и сестры помоложе легко их обходили; больные ноги сестры Димпны и больная голова сестры Марты отнюдь не были гарантией того, что, выйдя однажды из палаты, они когда-нибудь доберутся обратно.

На третий день дверь неожиданно отворилась и вошла тощая, средних лет сиделка. Она уставилась на него с явным удивлением.

– Извините, – сказала она. – Я, наверно, ошиблась дверью. Вы мистер Мёрфи?

А надо сказать, что более всего на свете епископ не выносил любопытства. Он сам был человеком любопытным и потому знал этот порок во всех его проявлениях.

– Нет, я мистер Демпси, – ответил он. – А вы ктотакая?

– Я – Фитцпатрик, – сказала она вкрадчиво, но онто понял сразу, как если бы господь бог раскрыл ему глаза, – это неправда.

– А вы, случаем, не из лимериковских ли Демпси?

– Нет, я родом из Кентерка, – отрывисто ответил он.

– Тут у нас работала сестра из Кентерка, – сказала она, прищурившись. Ее звали Люси. Вы ее не знаете?

– Нет. Она, верно, из другой части Кентерка, – сказал епископ.

– Вот как, вот как, – продолжала она, понимая, что встретила достойного противника. – А с вами что приключилось?

На какое-то мгновение епископ просто остолбенел, он уже готов был спросить, знает ли она, с кем разговаривает. Затем вспомнил, что, она, наверное, не знает.

– Упал с велосипеда, – ответил он, буравя ее глазами.

– В вашем-то возрасте! – снисходительно улыбаясь, сказала она. – Я вам удивляюсь.

Она вышла, а его охватила слепая ярость. Никогда, никогда с той норы, когда он был еще мальчишкой, никто не говорил с ним таким грубым и бесцеремонным образом. Поостыв, он рассмеялся. Еще молодым священником он замечал, как резко менялся тон беседы, стоило ему войти в комнату. Его тогда уже интересовало, как держат себя люди в отсутствии священника. И только теперь, на старости лет, оп выяснил это. "Духовные лица, – подумал он, – живут слишком замкнуто. Слишком много вокруг них притворства: Отец, что вы об этом думаете? и – Отец, что вы на это скажете? Неудивительно, что иезуитам приходилось держать шпионов, которые доносили, о чем говорят окружающие. Неудивительно, что иезуитов всегда считали умными людьми".

Ему очень хотелось, чтобы эта сестра пришла опять.

Но пришла другая, молодая и красивая. Она даже не дала себе труда притворяться, будто попала сюда по ошибке. Виновато взглянув на него, она пожала плечами и улыбнулась, обводя небольшими глазками, красивыми и зоркими, комнату в поисках разгадки.

– Тут говорят, вы были в Америке, – выпалила она без обиняков.

– Почему вы так думаете, барышня? – добродушно спросил епископ.

– Не знаю, – пожав плечами, ответила она. – Наверно, потому, что вы вроде неженатый.

– Да, скажу вам правду, – с лукавством ответил епископ. – Я неженатый. Я из тех мужчин, которые, как говорится, не годятся для брачных уз.

– А на что вам они сдались? – спросила она. – Все это, надо думать, можно иметь и без брака.

Епископ был так ошеломлен, что опять едва не выдал себя. Он пристально взглянул на сестру, но выражение ее прелестного личика было таким же невыразительным, приятным и невинным.

– Разве пристало девушке говорить такие ужасные вещи? – спросил он.

– А что тут ужасного? – сказала она беспечно. – Думаю, вы-то ведь без этого не обходитесь, а гомика я и за милю распознаю.

Она ушла, оставив епископа глубоко озадаченным.

Да, он прожил долгую жизнь, но, очевидно, многое ускользнуло от его внимания. Он неодобрительно покачал головой. "Мы живем слишком замкнуто, пробормотал он, – слишком замкнуто, будь оно неладно. Не знаем и половины того, что творится вокруг нас. Живем, словно на глазах у пас шоры".

Но что больше всего его удивило – положение инкогнито пришлось ему по душе: он весь загорался, когда в коридоре слышались женские шаги. Он чувствовал, что сможет выдержать бой с любой из своих посетительниц.

Когда та, первая, зашла опять и рассказала непристойный анекдот, его сразу же осенило: это для того, чтобы проверить какие-то новые догадки о его особе. Он притворился, что анекдот его очень позабавил, хотя раньше ему и в голову не могло бы прийти, что женщины знают неприличные анекдоты.

"Век живи, век учись, – думал он. – Боюсь, того, что творится на свете, даже иезуиты не ведают".

Целых десять дней пролежал в больнице епископ, приходя в себя после падения. Но зато день, когда он покидал ее через черный ход, был для него великим днем.

Две старые монахини, преклонив колена, ожидали его благословения и рыдали при мысли, что на них будут опять смотреть как на никчемных старух. Приходской священник все еще лежал в своей палате.

– Вы, наверное, поедете прямо в гостиницу? – спросил епископа врач.

– И не подумаю, – ответил епископ, чье единственное намерение было поскорее преодолеть расстояние в две сотни миль, которое отделит его от больницы, прежде чем у него обнаружат еще какой-нибудь недуг.

– Вам очень повезло, – сказал врач. – Теперь могу признаться: я был уверен, что вы скоро отправитесь в свой последний путь. У меня есть пациент двадцати двух лет, с которым случилась та же беда, так он никогда уже не сможет ходить. А вас даже на месте не удержишь.

– Бедный малый, бедный малый, – небрежно проронил епископ. – Думаю, ему не хватает выносливости.

Епископ чувствовал себя просто мальчишкой. Он отличался наблюдательностью, но ни разу прежде он не замечал, как красива дорога в Мойл. "Болезни даны нам во благо, – думал он. – Они заставляют нас глубже познать жизнь. Надо чаще встречаться с мирянами, не с теми старыми сплетниками, которые вечно толкутся вокруг епископского дворца, а с людьми, широко мыслящими: им можно было бы рассказать о своих приключениях".

Приехав домой, он обнаружил большую толпу, ожидавшую его у ворот дворца, и почувствовал нечто вроде разочарования. Едва машина остановилась, как его стали громко приветствовать, и Джерри Кронин, выступив вперед, от жмени совета графства поздравил епископа с выздоровлением. Затем все опустились на колени и епискон их благословил.

– Скажите мне, что все это значит? – заталкивая Кронина в машину, спросил епископ. Ему не пришло в голову, что присутствие в таком маленьком городке двух епископов сразу – все равно что матч по боксу.

– Если бы ваше преосвященство знали, как люди были огорчены, когда услышали, что с вами приключилось! – сказал Джерри.

– И, конечно, не прошло и суток, как они уже знали все подробности? сверкнув глазами, спросил епископ.

– О, гораздо раньше, ваше преосвященство, гораздо раньше, – ответил Джерри.

– А всё монашки, монашки и еще раз монашки, – сердито проговорил епископ. – Вот вам совет, Джерри, совет пострадавшего: никогда не доверяйтесь монахиням.

И ни в коем случае не доверяйтесь тому, кто родом из Мэйо.