Текст книги "Шелест крыльев"

Автор книги: Фредерик Браун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Фредерик Браун
Шелест крыльев

Нельзя сказать, чтобы покер был для Грампа религией, но первые пятьдесят или около того лет его жизни игра эта ближе всего совпадала с его понятием о религии. Примерно столько ему и было, когда я начал жить с ним и Грам. Это случилось давно, в маленьком городке в Огайо. Я хорошо помню дату, потому что как раз перед этим убили президента Маккинли. То есть я не хочу сказать, что между убийством Маккинли и моим намерением поселиться с Грампом и Грам имеется какая-то связь; просто и то и другое совпало по времени. Мне тогда было десять.

Грам была добрая женщина, методистка, и в руки не брала карт, разве что невзначай или убирая колоду, которую Грамп мог положить где угодно. Но и тогда она обращалась с ней осторожно, словно та могла взорваться в ее руках. Много лет назад она бросила любые попытки заставить Грампа отказаться от его дикарской привычки, но все равно не уставала донимать мужа по этому поводу.

Грамп пропускал ее брюзжание мимо ушей – во всяком случае, так мне казалось; привык, наверное, за долгие годы. Сам я был слишком молод, чтобы понимать, какую странную пару они собой представляли – городской атеист и рьяная методистка, председатель местного миссионерского общества. Для меня в те времена они были просто Грампом и Грам; я не видел ничего странного в том, что они любят друг друга и живут вместе, несмотря на свои различия.

Может, в этом и впрямь не было ничего странного. Ведь цинизм Грампа был всего лишь коркой, не более; внутри он был человек добрый. Один из самых добрых и великодушных людей, которых я когда-либо знал. В задиру он превращался только в тех случаях, когда дело доходило до религиозных предрассудков и религии вообще – между тем и другим он не видел никакой разницы. Ну и при игре в покер – с друзьями или, если уж на то пошло, с кем угодно, где угодно и когда угодно.

Играл он хорошо и выигрывал чаще, чем проигрывал. Считал, что примерно десятую часть заработка ему дает покер; остальные девять десятых приносила овощеводческая ферма на окраине города. На самом деле ферма давала все, потому что Грам настояла, чтобы десятую часть заработка они отдавали методистской церкви и миссии.

Возможно, что таким способом Грам рассчитывалась со своей совестью за совместную жизнь с Грампом. Но в любом случае она злилась больше, когда он проигрывал, чем если выигрывал. Как она мирилась с его атеизмом, этого я не знаю. Скорее всего, никогда по-настоящему не верила в его атеизм, несмотря на то что Грамп отрицал все догматы церкви.

Я прожил с ними примерно три года; ко времени «большой перемены» мне было почти тринадцать. Хотя это случилось давно, я в жизни не забуду тот вечер. Вечер, когда началась «перемена». Вечер, когда я услышал в столовой шелест кожистых крыльев.

В тот вечер продавец семян сначала сел с нами обедать, а потом они с Грампом принялись играть в покер.

Его звали – я не забыл и этого – Чарли Брис. Он был невысокий, ростом почти с меня – естественно на ту пору, то есть выше пяти футов на дюйм или два, и вес имел фунтов в сто. Коротко остриженные черные волосы начинались чуть ли не от бровей, дальше редели и на макушке увенчивались лысиной величиной с серебряный доллар. Я хорошо запомнил это пятнышко лысины; всю игру я простоял у него за спиной с мыслью о том, как точно оно соответствует размеру серебряных долларов – «колеса», так их называли тогда, – лежащих перед ним на столе.

Я не помню, о чем шел разговор за обедом. Наверно, о семенах, потому что Грамп к тому времени еще не дал продавцу заказ. Он пришел где-нибудь в средине дня, когда Грамп был в городе, договаривался о продаже своих овощей. Грам ожидала его с минуты на минуту и уговорила продавца задержаться. Но к тому времени, когда Грамп с опустевшей телегой вернулся обратно, было уже так поздно, что Грам пригласила продавца остаться с нами пообедать, и тот согласился.

Помню, Грамп и Чарли Брис все еще сидели за столом, когда я помогал Грам мыть посуду. Перед Брисом лежал бланк, и он заканчивал вписывать туда заказ Грампа.

О покере речь зашла тогда, когда я уже полностью освободил стол и вернулся, чтобы привести в порядок салфетки; не знаю, кто из них начал этот разговор первым. Грамп возбужденно рассказывал, какая в последний раз – это было несколько вечеров назад – ему выпала «рука». Незнакомец – да, я забыл сказать: Чарли Брис действительно был для нас незнакомцем; мы никогда не встречали его прежде, да и потом тоже; скорее всего, он ушел куда-то в другое место – слушал с заинтересованной улыбкой. Нет, я не запомнил его лица, но вот улыбка осталась в памяти.

Я поднял салфетки и специальные стаканы для них, чтобы Грам сняла со стола скатерть. И пока она ее складывала, я вставил три салфетки – ее, Грампа и мою – в эти стаканы, а салфетку продавца положил в грязное белье. На лице Грам вновь возникло то самое выражение – плотно сжатые губы, осуждающий взгляд, – появлявшееся всегда, когда Грамп садился за карты или просто упоминал о них.

Грамп спросил:

– Ма, где карты?

Грам презрительно фыркнула.

– Там, куда ты их положил, Уильям, – ответила она.

Грамп достал карты из выдвижного ящика буфета, где обычно их и держал, затем вынул из кармана горсть серебра. Сидя за столом друг против друга, они с незнакомцем, с Чарли Брисом, начали играть в покер.

Некоторое время я еще оставался на кухне, помогал Грам с посудой. Когда я вернулся, большая часть серебра лежала перед Брисом, а Грамп доставал из бумажника и клал рядом с собой груду долларовых банкнот. Тогда долларовые банкноты были больше, не такие узкие, как сейчас.

Покончив с посудой, я стоял и наблюдал за игрой. Не помню, какая кому выпадала «рука»; зато хорошо помню, как деньги передвигались то туда, то обратно, хотя ни один не выигрывал больше десяти, от силы двадцати долларов. Еще помню, как спустя какое-то время незнакомец посмотрел на часы и сказал, что хотел бы успеть на десятичасовой поезд и, следовательно, надо бы закруглиться где-то в половине десятого, и Грамп согласился.

Так они и сделали, и к половине десятого в выигрыше оказался Брис. Он подсчитал деньги, вложенные в игру, а потом груду оставшихся серебряных долларов и усмехнулся.

– Тринадцать долларов ровно, – подытожил он. – Тринадцать кружков серебра.

– Дьявол! – сказал Грамп; это было его любимое выражение.

Грам фыркнула.

– Упомянешь дьявола, – заявила она, – и услышишь шелест его крыльев.

Чарли Брис рассмеялся, взял в руки карты и спросил, с легким треском ведя пальцем по верху колоды:

– Вроде этого, да?

И тут мне почему-то сделалось страшно.

Грам фыркнула в ответ и сказала:

– Да, вроде этого. Ну, джентльмены, прошу извинить меня… А тебе, Джонни, тоже нечего здесь задерживаться.

И она поднялась к себе.

Продавец засмеялся и опять затрещал колодой. На этот раз громче. Не знаю, этот ли звук меня напугал, или тринадцать кружков серебра, или что-то еще. Не желая оставаться у него за спиной, я обошел стол. Он увидел мое лицо и, усмехнувшись, сказал:

– Сынок, у тебя такой вид, будто ты веришь в дьявола и думаешь, что я – это он и есть. Угадал?

– Нет, сэр, – ответил я, но, видимо, без особой твердости.

Грамп громко расхохотался, а был он из тех людей, которые редко смеются громко.

– Ну, ты и удивил меня, Джонни, – сказал он. – Будь я проклят, но ты, похоже, и впрямь веришь в это! – И он снова рассмеялся.

Чарли Брис посмотрел на него, мерцая глазами, и спросил:

– А ты веришь?

– Хватит об этом, Чарли. Не вбивай в голову парнишке всякие глупости. – Грамп оглянулся, чтобы убедиться, что Грам ушла. – Не хочу, чтобы он вырос суеверным.

– Все суеверны, более или менее, – ответил Чарли.

Грамп покачал головой.

– Только не я.

– Тебе так кажется. Готов держать пари: если копнуть поглубже, ты такой же, как все.

Грамп нахмурился.

– Держать пари? Каким это образом?

Продавец опять затрещал картами и положил колоду на стол. Затем взял со стола «колеса», вновь их пересчитал и сказал:

– Ставлю тринадцать долларов против твоего одного: ты побоишься доказать делом, что не веришь в дьявола. Эти тринадцать «колес» серебра тому доказательством.

Грамп снова достал бумажник, вынул оттуда долларовую банкноту и положил ее рядом с «колесами» продавца.

Чарли Брис вытащил из кармана авторучку, ту самую, которой Грамп подписывал заказ на семена. Я хорошо запомнил ее, ведь это была одна из первых авторучек, которые я увидел в жизни, и она меня сильно заинтересовала.

Чарли Брис вручил авторучку Грампу, достал из кармана незаполненный бланк заказа, перевернул его чистой стороной вверх и положил на стол перед хозяином дома.

– Пиши, – сказал он. – «За тринадцать долларов я продаю свою душу». И поставь подпись.

Грамп засмеялся и начать писать, сначала быстро, но потом его рука стала двигаться все медленнее, медленнее и наконец остановилась; со своего места я не мог разглядеть, что он успел написать.

Он посмотрел через стол на Бриса и сказал:

– А что, если?..

Посмотрел на бумагу, на деньги, лежащие на столе: четырнадцать долларов – тринадцать серебряных и один бумажкой.

На его губах мелькнула бледная тень улыбки.

– Забирай деньги, Чарли. Ты выиграл.

На этом все кончилось. Продавец засмеялся, сгреб деньги, и Грамп пошел провожать его на железнодорожную станцию.

Но только после этого случая Грамп сделался другим человеком. О, в покер он играл, как и прежде, – этого «перемена» не коснулась. Даже после того, как он начал по воскресеньям регулярно ходить с Грам в церковь и в конце концов стал членом приходского совета, он продолжал играть в карты, а Грам продолжала пилить его по этому поводу. Он и меня научил играть, хотя она была против.

Мы никогда больше не видели Чарли Бриса; может, он делал теперь свой бизнес в других местах или вообще поменял работу. И до самого дня похорон Грампа, а было это в 1913-м, я не знал, что Грам в тот вечер слышала весь разговор Бриса со своим мужем, включая пари, которое они заключили; оказывается, к этому моменту она еще не поднялась к себе наверх, а наводила порядок в бельевом чулане. Она рассказала мне об этом на обратном пути с похорон, десять лет спустя.

Помню, я спросил, вмешалась бы она и остановила бы Грампа, соберись он поставить подпись. Она улыбнулась и ответила:

– Он не подписал бы, Джонни. Но если б даже и подписал, это не имело бы никакого значения. Существуй дьявол на самом деле, Бог не позволил бы ему в замаскированном виде шататься среди людей, искушая их таким образом.

– А ты бы подписала, Грам? – спросил я.

– Тринадцать долларов за то, чтобы написать на клочке бумаги этакую глупость, Джонни? Конечно, подписала бы. А ты нет?

– Не знаю, – ответил я.

С тех пор прошло много лет, но я по-прежнему не знаю ответа на этот вопрос.