Текст книги "Чудо"

Автор книги: Фредерик Форсайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Фредерик Форсайт
Чудо

Сиена, 1975

Солнце на небе превратилось в подобие раскаленного молота. Безжалостные его лучи били по крышам домов маленького тосканского городка, по его средневековым черепичным крышам, некогда розовым, но теперь точно запекшимся от жара и приобретшим темно-коричневый и пепельно-серый оттенок.

К вечеру между узкими верхними окнами с нависающими над ними водосточными желобами залегали темные тени; но там, куда достигали лучи солнца, стены из старого кирпича отсвечивали желто-розовым, а деревянные подоконники тихонько потрескивали, и краска на них шелушилась. В узких и глубоких мощенных булыжником улочках старого квартала тени залегали еще гуще, там искали прибежища разморенные жарой сонные кошки. Но никого из местных обитателей здесь не было видно. Поскольку сегодня был день Палио.

Как раз по одному из таких лабиринтов, совершенно заплутав в паутине проулков, шириной чуть больше ширины плеч, спешил американский турист с красным, как свекла, лицом. Хлопковая рубашка с короткими рукавами насквозь пропиталась потом, с плеча свисал светлый пиджак. За ним в босоножках на чудовищно высокой платформе едва поспевала жена. Сезон был в разгаре, а потому им не удалось поселиться в отеле в центре города. Пришлось удовольствоваться комнатой в Касоле д'Эльса. Взятая напрокат машина перегрелась, пришлось оставить ее на стоянке за городскими стенами. И вот теперь они были вынуждены спешить к своей цели от самого Порта Оливе.

И вполне естественно, что вскоре они заблудились в лабиринте улиц, возникших пятьсот лет тому назад. Бежали, спотыкаясь и оскальзываясь на раскаленных булыжниках, жар, казалось, проникал сквозь подошвы. Время от времени скотовод из Канзаса слегка склонял голову набок и прислушивался, в надежде уловить гул толпы, чтоб было ясно, в каком направлении следует двигаться дальше. В такие моменты его полная супруга догоняла его и стояла, обмахиваясь путеводителем.

– Подожди же меня! – жалобно восклицала она, снова пускаясь вдогонку за мужем между кирпичными домами, видевшими самих Медичи.

– Давай поживей, дорогая, – бросал он через плечо. – Иначе мы пропустим парад.

Он был прав. В четверти мили отсюда Пьяцца дель Кампо уже окружали плотные толпы в надежде увидеть начало парада в средневековых костюмах, где будут представлены все семнадцать гильдий Сиены, некогда правивших этим городком. Согласно традиции, десять из семнадцати представителей контраде должны были проскакать на лошадях и доставить в здание ратуши пестрое знамя, то есть Палио. Но сначала – парад.

Американец вычитал все это из путеводителя в гостинице накануне вечером.

– «Контраде, или районы Сиены, были созданы в конце двенадцатого, начале тринадцатого века», – прочитал он вслух жене.

– Это было еще до Колумба? – недоверчиво возразила она, словно до путешествия великого Христофора, устремившегося на запад в поисках забвения или вечной славы, на земле вообще ничего не существовало.

– Именно. Это было в 1192-м. За три века до Колумба. Здесь говорится, что начали они с сорока двух контраде, триста лет спустя их стало уже меньше, двадцать три. А в 1675-м – ровно семнадцать. Вот их-то мы и увидим завтра.

На площади показались первые участники пышной процессии – ярко разодетые барабанщики, музыканты и люди со штандартами, из задних рядов их не было видно, и зрители тянули шеи. Шестнадцать дворцов, окружавшие площадь, были увешаны флагами и знаменами, у окон и на балконах толпились десятки счастливчиков. Сорокатысячное население городка приветствовало начало шествия радостным ревом.

– Прибавь шагу, дорогая! – крикнул американец жене, услышав, как взревела толпа. – Мы проделали дальний путь, чтоб увидеть все это. Вот уже показалась эта чертова башня.

И действительно, впереди, над крышами домов, виднелся шпиль башни Манджиа. И тут вдруг жена споткнулась и упала, подвернув ногу в нелепой босоножке на платформе. Вскрикнула и рухнула на булыжную мостовую. Муж обернулся, увидел и подбежал к ней.

– Что ж ты наделала, милая? – озабоченно хмурясь, он склонился над ней. Она впилась пальцами в лодыжку.

– Кажется, ногу подвернула, – сказала она и заплакала. – Все начиналось так хорошо – и вот, пожалуйста, такая неприятность.

Муж осмотрелся по сторонам, но все старинные деревянные двери были наглухо заперты. В нескольких ярдах виднелась арка в высокой стене, там, по всей видимости, начиналась новая улица. В арку врывались яркие лучи солнца, впечатление создавалось такое, словно она открывается в небо.

– Давай попробуем дойти туда, найдем местечко, где можно тебя усадить, – сказал он.

Поднял жену с мостовой, и она, хромая и опираясь о его руку, побрела к арке. Арка выходила в вымощенный плитами двор с кустами роз и – о, благословение господне! – мраморной скамьей в тени у стены. Американец подвел свою половину к прохладной скамье, на которую она и опустилась со вздохом облегчения.

В полумиле от них последние ряды демонстрантов покидали Пьяцца дель Дуомо, а головная часть колонны появилась на Пьяцца дель Кампо. Придирчивые судьи из местных внимательно следили за каждым шагом, всеми жестами и поворотами, что проделывали знаменосцы. Самый лучший из них будет награжден «масгалано» – серебряным подносом с искусной резьбой. Самая важная часть церемонии, и все это прекрасно знали. Турист наклонился и стал обследовать лодыжку жены.

– Могу я чем-то помочь? – прозвучал у него за спиной негромкий голос.

Американец обернулся. Рядом стоял незнакомец, освещенный со спины солнцем. Американец поднялся со скамьи. Незнакомец оказался высоким и стройным мужчиной со спокойным морщинистым лицом. Они были примерно одного возраста, лет за пятьдесят, и волосы мужчины посеребрила седина. В линялых хлопковых штанах и джинсовой рубахе он выглядел бродягой, хиппи, только давно уже не молодым. Английский правильный, с еле уловимым акцентом, по всей видимости – итальянским.

– Не знаю, – ответил американец, продолжая подозрительно коситься на незнакомца.

– Ваша жена упала, повредила лодыжку?

– Ага.

Незнакомец опустился на колени перед скамьей, снял с женщины босоножку и принялся медленно массировать лодыжку. Пальцы у него оказались на удивление умелыми и нежными. Канзасец молча наблюдал за его действиями, готовый в случае чего встать на защиту супруги.

– Перелома нет. Боюсь, что растяжение, – сказал мужчина.

– А вы откуда знаете? – спросил муж.

– Знаю, – просто ответил мужчина.

– Вот как? И кто же вы такой, а?

– Садовник.

– Садовник? Где, здесь, что ли?

– Да. Ухаживаю за розами, подметаю двор, слежу, чтоб все было в порядке.

– Но сегодня день Палио. Разве вы не слышали?

– Слышал. Ногу надо перебинтовать. У меня есть чистая рубашка, можно разорвать ее и сделать бинты. И еще холодная вода, она поможет предотвратить распухание.

– Но что вы делаете здесь в день Палио?

– Я никогда не видел Палио.

– Почему? Люди специально приезжают сюда, чтоб повидать этот праздник.

– Да потому. Потому, что сегодня второе июля.

– И что с того?

– Тоже праздник. День освобождения.

– Чего?

– Тридцать один год тому назад, 2 июля 1944 года, Сиена была освобождена от немецких оккупантов. Ну и здесь, в этом самом дворе, произошла тогда одна очень важная вещь. Лично мне кажется, то было чудо. Ладно, я пошел за водой.

Американец удивленно таращил глаза. Этот странный тип наверняка католик. Ходит на всякие там мессы и исповеди, верит в чудеса. Словом, проделывает все то, что они видели в Риме. Риму была посвящена большая часть их тура по Италии. Лишь в последний момент они решили заехать в Сиену. Американец оглядел пустой двор.

Небольшой, прямоугольной формы, площадью примерно двадцать на тридцать ярдов. С двух сторон обнесен стеной высотой минимум футов двенадцать, с одной аркой и распахнутыми воротами, через которые они и вошли. Две других стены были еще выше, футов пятнадцати, если не больше. И сплошные, не считая нескольких бойниц, увенчанных маленькими крышами. Толстые крепостные стены, такие возводили несколько веков тому назад. В дальнем конце двора, в одной из этих массивных стен, виднелась дверь. Сделана она была не из досок, а из дубовых балок, скрепленных железными скобами, – такая может долго противостоять любой атаке и запирается накрепко. Дерево древнее, как и сам город, выгоревшее под солнцем, за исключением нескольких темных пятен под скобами и возле дверной ручки. Вдоль одной из сторон двора тянулась колоннада или галерея, наклонную крышу поддерживал ряд каменных колонн, отбрасывавших глубокие темные тени. Но вот вернулся садовник с полосками ткани и жестяной миской с водой.

Вновь опустился на колени и плотно забинтовал поврежденную лодыжку. Затем смочил повязку водой, теперь она приятно холодила кожу. Американка испустила вздох облегчения.

– Ну что, до площади теперь дойдешь? – спросил ее муж.

Женщина встала, ощупала лодыжку, слегка поморщилась от боли.

– А вы как думаете? – спросил турист садовника. Тот пожал плечами.

– Мостовые здесь булыжные, неровные, народу толпы. Без лестницы все равно ничего не увидишь. Но праздник обычно продолжается до глубокой ночи. Так что вам будет что посмотреть. А в августе состоится новый Палио. Вы сможете остаться до августа?

– Нет. Дома дел полно. Надо приглядывать за скотом. Поэтому мы вылетаем обратно уже на следующей неделе.

– Вон оно что… Идти ваша жена может, но только очень осторожно.

– Давай посидим еще немножко, хорошо, милый? – спросила жена.

Турист кивнул. И снова оглядел двор.

– Вы говорили, чудо? Какое еще чудо? Да и священной гробницы здесь что-то не видать.

– Гробницы нет. И святого – тоже. Пока. Но я надеюсь, настанет день, и она здесь появится.

– Так что же тут случилось ровно тридцать один год тому назад?

История садовника

– Вы участвовали во Второй мировой войне? – спросил американца садовник.

– Само собой. Флот США. Тихоокеанский театр военных действий.

– Но не здесь, не в Италии?

– Нет. Мой младший брат воевал в Италии. Под командованием Марка Кларка [Кларк Марк Уэйн – профессиональный военный, участник Первой и Второй мировых войн. В 1943 году в звании генерал-лейтенанта командовал 5-й армией вторжения в Италию].

Садовник кивнул. Глаза смотрели задумчиво, словно были устремлены в прошлое.

– Весь 1944 год союзники сражались на Итальянском перешейке, пробивались от Сицилии на север Италии, а затем – к австрийской границе. Весь этот год немецкая армия то наступала, то отступала. Отступление было долгим. Сначала они были союзниками итальянцев, затем, после капитуляции Италии, превратились в оккупантов.

Особенно яростные и упорные бои разгорелись здесь, в Тоскане. Командовал немецкой группировкой маршал Кессельринг. Противником его были американские войска под командованием генерала Кларка, британцы под командованием генерала Александера, а также участники французского Сопротивления под командованием генерала Жуина. К началу июня линия фронта подступала уже к северным границам Умбрии и юго-западным Тосканы. К югу отсюда местность сильно пересеченная, горные хребты, холмы, долины, где протекают сотни рек и ручьев. Дороги вьются по горным склонам. Другого проезда для транспорта просто не существует. Такие дороги ничего не стоит заминировать, к тому же они простреливаются из долин и со склонов. В горах полно укромных мест, где можно разместить артиллерийские установки и снайперов, и противник попадает под огонь, укрыться от которого просто негде. А потому обе стороны несли большие потери.

Сиена превратилась в сплошной лазарет. Медицинские службы вермахта открыли здесь несколько военных госпиталей, свободных коек в них почти никогда не было. К концу операции все они были переполнены, и тогда под госпитали реквизировали несколько монастырей. А союзники все продолжали наступать. Кессельринг приказал отправить всех относительно легко раненных на север. День и ночь двигались по дорогам колонны машин медицинской службы. Но тяжелораненым, тем, кто совсем не мог передвигаться, пришлось остаться. Многие умирали, их хоронили прямо за стенами города. В лазаретах стало немного посвободнее. Но ненадолго. Бои вспыхнули с новой силой, линия фронта приближалась. За десять дней до сдачи Сиены сюда привезли немецкого хирурга, совсем молодого, только что из колледжа. Никакого опыта у него не было. Пришлось учиться оперировать прямо на ходу. Он почти не спал, запасы провианта и медикаментов иссякали…

Издалека раскатами в синем летнем небе прозвучал рев – это последние участники парада входили на Пьяцца дель Кампо. Каждый из представителей соперничающих контраде должен был сделать круг по песчаной дорожке, насыпанной прямо поверх булыжника. Еще более громкий крик приветствовал появление карроччо, телеги, запряженной быком, в которой и везли вожделенное знамя, главный символ всего этого торжества.

– Германские силы в этом секторе были представлены Четырнадцатой армией под командованием генерала Лемельсена. Звучит впечатляюще, но на деле ряды ее изрядно поредели, солдаты и офицеры были истощены месяцами жестоких непрерывных сражений. Основную ударную силу представлял у них Первый парашютный полк под командованием генерала Шлемма. И все подкрепление, что удавалось получить с моря, Шлемм тут же перебрасывал в горы, к югу от Сиены. Там находился его правый фланг. На левом фланге, в глубине континента, держала оборону изрядно пощипанная противником 90-я гренадерская дивизия Панзера, пытаясь сдержать наступление Первого бронетанкового полка США под командованием генерала Хармона. Прямо в центре стояла Пятая армия генерала Марка Кларка. А отряды французского Сопротивления генерала Жуина вышли непосредственно к Сиене. И были подкреплены с флангов Третьим алжирским пехотным полком и Вторым марокканским пехотным. Вот какие силы противостояли солдатам вермахта на протяжении пяти дней яростных сражений, с 21-го по 26 июня. Затем американские танки прорвали укрепления, и Сиена оказалась окруженной с двух сторон, с востока и уже чуть позже – с запада, французами. Немцы начали отступать, унося с собой раненых. Среди них были пехотинцы, танкисты, бойцы из дивизии люфтваффе. 29 июня к югу от города состоялась последняя и решающая схватка с силами союзников. Она была яростной, борьба шла по большей части врукопашную. Под покровом ночи на поле брани вышли немецкие санитары и стали выносить раненых. Их было сотни, и всех их, и немцев, и союзников, переправляли в Сиену. Генерал Лемельсен, видя, как его окружают с обоих флангов, и рискуя оказаться блокированным в Сиене вместе со всем своим Первым парашютным полком, вымаливал у Кессельринга разрешение выпрямить линию фронта. Разрешение было получено, и его войска отошли в город. Сиена просто кишела солдатами. Раненых было так много, что весь двор под стенами старого женского монастыря превратился во временное убежище и полевой госпиталь для сотен новоприбывших солдат. Ими пришлось заниматься молодому немецкому хирургу. Было это 30 июня 1944 года.

– Здесь? – спросил американец. – Это и был полевой госпиталь?

– Да.

– Но здесь же никаких удобств. Ни водопровода, ни электричества. Должно быть, приходилось нелегко.

– Да уж.

– А сам я в это время возвращался на авианосце домой. У нас там не то что больница, для раненых был оборудован целый санаторий.

– Вам повезло. Здесь же люди лежали прямо на земле, там, где их оставили санитары. Все вперемешку. Американцы, алжирцы, марокканцы, англичане, французы и с сотню тяжелораненых немцев. Их просто бросили здесь умирать.

– А что же хирург?

Мужчина слегка пожал плечами:

– Что хирург… Он принялся за работу. Делал все, что мог. При операциях ему ассистировали трое санитаров. Другие добровольные помощники врывались в окрестные дома, забирали оттуда матрасы, ковры, одеяла, все, на чем можно лежать. Забирали простыни и скатерти. Простыни можно было рвать на бинты. Никакой реки, если вы успели заметить, через Сиену не протекает, но несколько столетий тому назад местные жители прорыли в водоносном слое сложную систему подземных каналов, что позволяло получать воду из горных источников и ручьев, она текла прямо под улицами. Ну и, разумеется, были прорыты колодцы. И вот санитары бегали за водой с ведром на цепи к ближайшему отсюда.

Из одного дома принесли большой кухонный стол и поставили прямо здесь, в центре, между розовыми кустами. На нем и проводили операции. Медикаменты заканчивались, и о соблюдении хотя бы примитивной гигиены уже не могло быть и речи. Хирург оперировал с рассвета до наступления темноты. А когда наступала ночь, бежал в ближайший военный госпиталь и вымаливал дать ему керосиновые лампы. И в свете этих ламп продолжал оперировать. Но это было безнадежное занятие. Он знал, что все эти люди все равно умрут.

Раны попадались просто ужасные. Были люди, изорванные осколками в клочья. Обезболивающие кончились. Были солдаты, пострадавшие от мин, разорвавшихся всего в нескольких ярдах. В телах других глубоко застряли осколки. Попадались раненые, чьи конечности были раздроблены пулями. И вот, вскоре после наступления темноты, во дворе появилась девушка.

– Какая девушка?

– Просто девушка. Из местных, итальянка. Или молоденькая женщина лет двадцати с небольшим. Немного странная. Хирург заметил, что она стоит и не сводит с него глаз. Он кивнул, она улыбнулась, и он продолжил оперировать.

– И чем же она была странная?

– Бледное овальное лицо. Такое ясное и безмятежное, точно безоблачное небо. Волосы короткие, но не завитые, как было принято носить в те дни, а прямые, чуть выше плеч. Кажется, такая стрижка называется «Паж». Словом, очень аккуратная, совсем не кокетливая прическа. И еще на ней было нечто роде хлопковой накидки бледно-серого цвета.

– И она помогала?

– Нет. Постояла и отошла. И принялась бродить среди раненых. Хирург видел, как она взяла клочок ткани, обмакнула его в ведро с водой и стала оттирать с лиц раненых пот и кровь. Он же продолжал работать, ему несли все новых и новых раненых. Он продолжал делать свое дело, хоть и понимал, что все это лишь напрасная трата времени. Было ему всего двадцать четыре, почти мальчишка, пытающийся делать взрослую мужскую работу. Устал он сверх всякой меры и еще страшно боялся ошибиться. Ампутировал конечности хирургической пилой, стерилизованной в граппе, зашивал раны обычной ниткой, натертой пчелиным воском. Морфий давным-давно кончился. И еще они кричали, о боже, как же они кричали!…

Американец не сводил с него глаз.

– Господи, – прошептал он. – Так это вы были тем хирургом? Вы не итальянец. Вы были тем немецким хирургом.

Мужчина кивнул.

– Да. Тем хирургом был я.

– Милый, мне кажется, нога уже лучше. Может, пойдем, успеем увидеть хотя бы конец шоу?

– Погоди, дорогая. И что же произошло дальше?

Участники парада уходили с Пьяцца дель Кампо, выстраивались шеренгами перед дворцами. На песчаной дорожке оставалось лишь по одному барабанщику и одному знаменосцу от каждой контрады. Им предстояло продемонстрировать свое мастерство, вычерчивая знаменами сложные фигуры в воздухе под ритмичную дробь тамбуринов. Тем самым они отдавали прощальный салют толпе, то был последний их шанс выиграть для своей геральдической гильдии ценный приз – серебряный поднос.

История хирурга

– Я оперировал всю ночь до рассвета. Санитары тоже буквально валились с ног от усталости, что не мешало им приносить на операционный стол все новых и новых раненых. И я старался, как мог. Незадолго до рассвета девушка ушла. Я не заметил, когда она пришла, и не видел, когда ушла. С восходом солнца наступило временное затишье. Поток носилок, проносимых через арку, начал иссякать, а потом прекратился вовсе. И я смог наконец вымыть руки, пройти вдоль рядов лежавших на земле раненых, посмотреть, сколько из них умерло ночью, чтоб затем распорядиться убрать тела.

– И сколько же умерло?

– Ни одного. Никто.

– Никто?

– Ни один человек не умер. Во всяком случае, в ту ночь, с тридцатого июня на первое июля. В углу лежали три алжирца. Тяжелые ранения груди и живота, у одного были раздроблены ноги. Я прооперировал их ночью. Все трое переносили страдания просто стоически. Теперь же они лежали молча и смотрели в небо. Наверное, вспоминали выжженные солнцем холмы Магриба, откуда они пришли сражаться и умереть за Францию. Они понимали, что умирают, ждали, когда Аллах заберет их к себе. Но ни один из них не умер.

А вон там, где сидит сейчас ваша жена, был американский парнишка из Остина, штат Техас. Когда его положили на стол, он крепко прижимал обе руки к животу. Я раздвинул руки. Он пытался удержать вываливающиеся из живота внутренности. Ну что я мог сделать? Просто запихнул эти его внутренности туда, где им положено находиться, а потом зашил рану. Он потерял много крови. А ни донорской крови, ни плазмы у меня не было. На рассвете я слышал, как он кричал, звал мать. Я решил, что дольше полудня ему не протянуть, но он не умер. После восхода солнца жара усиливалась с каждой минутой, хотя солнце пока что не проникало на плиты двора. Но я знал, что, когда проникнет, здесь будет сущий ад. Мы передвинули операционный стол из центра в тень и продолжали работу, но у раненых, оставшихся на открытом месте, надежды было мало. Если потеря крови и раны еще не сделали свое дело, то солнце вскоре должно было сделать это за них.

Повезло тем, кто оказался под крышей галереи. Там лежали трое британских солдат, все из Ноттингема. Один попросил у меня сигарету. Мой тогдашний английский никуда не годился, но я понял, что он просит, слово-то международное. Я пытался объяснить, что легкие у него порваны шрапнелью, какие тут могут быть сигареты, но он лишь отмахнулся. А потом засмеялся и сказал, что, когда сюда войдут войска генерала Александера, тот уж наверняка даст ему посмолить. Безумный английский юмор. Но парень был храбрый, в этом ему не откажешь. Он знал, что никогда не возвратится домой, но продолжал шутить.

Когда санитары с носилками вернулись из зоны боев, я попросил моих помощников сменить их. Бедняги валились с ног, но, слава богу, немецкая дисциплина возобладала. Они покорно взялись за носилки, а три санитара присели у стенки в тени и тут же вырубились.

– И так прошел весь день? – спросил турист.

– Да, так и прошел этот день. Я послал своих людей по соседним домам, велел принести веревки, бечевки, шнуры и постельное белье, как можно больше постельного белья. Мы натянули шнуры через двор, развесили на них простыни и подперли колышками, чтоб создать хоть какую-то тень. А тем временем становилось все жарче. Вода – вот что было теперь главное. Люди стонали и просили пить, и мои помощники бегали с ведром на цепи к колодцу и обратно, а потом разливали воду по кружкам и разносили раненым. Немцы благодарили коротким словом «danke», французы шептали: «Merci», а бравые вояки-британцы, их было человек двенадцать, говорили: «Спасибо, друг».

Я молился о том, чтоб подул прохладный ветер или чтоб солнце затянуло облаками. В середине дня к нам во двор случайно заглянул молодой капитан из штаба Лемельсена. Остановился как вкопанный, в ужасе оглядел всю эту картину, а потом перекрестился и пробормотал: «Du Liebe Gott». И кинулся вон со двора. Я устремился следом, крича, что нам нужна помощь. Он обернулся и бросил через плечо: «Сделаю все, что смогу». Больше я его никогда не видел.

Но, возможно, он все же что-то сделал, потому как час спустя от главврача Четырнадцатой армии нам прислали ручную тележку с лекарствами. Свежие бинты, морфий, сульфамидные препараты. Пригодилось. После захода солнца привезли новую партию раненых – на сей раз то были одни немцы. Количество пострадавших во дворе давно перевалило за двести. А когда совсем стемнело, она вернулась.

– Девушка? Та странная девушка?

– Да. Появилась так же незаметно и неожиданно, как прошлой ночью. Грохот артиллерии за стенами города к тому времени стих. Я догадался, что союзники готовятся к последнему, решающему, марш-броску в направлении Сиены. И молился о том, чтоб нас пощадили, но не слишком надеялся на это. И вот во дворе настала тишина, лишь изредка раздавались крики и стоны раненых.

Я услышал, как прошуршало мимо меня платье. Сам я в это время делал операцию танкисту из Штутгарта, которому снесло половину челюсти. Обернулся и увидел: это она, вчерашняя девушка, смачивает полотенце в ведерке со свежей водой. Она улыбнулась мне, а потом стала ходить вдоль рядов лежавших на земле раненых, опускаться на колени, вытирать им лбы, нежно прикасаться к ранам. Я крикнул ей, чтоб не трогала повязки, но она словно не слышала, молча продолжала свое дело.

– Это была та самая девушка? – спросил американец.

– Да, та самая. Только на этот раз мне удалось заметить то, чего не заметил прошлой ночью. На ней была не накидка, а некое подобие монашеского облачения. И тут я понял, что пришла она из одного из монастырей, находившихся в Сиене. А на груди, на бледно-сером фоне, был вышит более темной нитью какой-то знак. Приглядевшись, я увидел, что это христианский крест, но только немного необычный. Одна из перекладин креста была сломана и свисала под углом в сорок пять градусов…

С огромной площади вновь донесся рев толпы, воспарил над черепичными крышами. Знаменосцы закончили свое выступление, и теперь по площади, по песчаному кругу, вели под уздцы десять лошадей. С уздечками, но без седел, участникам скачек предстояло проскакать на их ничем не покрытых спинах. Перед судейской трибуной возвышался флагшток с Палио, тем самым, за обладание которым им предстояло бороться под громкие крики толпы. Жена туриста поднялась со скамьи и пощупала забинтованную лодыжку.

– Думаю, что смогу идти, правда, медленно, – проговорила она.

– Еще несколько минут, дорогая, – сказал ей муж. – И обещаю, мы пойдем на площадь и присоединимся к веселью. Как прошла вторая ночь? – обернулся он к хирургу.

– Я прооперировал остающихся двадцать человек, последних раненых немцев. Потом взял новые медикаменты и бинты и вернулся к тем, кем занимался вчера, пытался облегчить их положение. Ведь теперь у меня был морфий. Антибиотики. И я мог хоть немного облегчить страдания тем, кому все равно предстояло умереть.

– И кто-то из них умер?

– Никто. Они побывали на грани смерти, заглянули ей прямо в глаза, но ни один из них не умер. В ту ночь. И всю эту ночь напролет между ними расхаживала молодая монахиня, молчала, не произносила ни слова, лишь улыбалась, смачивала им лица свежей колодезной водой, бережно прикасалась к ранам. Они благодарили ее, некоторые тянули руки и пытались прикоснуться хотя бы к краю ее платья. Но она лишь улыбалась, уворачивалась и двигалась дальше.

На протяжении целых суток я жевал таблетки бензедрина, чтоб не заснуть. Но к утру, когда увидел, что сделал все, что мог, а запасы медикаментов снова иссякли, увидел, как санитары спят вповалку, привалившись к стене, а халат, руки и лицо у меня забрызганы кровью, я уселся за операционный стол. Тот самый стол, за которым некогда ела итальянская семья; уселся, обхватил голову руками и отключился. Разбудил меня один из санитаров – тряс за плечо. Солнце уже взошло. Он где-то раздобыл походный котелок, полный настоящего итальянского кофе, и подогрел его на костре. То была самая потрясающая чашка кофе, которую мне довелось выпить в жизни.

– А девушка? Монахиня?

– Ушла.

– Ну а раненые?

– Я обошел двор. Проверил каждого. Все были живы.

– Вы, наверное, были довольны?

– Слабо сказано. Я был просто счастлив. Чувствовал себя едва ли не богом. Ведь мне удалось невозможное. Такие жуткие условия, такие невероятно тяжелые ранения, так мало подручных средств, да и опыта у меня не было практически никакого.

– И было это второго июля, верно? День освобождения?

– Да, правильно.

– И союзники пошли в последнюю и решающую атаку?

– А вот тут вы ошиблись. Никакого штурма Сиены не было. Вы вообще когда-нибудь слышали о фельдмаршале Кессельринге?

– По-моему, он был одним из самых выдающихся и недооцененных военачальников времен Второй мировой войны. Получил маршальские нашивки в 1940-м, но в те первые годы войны многие немецкие генералы одерживали на западном фронте впечатляющие победы. Но терпеть поражение куда как неприятнее и труднее, особенно когда тебе противостоят превосходящие силы противника.

Генералов можно условно подразделить на два основных типа. Одни превосходно показывают себя в наступлении и купаются при этом в лучах славы; другие умеют планировать и осуществлять отступление с большими потерями для противника. Роммель принадлежал к первому разряду, Кессельринг – ко второму. Ему пришлось отступать от Сицилии до Австрии. К 1944 году союзники имели над немцами огромное преимущество. У них было все: лыжи, лучшие танки, прекрасно налаженные поставки провианта и горючего, поддержка местного населения. И к лету их наступление на Италию развернулось во всю мощь. Но Кессельринг заставил их сражаться за каждый дюйм.

К тому же, в отличие от многих гитлеровцев, он вовсе не был варваром. Он был образованным и культурным человеком и страстно любил Италию. Гитлер приказал ему взорвать все мосты Рима через Тибр. Но они бесценны, эти мосты, они являют собой уникальные архитектурные сооружения древности. И Кессельринг отказался, что способствовало продвижению союзников к своей цели.

И вот, пока я сидел здесь во дворе и пил кофе, Кессельринг приказал генералу Шлемму вывести Первый парашютный полк из Сиены без единого выстрела. И чтоб никаких разрушений, ничего не ломать и не грабить. Не знал я и того, что папа Пий XII связался с Шарлем де Голлем, отряды Сопротивления которого тоже должны были участвовать в операции, и попросил не разрушать город. Было ли тогда заключено некое секретное соглашение между Лемельсеном и французами, мы так никогда не узнаем. Ни один из них ни разу не упомянул об этом и словом, а теперь оба они уже мертвы. Но каждый получил один и тот же приказ: спасти Сиену.

– Так ни единого выстрела? Ни снаряда? Ни бомбы?

– Ничего. Наши начали покидать город с утра. Вывод войск продолжался весь день. В середине дня мы слышали лишь громкий топот сапог по булыжной мостовой, а потом к нам во двор пожаловал главврач Четырнадцатой армии. Генерал-майор фон Стеглиц, до войны он был знаменитым ортопедом. Здесь он тоже оперировал дни и ночи напролет, только в главном госпитале. Он едва держался на ногах от усталости. Он так и застыл в арке и изумленно озирался по сторонам. Со мной было шестеро санитаров, двое отправились за водой. Он смотрел на мой залитый кровью халат, на кухонный стол, выдвинутый на середину двора. В углу высилась смердящая куча ампутированных конечностей; ладони, руки, ноги, некоторые даже в сапогах.