Текст книги "И переполнилась чаша"

Автор книги: Франсуаза Саган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Разумеется, вы не могли догадаться, – проговорила она медленно, глядя на него в упор. – Фамилия Файат звучит как английская, но Герхард Файат, мой муж, мой бывший муж, на самом деле еврей.

– Вам это, кажется, доставило много неприятностей, – сказал Шарль и продолжил с неожиданной горечью: – Здесь, в деревне, ничего не знаешь.

– Тяжело было главным образом Герхарду, – отвечала Алиса. Она ждала, что он прямо спросит о ее происхождении, ведь Жером нарочно напустил туману, чтобы понаблюдать за реакцией Шарля, но тот и бровью не повел.

– Он был лучшим хирургом Вены, да, кажется, и Европы. Его отец и дед тоже были знаменитыми хирургами и чувствовали себя в Австрии маленькими князьками. По счастью, нацисты это знали, а у кого-то из их чинов обнаружились неприятности со здоровьем – потому-то нас не забрали в первый же месяц и не депортировали, как это случилось с тремя четвертями наших друзей-евреев.

– Они и женщин депортируют? – недоверчиво переспросил Шарль.

– И женщин, и детей, – подтвердила Алиса и, поскольку он глядел на нее с тем замешательством, какое еще изредка встречалось на лицах некоторых европейцев, англичан, например, или французов из глубинки, как Шарль, тех, короче, кто еще не был в оккупации, добавила: – Они и грудных младенцев депортируют, я своими глазами видела.

Она говорила сухо, тем тоном, каким привыкла произносить эти две фразы, одну за другой, потому что, хотя правдивы были обе, вторая не позволяла усомниться в первой, какой бы жуткой та ни казалась, по крайней мере, не позволяла усомниться в ней в присутствии Алисы. Но Шарль и тут остался верен своим предпочтениям. Дети его явно не интересовали.

– Уводят женщин? Неужели? Какие скоты! Как вам удалось этого избежать?

И поскольку он так и не задал главного вопроса, хотя поводов она тому предоставила десяток, ей показалось вдруг, что она в кои веки встретила человека, для которого слово «еврей» не несло в себе никаких дополнительных нагрузок, как, скажем, и слово «шатен», показалось, что для этого человека предположение о ее еврейской крови нисколько не влияло на его к ней влечение, она решилась:

– Поначалу им нужен был Герхард; кроме того, в Вене они забирали в первую очередь евреек, а не жен евреев. К тому же я, можно сказать, католичка по рождению.

– Ах, вот оно что! – воскликнул Шарль. – Так, значит, вы не еврейка! – Он с удовлетворением качал головой, отчего у Алисы пошел мороз по коже, а потом взглянул на нее радостно и доверчиво: – Мне не хотелось говорить, – он вздохнул с облегчением, – но так мне больше нравится. Правда…

На секунду наступило молчание. Алиса почувствовала, как кровь приливает у нее к голове, как ярость стучит в венах на запястьях и в висках; если глаза ее и оставались опущенными, то лишь потому, что она искала на земле какой-нибудь предмет – палку или камень, все равно, – чтобы ударить этого гнусного лицемера, лживого добряка. Прочь отсюда, и поскорее, сказала она себе. Она медленно поднялась с земли и с удивлением услышала свой собственный голос, спокойно задающий вопрос, в то время как ей хотелось орать во всю глотку:

– Интересно… почему же вам так нравится больше?

– Да потому, – отвечал Шарль, – что вы таким образом меньше подвергаетесь опасности, вот и все! Мне бы совсем не хотелось, чтобы они увели вас в лагерь, и, кстати, я бы им не позволил, уж поверьте, – решительно произнес он и неожиданно спохватился: – Боже мой! Как вы бледны, Алиса. Сядьте. Какого страха эти сволочи заставили вас натерпеться, я б их убил своими руками!..

Алиса опустилась на землю, на мгновение закрыв лицо руками: теперь настала ее очередь испытать радость и облегчение и удивиться этому. Ей нестерпима была мысль, что Шарль мог оказаться мерзавцем, и это было странно с ее стороны по отношению к человеку, с которым она и знакома-то была не более суток. Она отняла руки от лица и, обнаружив устремленный на нее обеспокоенный взгляд Шарля, сама вдруг устыдилась своих подозрений.

– Простите меня, – сказала она. – Это ужасно, но когда вы сказали, когда вы сказали, что вам так больше нравится, ну, нравится, что я не еврейка, я подумала, уж не относитесь ли вы к числу людей…

– Каких людей? – спросил Шарль. – Антисемитов? Да вы шутите, Алиса! Какая дикая мысль! У меня, знаете ли, отец был дурак, а дядя очень умный – он умер два года назад, и я занял его место на фабрике. Он однажды разговаривал со мной на эту тему. Он объяснил мне, что на мало-мальски обозримом отрезке нашей истории, начиная с Карла Великого, всякий человек, знаменитый или незнаменитый – взять, скажем, какого-нибудь потомка Людовика XVI, – насчитывает обязательно, неизбежно, по меньшей мере двадцать миллионов предков, это не считая неизвестные нам племена и всех предшествующих обезьян. И если кто-нибудь, сказал он мне, станет уверять, что среди двадцати миллионов его предков не нашлось прапрабабушки, соблазненной евреем, или прапрадеда, женившегося на юной еврейке, – это учитывая миграции и переселения народов, происходившие за двадцать веков, – «если кто-нибудь, дорогой мой Шарль, станет клясться тебе, что он чистокровный ариец, дай ему пинка под зад, потому что он кретин». И ведь прав был, нет? Антисемитизм – чистейшее безумие.

– Возможно, и безумие, но он существует, – сказала Алиса, укладываясь на спину и закрывая глаза, в то время как Шарль, опершись на локоть, вытянулся возле нее, но на почтительном расстоянии. Он пожевывал травинку, разглядывая то деревья, то воду. Когда же он повернулся к Алисе, она лежала с открытыми глазами и смотрела на него. Что-то влажное сочилось из-под ее век, собиралось во внешних уголках глаз и медленно стекало на виски. Через секунду Шарль сообразил, что эта влага называется слезой, и содрогнулся. Он нащупал руку Алисы – она не отдернула ее – и, не оставляя места экивокам, приник к ней нежными горячими губами. Алисе впервые доводилось видеть, чтоб на зеленой траве почти обнаженный, в одних плавках, мужчина целовал руку готовой разрыдаться женщине.

Однако вместо комичности данной сценки она ощутила только ее нежность. Весь замысел Жерома, их планы и маневры показались ей вдруг чудовищными, несправедливыми, недостойными. Как можно этого чувствительного, нежного, доброго человека, человека, к которому жизнь была так добра, как можно лишить его радости, веселья и каждодневной неги. Необходимо переубедить Жерома, думала она, вставая и неторопливо отряхиваясь; но в глубине души она уже знала, что бунт ее уляжется и что Шарлю вместе с другими придется встать между сегодняшними палачами и их завтрашними жертвами, и это несмотря на бронзовый загар и шелковистые волосы, несмотря на всю его бесхитростность и на то, что она сама начинает в самом деле испытывать к нему нечто вроде слабости.

А потому, когда, одевшись, они обнаружили, что заднее колесо Алисиного велосипеда непригодно для дальнейшего передвижения – Шарль, пока ходил за сигаретами, успел применить старую испытанную уловку, – Алиса доверчиво и даже с удовольствием и некоторым волнением устроилась на раме перед Шарлем и на протяжении нескольких километров, отделявших их от дома, ощущала, как он погружает лицо в ее растрепанные встречным ветром волосы, и как, нагибаясь и с несколько преувеличенной энергией налегая на педали, прижимается телом к ее спине. Природа, как и их щеки, уже окрасилась в розовые тона, когда они подъехали к дому. Сарказмы Жерома относительно их приключения с велосипедом совершенно зря рассердили Алису. Она ведь не подозревала, что в пору их бурной молодости «проколотая шина» была у них обоих излюбленным приемом невинного волнующего флирта.

Глава 5

В тот же вечер чуть погодя она стояла перед зеркалом и впервые за долгое время с удовольствием разглядывала уже чуть золотистое и еще чуть красноватое под иссиня-черной копной волос отражение своего лица. Она любовалась посвежевшей физиономией, живым насмешливым выражением глаз смотревшей на нее женщины, женщины, которую так явно желал и так подчеркнуто уважал красавец Самбра, спонтанный, чувствительный, неловкий и нежный Шарль, о котором еще вчера она не имела никакого представления и которого сегодня знала «наизусть» – это детское словечко пришлось здесь как нельзя кстати.

На ней была черная с белым полосатая юбка в складку, стального цвета блузка, бусы и золотые серо-голубые серьги. Она снова почувствовала себя элегантной, вовсе к тому не стремясь, хотя против тоже ничего не имела. Жером постучал в дверь и тотчас вошел. Лоб его был нахмурен, губы сжаты, глаза холодно смотрели из-под насупленных, но слишком светлых, для того чтобы казаться устрашающими, бровей. Подобное выражение недовольства на лице было ему несвойственно, и Алиса поспешила его рассеять.

– Что вам удалось сделать? – озабоченно спросила она, сердясь на себя за эту поддельную озабоченность.

– Я посетил две фермы, одну пустую и другую, где живет хозяин обеих, старик Жело, в свое время он учил нас удить рыбу. Он лишился руки на войне четырнадцатого года и потому затаил на бошей, как он выражается, основательную обиду. Он спрячет кого угодно, как угодно, когда угодно… Еще я поговорил со старшим мастером на фабрике у Шарля, которого я тоже знаю. Если будут документы, он устроит нашим «проезжим» работу, вполне даже правдоподобную. Единственное условие, разумеется, это чтоб Шарль позволил своим работникам, как он говорит, «валять дурака».

– Сдается мне, он на правильном пути, – сказала она, улыбаясь и глядя Жерому в глаза (как она сама подметила, впервые за этот вечер).

В ответ Жером засмеялся, но каким-то странным, неестественным «желтым» смешком, в то время как Шарль смеялся открытым «красным» смехом, подумала Алиса ни с того ни с сего, не к месту, некстати. Она все чаще ловила себя на неожиданных поворотах мысли и резких перепадах настроения, чего никогда не случалось с ней после кризиса, того «большого кризиса», и что в свое время очень рано сделало ее одной из самых необычных и привлекательных женщин Парижа и Вены. В ее тогдашней веселости было что-то особенное, свободное, занятное, смесь холодного юмора и пылкого воображения, не говоря уж о сокрушительных ляпах в адрес отдельных лиц.

Между тем смех Жерома, независимо от его цвета, был невеселым и оборвался внезапно. Они пристально глядели друг на друга, словно чужие (а ведь за последние три года они сотни, тысячи раз подолгу смотрели друг другу в глаза, она – вопросительно, со смертельным страхом перед жизнью, он – заботливо и бесконечно нежно. Теперь все изменилось: они бросали друг другу вызов). Немедленно остановить это, подумала Алиса, происходит что-то ужасное, и это надо пресечь как можно скорее.

– Я не сомневаюсь, что вы уже соблазнили Шарля, – произнес он деланым светским тоном. – Фокус с проколотой шиной означает у него подлинное, серьезное увлечение.

– Как это? – спросила Алиса.

Спросила небрежно, но сама застыла перед зеркалом с губной помадой в поднятой и одновременно безжизненной руке, словно остановленный крупный план в фильме, который только ответ Жерома мог привести в движение.

– Когда мы с Шарлем только начали волочиться за юбками, – сказал Жером, – в переходном, что называется, возрасте, успехи наши были не слишком очевидны, и мы всевозможными способами помогали Венере: предполагалось, например, что трюк с проколотой шиной очень воспламеняет девушек. Мы везли их домой на раме, вдыхали аромат их волос, касались грудью их спин – действовало безотказно, во всяком случае на нас… Не самый, понятно, утонченный способ ухаживания, но все же…

– Не может быть! – воскликнула Алиса, сверкнув глазами. – Нет! Не хотите же вы сказать, что Шарль тащил в гору лишние пятьдесят килограммов моего веса на своей раме только для того, чтобы, как вы говорите, вдыхать аромат моих волос! Это было бы слишком трогательно.

– Очень трогательно для семнадцатилетнего мальчика, – саркастически подхватил Жером, – но для тридцатилетнего мужчины…

– Еще более трогательно! – перебила его Алиса. – Во-первых, в тридцать лет Шарль уже не в такой хорошей спортивной форме; кроме того, такой поступок со стороны зрелого, обласканного женщинами мужчины стоит дороже, нежели проделка юнца, преследующего химеры. Да, да, дорогой Жером, я нахожу, что ваш красавец предприниматель Самбра – совершенно героическая личность.

Но, видя, что Жером, не поддавшись на юмор, уже открывает рот для суровой отповеди, Алиса вспомнила испытанную уловку, не сказать чтоб совсем невинную, зато, насколько она знала, весьма действенную: встречное обвинение.

– Послушайте, Жером, – произнесла она с возмущением, – уж не хотите ли вы сказать, что ревнуете к Шарлю, обвиняете меня во флирте? Да за кого же вы меня, в конце концов, принимаете? За кого?

В голосе ее звучала мелодраматическая нотка, которая ей самой понравилась. Известное макиавеллиевское ухищрение – бумерангом возвратить обвинение обвинителю, обвинить его самого в том, что он понапрасну вас обвиняет, – вдруг снова показалось ей гениальным. Увы, Жерому было не до софизмов.

– Да, я ревную к Шарлю, – сказал он. – Когда я увидел вас вдвоем на велосипеде, так близко друг к другу, таких веселых и счастливых…

Когда целомудренное возмущение не возымело успеха, Алиса инстинктивно ухватилась за другой прием, более сентиментальный и, возможно, более искусный.

– Да вы же сами говорили, что больше всего на свете хотите видеть меня веселой и счастливой!

– Стало быть, я ошибался, – холодно парировал Жером. – Да, я хотел видеть вас веселой и счастливой, но со мной. А не с Шарлем.

В ту же минуту ему самому стали очевидны эгоизм и жестокость его фразы. Одним взмахом щетки Алиса опустила волосы на лицо, так что теперь он не видел ни ее выражения, ни, как знать, может, даже и слез. Наступило молчание.

– Я не понимаю. Я не понимаю вас, Жером, – прозвучал наконец голос из-за черной портьеры волос. – Разве не вы поручили мне убедить и для того соблазнить вашего друга? Разве не вы сами все спланировали, не вы привезли меня сюда? И отправили в лес с мужчиной, имеющим репутацию бабника? Даже если он по простоте душевной и проколол шину, чтобы понюхать мои волосы, это пустяк в сравнении с тем риском, на который вы меня обрекли, отпуская с ним вдвоем! Вы чудовищно несправедливы, Жером, несправедливы и неблагодарны.

Откинув волосы, она поспешно вышла из комнаты, так что Жером не успел разглядеть, были ли на ее лице следы слез. Она совершенно права: он глуп, гнусен и низок, он злился на себя безмерно. Четверть часа он укорял себя и распекал и только потом, все еще пристыженный, спустился к ним в гостиную. Как человек рассудочный, Жером в общем-то никогда не доверял своим впечатлениям, ощущениям, опасениям или страхам. Он верил только в разум и логику, и это ему уже дорого обошлось.

Алиса и Шарль сидели на ковре перед камином и играли в кункен. Смех Алисы поначалу успокоил Жерома, опасавшегося последствий давешней сцены, но затем, тотчас почти, вызвал новый приступ ярости.

Да что же с ним такое происходит? Только что он десять минут терзался от стыда и угрызений совести, перебирая в уме свои идиотские обвинения. В эти ужасные минуты он был готов отдать все, лишь бы не видеть Алису расстроенной, не думать, что понапрасну причинил ей боль – для него не существовало худшей муки. Но теперь, когда он слышал ее смех – доказательство того, что она не расстроена, – он не только не успокоился, но и готов был отдать все, лишь бы найти ее рыдающей где-нибудь в углу и утешить самому. Попросту он не мог перенести, что Алиса смеялась, в то время как они, можно сказать, находились в ссоре.

– Вы плохо выглядите, Жером, – сказала Алиса, оборачиваясь к нему и глядя на него совершенно спокойно, будто ничего не произошло. Он поспешно опустил глаза, дабы она не поймала его взгляд, как ему представлялось, взгляд ненормального, психически больного.

Они продолжили кункен, не обращая больше внимания на его бледность, и смех Алисы звучал теперь каждые три минуты в ответ на вздор, изрекаемый окончательно потерявшим голову Шарлем: опасный игрок, прославившийся в Альпах и Дофинэ своей бесстрастностью и дерзостью при игре в покер (и вообще в карты), он играл сейчас, как четырехлетний ребенок, притом не слишком способный для своих лет. Он, разумеется, проигрывал, но это его нисколько не огорчало, потому что Алиса смеялась, а для того, чтобы соблазнить женщину, как он полагал, ее надо сперва рассмешить. Средство в самом деле эффективное, хотя Шарль при своей наружности мог бы обойтись и без него. Тем не менее он продолжал строить из себя смешного чудака, представая в своих рассказах этаким простачком, которого бросают и обманывают женщины и обставляют мужчины и который вечно остается в дураках. Такой образ придавал ему особый шарм по контрасту с его внешностью, и в его наигранной невезучести было что-то неотразимо привлекательное.

Итак, Алиса смеялась, она потягивалась, как кошка у огня, ложилась на ковер, скидывала туфли, будто находилась в доме, где провела свое детство. Жером, привыкший видеть ее забившейся в угол комнаты и проходящей по коридору с затравленным видом побитой собаки, Жером дивился ее повадкам довольной кошки, беззаботной, игривой, кошки, что гуляет сама по себе, словом, что там говорить, счастливой кошки. Он никогда ее такой не видел. Трудно поверить, чтоб этот дом с его псевдодеревенской и псевдостилизованной мебелью, собиравшейся родителями, дедами и прадедами Шарля с неизменным катастрофическим отсутствием вкуса, мог хоть в какой-то степени стать для Алисы уютным коконом. Здешняя обстановка представляла собой уродливую и претенциозную коллекцию хлама, которая хранила некоторую прелесть разве что для того, кто, подобно Шарлю и ему самому, знал ее с детства, то есть хранила прелесть воспоминаний, но никоим образом не могла внушить сегодня очарование новизны. Между тем Алиса с самого утра не переставала меняться: Алиса не боялась, Алиса не стучалась к нему в комнату, не приникала больше к его плечу, не брала его руку, не держала ее чуть дрожащими руками, время от времени сжимая изо всех сил, как сжимает бревно или доску утопающий, цепляясь за жизнь. Алиса больше не боялась войны и не говорила о ней, Алиса изменилась, изменилась до неузнаваемости в один день. Но могут ли сутки, проведенные в деревне, преобразить чувствительную, напуганную, скрытную, мягкую и нежную женщину? Могут ли они сделать ее другой женщиной, еще более скрытной, но дерзкой, веселой, ироничной и независимой? Нет, не могут, ни этот дом, ни Шарль Самбра, уже с уверенностью твердил себе Жером, невзирая ни на что, невзирая на инстинктивную ревность, примитивную ревность самца, – нет, Шарль не может изменить Алису, самое большее, он может ей понравиться, может взять ее у него в один прекрасный вечер, но не здесь и не сейчас, когда Жером живет у него в доме. Этого и Алиса не допустит из уважения к нему. И где-нибудь в поле не может, потому что Алиса не из тех, с кем спят в поле. Следовательно, он ничем не рискует, не рискует ничем, кроме недостатка внимания со стороны Алисы. А внимание – оно возвратится само собой, как только они снова погрузятся в борьбу, в угрюмую ночную схватку, в сточные канавы и тоннели, словом – в Сопротивление, куда, как он теперь понял, он обязан был ее вовлечь: не для себя, а для нее, для того, чтобы она снова стала самой собой, такой, какой должна быть, какой была все эти три года, когда он любил ее любовью, которую сегодня, возможно, ощущал еще сильней. Он поведет ее за собой, он сумеет уберечь ее от всего. Кроме как от нее самой… разумеется, хотя именно от нее самой он ее уже однажды спас. Жером спас Алису от тоски – неужели не сможет он спасти ее от легкомыслия?

Жером не учел одного: тоска и тягость жизни, от которых он излечил Алису, были знакомы ему с детства, а знакомые болезни лечить куда проще: иное дело незнакомые. Сам Жером никогда не был ни легкомысленным, ни беззаботным, не знал безумной жажды жизни. Ликование было для него пустым словом, словом, почерпнутым из книг, в то время как Алиса до своей болезни, в детстве и в юности, была влюблена в жизнь. Она знавала взлеты, минуты умопомрачительного счастья и необъяснимой эйфории, которыми жизнь иной раз одаривает человека. Жером, выпади ему такой благодатный миг, не узнал бы его, а вот Алиса бы его не упустила. Так человек, слепой от рождения, повстречав человека, ослепшего по несчастью, поймет его и даже поможет сносить увечье, но никогда не сможет, если тот обретет зрение, помешать ему запрыгать от радости и побежать навстречу солнцу.

– Бог мой! – воскликнул Шарль. – Блиц!

Он прервался и посмотрел на дверь. Оттуда появилась одна из его собак, бедняга семенила к нему, хромая, с жалобным видом. В ту же секунду Шарль оставил карты, Алису, Жерома и все на свете и склонился над несчастным псом. Он положил его на спину, взял лапу и стал ощупывать ее кончиком пальца, пока пес не заскулил. При этом Шарль приговаривал нараспев:

– Что с тобой стряслось, дурила ты эдакий? Бедненький глупышка, подожди, где, здесь, здесь больно? Нет? Дальше? Ага, вот здесь.

А потом сказал ему:

– Да, здесь, старина. Погоди. Опять по зарослям бегал! Очень умно! Замечательно! Хм, извините, это не заноза, это… Что ж это такое? Вроде как гвоздь… Ты теперь еще и гвозди себе в лапы всаживаешь? Как в шину? Ай-ай-ай! Блиц, старина, надо быть осторожней! Потерпи минутку! Секунду, одну секунду!

Шарль достал из кармана маленький перочинный нож – ну прямо бойскаут, подумал Жером, – и открыл в нем что-то вроде пинцета для выдергивания волос. Затем наклонился над собакой, но та взвыла так душераздирающе, что Алиса вздрогнула и бросилась к ним.

– Держите ему лапы, задние лапы, – приказал Шарль отрывистым властным тоном, какого трудно было от него ожидать. Алиса ухватила дрожащие собачьи ляжки и сжала их. Она увидела, как Шарль наклонился, подцепил что-то черное в розово-черной лапе и резким движением вытащил. Собака дернулась и вскочила. Побежала к двери, потом пристыженно вернулась, положила морду на колени Шарлю и на секунду, перед тем как выйти, на ходу уже – на колени Алисе.

– Собака знает, как себя вести, – саркастически прокомментировал Жером. – На первом месте хозяин, затем медсестра. Могла бы и мне, как ассистенту, раскошелиться на чаевые.

– Ты никогда не любил животных, – неприязненно отозвался Шарль.

– Ну почему, – возразил Жером, – я люблю животных, но предпочитаю людей. И с подозрением отношусь к тем, кто предпочитает животных.

– Значит, не ко мне, – заметил Шарль, смеясь.

Смех разрядил обстановку.

– Между прочим, с твоей английской физиономией, – добавил Шарль, – ты должен был бы питать слабость к животным. Не правда ли, Алиса?

– Мне никогда не приходило в голову, что у Жерома английская физиономия, – улыбнулась Алиса. – Кстати, к вопросу об Англии, Шарль, вы не могли бы поймать здесь радио-Лондон?

– Радио-Лондон? Да сколько угодно! В определенный час все французы, задвинув поплотнее шторы, садятся семьей вокруг стола, локоть к локтю, и слушают, как французы обращаются к французам. Нынче никто не крутит столы, чтоб вызывать умерших, – вызывают живых, так веселей! Впрочем, ты и сам знаешь!

– Увы, я в этом не уверен! – сказал Жером.

– А я тебя уверяю! – Шарль смеялся. – Радио-Лондон не слушают только истинные участники Сопротивления – из осторожности! Пройдись вечерком хоть по нашей деревне, где ставни держат открытыми из-за жары, – только это и услышишь! Короче, – прибавил он, – приемник у меня в библиотеке, и в нужное время мы туда поднимемся. Ты слушаешь каждый вечер?

– Да, если могу, – ответил Жером. – Но сегодня это совершенно необходимо, мы можем получить сообщение, услышать кое-что, касающееся непосредственно нас, я, во всяком случае, буду слушать, даже если вы продолжите кункен…

Его последняя колкость осталась незамеченной.