Текст книги "Потерянный профиль"

Автор книги: Франсуаза Саган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Два месяца спустя я ужинала в фойе Оперы. Закончилось выступление русской труппы. Удобно устроившись между Юлиусом А. Крамом и Дидье Дале, я слушала болтовню собравшихся вокруг парижских балетоманов. Уже подали десерт, и за это время были преданы закланию один писатель, два художника и четыре или пять частных лиц. Дидье Дале, сидевший рядом со мной, слушал молча. Он питал отвращение к подобным экзекуциям, и за это я его особенно любила. Это был высокий немолодой парень, очень обаятельный, но с давних пор любивший очень красивых, очень грубых и очень молодых мужчин. Никто никогда их не видел, правда, не потому, что он их прятал, но потому, что, в силу особого вкуса, его постоянно тянуло к настоящей шпане, к хулиганам, которые бы очень скучали на обедах, где его обязывали бывать профессия и среда. Если исключить эти его неистовые и злополучные похождения, настоящий его дом был здесь, среди этих людей с черствыми сердцами, которые слегка презирали его, но не за его образ жизни, а за те страдания, которые он из-за него постоянно испытывал. В Париже можно быть кем угодно, важно преуспевать.

Бальзак это хорошо сказал. Я думала об этом, глядя на покорный профиль моего друга Дидье. Он стал моим другом случайно, вероятнее всего потому, что в глазах этих людей покровительство Юлиуса и г-жи Дебу поначалу выглядело каким-то неопределенным, и они сажали меня в конце стола, то есть рядом с ним. Мы выяснили, что нас приводят в восторг одни и те же книги, а позднее, что оба мы любим беззаботность и смех от души, и это сделало нас сначала сообщниками, а потом, после нескольких встреч, и друзьями.

Моя организованная жизнь нравилась мне все больше и больше. Мой журнальчик, несмотря на малый тираж, весело барахтался на поверхности. Его редактор Дюкре интересовался моими статьями. Время я проводила, бегая по выставкам и мастерским художников. Это приводило меня в энтузиазм, а иногда и нервировало, но поток параноической, мазохистской и все же захватывающей болтовни этих фанатиков живописи увлекал меня. Для человека, не привыкшего считать деньги, я довольно сносно выходила из положения. Надо заметить, что г-жа Дюрен, моя квартирная хозяйка, несмотря на удивительно алчное выражение лица, вела себя как ангел. Ее горничная занималась бельем, химчисткой, делала для меня кое-какие покупки – и все за смехотворно малую плату, вносимую мной за жилье. Эта квартира должна была стоить раза в три дороже, и я не переставала удивляться, глядя на плотоядный рот моей хозяйки. Проблема моих туалетов была решена или почти решена с помощью г-жи Дебу. Она была довольно хорошо знакома с директором ателье «Одежда на прокат». Я могла в любое время прийти туда и, не тратя ни копейки, выбрать на сегодняшний вечер все, что мне понравится. Закройщик уверял меня, что это делает ему рекламу, но я плохо понимала, каким образом. То, что я постоянно сопровождала Юлиуса А. Крама, также не могло служить объяснением: ни один журнал никогда не упоминал о нем и о его состоянии.

Почти каждый второй вечер я проводила с Юлиусом А. Крамом и его веселой компанией. В другие вечера я навещала старых друзей или, сидя дома, углублялась в пространные очерки по живописи. Постепенно я все серьезнее бралась за дело, и мысль о том, что однажды я смогу помочь какому-нибудь художнику или даже сама открою большой настоящий талант, уже не казалась мне невероятной. А пока я писала незначительные, чаще всего хвалебные статейки о незначительных, но зато симпатичных художниках. Иногда кто-нибудь заговаривал со мной об этих статьях, и тогда я испытывала некоторую гордость. Тут я преувеличиваю: скорее, это было смутное удовольствие от того, что я, ведшая всегда бесполезную жизнь, могу, наконец, помочь кому-то за пределами любовных отношений. Но это проистекало не из необходимости утвердить себя в собственных глазах. Беззаботные годы, проведенные с Аланом на бесчисленных пляжах, не внушали мне ни малейшего сознания вины – тогда я любила его. Вот когда я перестала его любить, и он это почувствовал, жизнь моя превратилась в бесконечное несчастье, которого я стыдилась. В общем, конец нашей истории был таким бурным и горестным, что я уже не могла представить счастье с мужчиной. Моя неопределенная деятельность наполнила жизнь новым содержанием, придала ей другую окраску. Бывали доверительные вечера, когда я говорила обо всем этом с Юлиусом, и он одобрял меня. Он ничего не понимал в искусстве, не интересовался им и признавался в этом без гордости, но и без стыда. После дня словоизвержений я отдыхала. В эти два месяца Юлиус обнаружил такие качества, которые внушали все больше доверия. Когда мне нужно было поговорить с ним, он всегда был тут. Он появлялся со мной повсюду и не давал ни малейшего повода подозревать между нами близость. И кроме всего, несмотря на то, что его натура оставалась для меня полной загадкой, я находила его безукоризненно честным. По временам, правда, я чувствовала на себе его взгляд, настойчивый, вопрошающий, но ограничивалась тем, что отворачивалась. Я жила одна. Алан был еще слитком близок, хоть и вернулся в Америку. А если я и приводила к себе три вечера подряд одного молодого критика, это была случайность, не более. В эти ночи мне было, наверное, просто страшно: прожить годы, засыпая Н просыпаясь рядом с человеком, и не услышать однажды в ночной комнате его дыхания.

Так вот, в тот вечер, уютно устроившись между моим покровителем-финансистом и моим новым незадачливым другом, я мирно следила за ходом веселья, как вдруг разразился скандал. Зачинщиком был один пьяный молодой человек – очень красивый, дерзкий неофит-доброволец, в силу этих качеств довольно высоко котировавшийся. Он стал задевать Дидье, а тот, немного разомлев, не сразу понял, что обращались к нему.

– Дидье Дале! – крикнул молодой человек. – Мне поручено передать вам привет от вашего друга Ксавье. Я встретил его вчера в одном месте, каких обычно не посещаю. Мы много говорили о вас.

Я знала, кто такой Ксавье, хотя не была с ним знакома, и знала, кем он был для Дидье. Он побледнел, но не отвечал. Легкая тишина воцарилась на нашем конце стола, а молодой человек, осмелев, упорствовал:

– Вы не поняли, о ком я говорю! Ксавье! – Дидье все не отвечал, как будто ему со всей силы вонзали, как гвоздь, это «кс» из слова «Ксавье» в руку или в память. Я не сомневаюсь: реакция сидящих за столом мало заботила его в этот миг, но он с болью и яростью спрашивал себя, что говорил Ксавье этому молодому хаму, и как сильно они подняли его на смех. Он кивнул несколько раз, улыбаясь растерянно, но доброжелательно. Однако этого было мало. Теперь на него обращали внимание, а молодой красавчик притворился, что принял его кивок за отрицание.

– Как, господин Дале, имя Ксавье ничего не приводит вам на память? Молодой брюнет с голубыми главами – в общем, красивый парень, – добавил он, смеясь, как бы найдя некое извинение вкусам Дидье.

– Мне знаком один Ксавье, – начал мой друг угасшим голосом и запнулся.

Г-жа Дебу, сидевшая рядом со смутьяном и позволившая ему эту выходку по рассеянности или же в силу порочности, теперь попыталась прекратить свару.

– Вы слишком кричите, – заявила она своему соседу.

Но он был здесь впервые и не знал, что в устах г-жи Дебу предостережение становится приказом, в данном случае – приказом молчать.

– Так вы знакомы с Ксавье? Ну вот, мы и выяснили.

Он улыбался, в восторге от самого себя, а кто-то глупо рассмеялся, возможно, из-за возникшей неловкости, но этот смешок подхватили насмешники на нашем конце стола. Восемь пар глаз уставились одновременно с испугом и радостью в искаженное, растерянное лицо Дидье. Я смотрела на его длинную, очень белую руку, цеплявшуюся за скатерть – – легонько, не в желании сорвать ее со стола, но как бы желая спрятаться под ней

– Я хорошо знаю этого Ксавье, – произнесла я громко. – Это мой близкий друг.

Все в изумлении обернулись ко мне. Пусть я была любовницей Юлиуса, пусть я пользовалась покровительством г-жи Дебу, но я считалась женщиной, обычно избегавшей вступать в дискуссии. На миг растерявшись, противник вновь воодушевился, но перешел границы:

– И ваш тоже? Ну-ну. Конечно, сердечный друг?

В следующую секунду Юлиус стоял за моим стулом. Он не произнес ни слова. Он только бросил на молодого человека тот свой вселяющий беспокойство взгляд, который я уже хорошо знала, и мы вышли. Я успела подхватить под руку Дидье, и мы все трое оказались в вестибюле Оперы. Мы уже взяли пальто, когда на лестнице к нам подбежал один из свиты г-жи Дебу:

– Вы должны вернуться. Это нелепый инцидент. Ирен в бешенстве.

– Я тоже, – ответил Юлиус, застегивая пальто, – эта дама и этот господин были моими гостями на этом вечере.

Очутившись на улице и глотнув свежего воздуха, я расхохоталась, бросилась Юлиусу на шею и расцеловала его. Здесь, на холоде, в этом пальтеце цвета морской волны, в очках, со своими двадцатью волосками, взъерошенный от гнева и ветра, он был просто очарователен, прямо-таки неотразим. Дидье подошел ко мне и легонько прижался боком к моему боку, как делает животное, когда его отстегали непонятно за что.

– Какое счастье, что мы на улице, – произнесла я быстро. – Я изнемогала на этом вечере. Юлиус, благодаря вашей заботе о моем счастье (я сделала ударение на слове «моем»), у нас есть два часа. Отпразднуем это в Харрис-баре.

Мы направились пешком на улицу Дону, и, пока болтали о всяких пустяках, Дидье кое-как пришел в себя. Хорошенькая, должно быть, творится сейчас суматоха за одним из столиков в фойе Оперы. Г-жа Дебу не простит мне этого скандала. Редко случалось, чтобы кто-то осмелился выйти из-за стола раньше нее. У нашей миледи уже, наверное, созрел план мести. Не будь компания этих людей мне столь безразлична, я бы плохо спала эту ночь. Кроме признательности, питаемой мной к Юлиусу, у меня не было другой причины бывать среди них. Да я и не знала, собственно, куда делать свои вечера. Живя взаперти с Аланом, я отучилась от физического одиночества и отдалилась от своих парижских друзей. Возможно, мы и выглядели очаровательной парой, но нервное напряжение, в котором мы непрестанно пребывали, было утомительно для окружающих. И потом, за три года мои друзья изменились. Их интересовали теперь дела, деньги. Но это меня не заботило. В моих глазах привилегированного существа они превратились из собратьев по веселью в мелких и крупных мещан. Их переход к зрелости произошел без меня. Я вернулась к ним все тем же подростком, ибо рядом со мной всегда был другой подросток, беспечный и богатый, по имени Алан. И, не отдавая себе отчета в том, мы, видно, сильно раздражали их. Наши фигуры, тщательно скопированные с полотен Фитцджеральда, никак не вписывались в тот точный, материальный и жестокий мир, на поверхности которого они держались благодаря работе и семье. Оставались еще немногие неудачники, веселые любители выпить, или хрупкие и покорные судьбе Малиграсы (но они уже упустили время борьбы), или тоскливые отшельники, с которыми и встречаться-то избегали. Поэтому блестящий, жестокий и ничтожный кружок г-жи Дебу меня почти забавлял. Эти, по крайней мере, не утратили претензий состоять в этом кружке и сохранить в нем место навсегда. Они никогда не стремились к смене декораций.

На другой день Дидье вызвал меня из редакции и, что-то пробормотав по поводу вчерашнего инцидента, попросил меня встретиться с ним в баре на улице Монталамбер, где он обычно бывает. Он хотел познакомить меня с одним человеком, мнением которого очень дорожит. У меня мелькнула мысль, что это, должно быть, Ксавье, и я почти отказалась, не люблю вмешиваться в частную жизнь своих знакомых. Но потом я сказала себе: раз он настаивает на этой встрече, она ему необходима, – и согласилась.

В бар я пришла немного раньше времени и устроилась в уголке. Потом попросила у гарсона газету. Человек, сидевший за соседним столиком, шевельнулся и протянул мне свою, вежливо произнеся: «Если позволите». Я улыбнулась ему и взяла газету. У него было спокойное лицо, очень светлые глаза, твердый рот, большие ладони. Что-то в нем говорило о сдерживаемой внутренней силе и, в то же время, о некоторой разочарованности. Он тоже взглянул мне прямо в лицо. А когда он заявил, что читать в этой газете абсолютно нечего, я немедленно прониклась убеждением, что так оно и есть.

– Вам нравится ждать? – спросил он.

– Смотря кого, – ответила я, – в данном случае речь идет об очень хорошем друге. Так что это ничуть не трудно.

– Может быть, поболтаем немного в ожидании?

Через пять минут я весело болтала о политике, о кино, чувствуя себя на удивление в своей тарелке, хотя совсем не привыкла к знакомствам такого рода. Его манера подавать сигарету, зажигать спичку, улыбаться, подзывать гарсона была так спокойна и так отличалась от порывистых, суетливых движений всех тех, кто окружал меня и днем, и ночью. Глядя на, него, я почему-то подумала о сельской жизни. В этот момент появился Дидье и застыл в изумлении при виде нашей веселой беседы.

– Прошу простить меня за опоздание. Вы знакомы?

О, небо, сказала я себе, неужто это Ксавье? Я не видела ни малейшего сходства между этим мужчиной и грубияном-мальчишкой, которого описывал Дидье.

– Мы встретились только что, – сказал незнакомец.

Дидье представил нас:

– Жозе, этой мой брат Луи. Луи, вот это и есть мой друг Жозе Эш, о котором я тебе говорил.

– А, – сказал Луи.

Он снова облокотился о спинку своего кресла и смотрел на меня, казалось, уже с меньшей симпатией. Это показалось мне нелепым, было очевидно, что братья очень любили друг друга. Теперь я узнавала в незнакомце некоторые черты Дидье, но в них было больше четкости и свободы. Он походил, мне кажется, на того Дидье, каким бы тот хотел быть.

– Вы друг Юлиуса А. Крама и г-жи Дебу, – сказал он. – Вы работаете в журнале, который называется, если не ошибаюсь, «Отблески искусства».

– Вы все знаете…

– Я много ему о вас говорил, – перебил Дидье. – И рассказывал, как безумно мы смеялись с вами на некоторых обедах.

Это внушает уважение, – сказал Луи с иронией. Поздравляю. Дидье с успехом заменил меня в свете, где один из нас обязательно должен был быть представлен. Что до меня, я никогда не мог выносить этих людей. А как это удается вам?

– Я знакома с ними не так давно, – ответила я с удивлением. – Случилось так, что г-жа Дебу и Юлиус А. Крам оказали мне услугу, и я…

В общем, я запуталась. Я путалась, извинялась, и это стало меня раздражать.

– Я знаю, какого рода услуги могут оказывать такие люди. Такие услуги мне не нравятся.

Я возмутилась.

– Вы нескромны.

– Я – да, – ответил он.

И, к великому недоумению, я почувствовала, что краснею. Мне показалось, что я и в самом деле то, что обо мне думают: женщина, которую содержит богатый друг и содержит потому, что богат. Это подозрение я замечала вот уже два месяца во взглядах многих и оставалась невозмутимой. Но то, что этот человек смотрит на меня так же, казалось почти невыносимым. Но не могла же я ему сказать: «Знаете, Юлиус А. Край всего лишь мой друг. Я сама зарабатываю на жизнь. Я порядочная женщина». Я не люблю нападать, но не люблю и защищаться.

– Знаете, – сказала я, – в наш век женщине трудно идти в ногу со временем. Когда мой муж бросил меня, оставив без копейки, я страшно обрадовалась, найдя опору в лице такого надежного человека, как Юлиус А. Крам.

И я улыбнулась им заискивающей и отвратительной улыбкой, как пойманная врасплох.

– Примите мои поздравления, – сказал Луи. – Пью за ваше здоровье.

– Что вы такое говорите? – воскликнул Дидье.

Он совсем растерялся. Он ведь хотел получить удовольствие от этой встречи: любимый старший брат и лучшая подруга (со вчерашнего вечера). Он просчитался, и здорово. В тысячу раз лучше было бы, если бы пришел Ксавье, а не этот недоброжелательный незнакомец.

– Я должна идти, – сказала я. – Вечером мы идем в театр, а Юлиус терпеть не может опаздывать.

Я встала, пожала руку старшему брату, младшего поцеловала в щеку и с достоинством вышла. Домой я возвращалась пешком. Беспричинная злость терзала меня. Из-за нее меня трижды чуть не раздавили машины, которые в этот час как будто с цепи сорвались. Я вдруг возненавидела этот город под низким небом, эти слепые автомобили, этих суетливых пешеходов. Я возненавидела всех этих людей, окружавших меня вот уже два месяца, которые до сих пор казались мне всего лишь скучными. Теперь я боялась их. Если бы Алан был здесь, я, конечно, пошла бы в этот вечер к нему, хотя бы за тем, чтобы прочесть в чьих-то глазах, пусть даже глазах ревнивца, уверенность в моей неподкупности.

Лишь один человек способен был при данных обстоятельствах спасти меня. Он это доказал накануне. К несчастью, это был сам виновник инцидента, то есть Юлиус. Страдает ли он от того, что люди считают нас любовниками, зная, что это неправда и никогда не станет правдой? Но действительно ли он понимает, что этого никогда не будет? Может быть, это риск расчетливого человека, который поймал меня, нарочно создав эту ложную ситуацию, и ждет, что в один прекрасный день все переменится, и сила привычки и усталость толкнут меня в его объятия? Возможно, он считает это одной из статей молчаливого соглашения, заключенного между нами? В конце концов, если самая мысль о физической связи для меня исключена, то для него – нет, и тогда я веду себя нечестно. Я была в панике. Но в то же время успокаивающий, беззаботный голос шептал мне: «Ну и что из этого? Юлиус прекрасно знает, что никакой двусмысленности между нами нет. Никогда, ни словом, ни жестом, я не ввела его в заблуждение. И если какой-то ханжа косо взглянул на меня в баре – это не причина, чтобы ставить под вопрос самую обычную дружбу». Только этот голос был мне хорошо знаком. Это он говорил мне сотни раз: «Не надо усложнять. Подождем. Посмотрим». И каждый раз я убеждалась, как своими советами этот спокойный голосок лишь усиливал мое душевное смятение и путаницу. Выжидательная политика еще никогда не приводила меня к блестящим результатам. Нет, необходимо было поговорить с Юлиусом, прояснить положение, и даже если перед ним я предстану в смешном свете, то буду увереннее чувствовать себя перед посторонними.

Я пришла к себе буквально опустошенная приступом рольной совести, и в этот момент зазвонил телефон, разумеется, был Дидье и, разумеется, в отчаянии.

– Жозе, – сказал он, – что случилось? Это были совсем не вы! Я думал, Луи вам понравится, а он показал себя каким-то дикарем.

– Это неважно, – сказала я.

– Жозе, – продолжал Дидье, – я знаю, вы не идете в театр сегодня вечером. Вы говорили мне, что свободны. Не хотите поужинать со мной? Мой брат уехал, – добавил он поспешно.

Он был по-настоящему огорчен. В конце концов, лучше поужинать с ним, чем изображать в одиночестве героиню газетного романа с продолжением. И потом, может быть, я спрошу его мнение. Я не люблю откровенничать, но я так давно не говорила о себе. Я попросила его зайти за мной через час.

Он пришел. Осмотрел мою квартиру. Минут двадцать мы непринужденно болтали о том, о сем, после чего, выдохшись, я налила две большие рюмки виски и решительно сказала: «Ну, поехали!» Он расхохотался. Он был прелесть. Он походил на ребенка. Глаза у него были нежные. Я вновь посетовала на судьбу, отвратившую его от женщин. Он был преисполнен такта, нежности, хрупкости. Он был моим другом. Нам следовало разобраться сразу в двух инцидентах. Он начал со второго, как менее прискорбного для него. Я узнала, что его брат-пуританин совсем таковым не является, но их семья и среда всегда внушали ему ужас. Он живет в Солони, в заброшенном доме. По профессии он ветеринар. Тут я припомнила, как повеяло на меня сельской жизнью рядом с ним. Я представила его большие ладони на крупе лошади. Какое-то романтическое чувство на секунду овладело мной. Но тут я вспомнила, что он считает меня потаскухой. Я в тех же выражениях спросила Дидье, не думает ли он то же самое. Он так и подскочил. – Потаскухой? – переспросил он. – Потаскухой! Да вовсе нет!

– Что вы думаете о моих отношениях с Юлиусом?! Что об этом думают все? – Мне казалось, что вам нет дела до того, что думают все, – промямлил он.

– Ваш брат вывел меня из себя.

Он в затруднении тер руки.

– Я знаю, – сказал он, – что вы не любовница Юлиуса и не хотите ею стать. Но люди считают наоборот. Они не могут представить себе, что вы можете вести такой образ жизни, как они, работая в этом журнальчике.

– И, тем не менее, это так, – возразила я. – В Париже очень легко устроиться.

– Конечно, – согласился он как бы сожалея, – но они думают, что вы устроились иначе.

– А Юлиус, – спросила я, – вы думаете, Юлиус тоже ждет от меня чего-то другого?

Он поднял голову и посмотрел на меня как на идиотку.

– Само собой! – ответил он. – Юлиус вбил себе в голову заполучить вас, так или иначе. А Юлиус – человек, который никогда не отступает.

– Вы полагаете, он меня любит?

Наверное, в моем вопросе было столько недоверия, что он расхохотался.

– Не знаю, любит ли он вас, но, в любом случае, он хочет обладать вами, – ответил он. – Юлиус самый великий собственник, какой только может быть.

Я тяжело вздохнула и проглотила остаток виски. Решительно, в этом мире мне предназначена роль добычи. С меня довольно. Завтра я поговорю с Юлиусом. Узнав о моем решении, Дидье, подняв глаза к небу, заверил меня, что мне не удастся вытащить из Юлиуса ни слова. «Объяснения, – добавил он, – никогда ни к чему не приводят». Он знает это из опыта. Вот тут мы и заговорили о Ксавье. И я узнала, что один мужчина может быть таким изощренно жестоким по отношению к другому, как ни одна женщина. В ужасе слушала я рассказ о ночных барах, о джунглях порока; рассказ, где каждое имя звучало как угроза, любое ожидание было пыткой, а согласие выглядело унижением. Самое худшее было то, что, выражая все это таким скромным, таким целомудренным языком, он не ослаблял, а усугублял остроту своего рассказа, и, что особенно любопытно, я обнаружила в нем самом тот вкус к несчастью, который был так присущ Алану. В себе самом, а не в предмете своей любви находил он страдание и, наверное, наслаждение. И совсем неважно, любит ли он мужчину или женщину – в любом случае он будет несчастен. Ушел он очень поздно, казалось, утешенный, более или менее умиротворенный, а я легла спать со стыдливым чувством облегчения. Что бы ни случилось, придет утро, и я опять проснусь, насвистывая охотничью песенку.

Однако события следующего дня развивались не в ритме охотничьей песенки, а скорее вальса-размышления. Привыкнув надеяться, что время покажет, я недоверчиво относилась ко всяким решениям, а уж в моем случае еще менее доверяла решениям, принятым вечером, нежели тем, которые приходили средь бела дня. По-видимому, это предрассудок: опыт показал, что ночные были не более губительны, чем дневные. Короче говоря, ночь не оказалась мудренее утра, и я ходила вокруг телефона, стараясь убедить себя объясниться с Юлиусом. Лишь к пяти часам, не зная, куда себя деть, без малейшей убежденности, я решилась и, позвонив, объяснила Юлиусу, что нам нужно срочно поговорить наедине. Он обещал к шести прислать за мной машину. И ровно в шесть я влезла в огромный «Даймлер», который, в довершение моих несчастий, доставил меня прямехонько в «Салину». Место действия играло, несомненно, важную стратегическую роль в жизни Юлиуса. Он сидел за тем же столиком, что и три месяца назад, и уже успел заказать мне ромовую бабу. Если бы я позволила, он везде заказывал бы грейпфрут и антрекот, потому что их я ела, когда была с ним в ресторане в первый раз.

Я села против него и хотела было начать с непринужденной болтовни, но вдруг подумала, что его время драгоценно, а я, наверное, расстроила множество других свиданий и должна оправдать свой звонок.

– Я в отчаянии, что отрываю вас от дел, Юлиус, – произнесла я, – но у меня неприятности.

– Я сумею все уладить, – ответил Юлиус с уверенностью.

– Не думаю. Вот что, Юлиус, вам известно, что думают о нас люди?

– Мне это совершенно безразлично, – сказал он, – а что?

Я чувствовала себя совершенной идиоткой.

– Вы знаете, люди говорят, что между вами и мной…

– Ну, ну, что же?

Я опять начала нервничать. Возможно, он и не виноват, но маловероятно, чтобы он не отдавал себе отчета.

– У меня и есть только деньги, – возразил он обиженно.

Ну-ну, подумала я, теперь следует поговорить о его обаянии.

– Дело не в этом. Люди действительно так думают.

– Да что вам за дело до мнения других?

Эта странность была присуща каждому из их кружка – говорить «другие» обо всех прочих его представителях, как будто сам он – с чистым сердцем и высшим интеллектом – случайно затесался среди этих смехотворных аристократов.

– Это мне безразлично, – произнесла я неуверенно, – но мне бы не хотелось, чтобы это повлияло на вашу личную жизнь.

Юлиус издал горделивый смешок из глубины гортани, означавший, что в его личной жизни все в порядке, спасибо, или что это касается только его. Мое замешательство усилилось.

– Но ведь, в самом деле, Юлиус, вы всегда относились ко мне как самый лучший друг, однако я отлично понимаю, что до меня вы не были один. Мне бы не хотелось, чтобы другая женщина думала, что… или страдала от того, что…

Но этот делец, приводивший меня в отчаяние, вновь издал свой фанфаронский смешок, столь же двусмысленный, как и первый.

– Юлиус, – сказала я твердо, – вы будете отвечать?

Он поднял на меня свои голубые глаза и покровительственно похлопал меня по руке:

– Успокойтесь, моя дорогая Жозе. Когда я вас встретил, я был свободен.

Браво! Из этого следовало, что я имею дело с пресыщенным донжуаном, и мне просто посчастливилось напасть на него в мертвый сезон. Не такое, совсем не такое направление я рассчитывала придать нашему разговору. Быть может, тому виной была обстановка этого осиного гнезда, этой проклятой «Салины», я почувствовала то же отчаяние, что и в первый раз.

– Юлиус, – сказала я с огорчением, чувствуя, что мой голос звенит на самых высоких нотах, готовый сорваться. – Юлиус, люди утверждают, что вы ничегошеньки не делаете. Это-то вам известно?

– И они же говорят, что вы прилагаете известные усилия, чтобы зарабатывать на жизнь. Ну, так что?

Ко всему прочему, он еще и мыслит логически. Но не могу же я, в самом деле, спросить его в упор, строит ли он далеко идущие планы относительно моей особы. Я вздохнула, проглотила кусочек ромовой бабы и вынула пачку сигарет.

– Все же, – сказал Юлиус, – что все это значит, Жозе? Вы прекрасно знаете, что вы мой друг, что я питаю к вам привязанность. Даже больше, чем привязанность, – добавил он задумчиво.

Я насторожилась.

– Я питаю к вам уважение, – продолжал он, – и поверьте, внушить мне это чувство не так легко. Пересуды меня глубоко огорчают, но мы ведь в Париже. Я мужчина, вы женщина. Этого следовало ожидать.

Я уже приходила в отчаяние. Еще один-два штампа – и я скончаюсь.

– Я очень рада, что вы питаете ко мне привязанность и уважение, – произнесла я. – Кстати, я отвечаю вам тем же. Но, Юлиус, в конце концов, разве вы не имеете в виду ничего другого?

– Другого?

Он глядел на меня округлившимися глазами. Я почувствовала, что краснею. Ну, уж это конец.

– Да, – ответила я, – другого.

– Ха-ха-ха! – он весело рассмеялся. – Моя дражайшая Жозе, я никогда ничего не имею в виду. Я человек без воображения. Я всегда доверяюсь ходу времени.

– К чему же, вы думаете, мы со временем придем?

– Но, Жозе, маленькая моя, – сказал он с улыбкой, по-моему, довольно глупой. – Прелесть течения времени в том, что никогда не знаешь, куда оно тебя приведет. Никогда, во веки веков.

Это последнее откровение меня доконало. Я сложила оружие. Ведь говорил же мне Дидье, что я не вытяну из Юлиуса ничего. Нервничая, я взяла сигарету не тем концом, и Юлиус предупредительно зажег фильтр. У него вырвался тот смех-лай, секрет которого был известен ему одному. Он протянул мне другую, нужным концом.

– Вот видите, – сказал он, – вы делаете и говорите одни глупости. Подумать только, я так взволновался после вашего телефонного звонка! Нет-нет, доверьтесь своему другу Юлиусу. Живите, как живется, и не рассуждайте слишком много.

Теперь он говорил как Страшный Серый Волк, но я ощущала в себе все меньше призвания быть Красной Шапочкой. С другой стороны, следовало признать, что если мои опасения безосновательны, я поставила Юлиуса в весьма и весьма затруднительное положение. Ведь не мог же он сказать мне, что не испытывает никакого желания делить со мной ложе, а значит, он сохранял эту двусмысленность как форму вежливости. Не успела эта мысль родиться во мне, как я лихорадочно за нее ухватилась. Это меня устраивало. В этом случае все становилось простым и ясным. Если восстановить в памяти некоторые фразы нашего разговора, становится очевидным, что поведение Юлиуса – это поведение мужчины, уставшего от женщин или разочарованного в них. Юлиуса интересует лишь власть, дела и, как дополнение к этому, одна симпатичная молодая женщина, которой он старается помочь. Все остальное лишь плод моего воображения и воображения Дидье. Обостренная чувствительность заставляет его повсюду видеть бурные страсти. Я перевела дух. Однако вздохнуть совсем свободно я еще не могла. Я сделала, что могла, стараясь быть чистосердечной и не смешной. А если Юлиус все-таки вынашивает какие-то тайные замыслы, мое беспокойство и возмущение должны открыть ему глаза. Я немного оживилась. Мы вспомнили вечер в Опере. Я похвалила живую реакцию Юлиуса. Он похвалил мою находчивость. Мы обменялись несколькими растроганными фразами по поводу Дидье, посмеялись над г-жой Дебу, и он проводил меня домой. В машине он просунул мою руку под свой локоть и, похлопывая мою ладонь, болтал весело, как школьник. В глубине души мне было немного стыдно теперь за то, что я приписывала этому неловкому, но порядочному человеку такие вероломные замыслы. Бескорыстие – не пустой звук. Если старший брат Дидье, с его красивыми глазами и большими ладонями, не может этого понять, тем хуже для него. Легко осуждать и презирать. Даже очень легко. Завтра я объяснюсь с Дидье и постараюсь переубедить его. Да, я, несомненно, была права, когда столько колебалась, прежде чем затеять этот смешной разговор. Всегда следует прислушиваться к своей интуиции.

Мой случай грешит лишь одним недостатком: подсказки моей интуиции всегда так противоречивы. Когда я опять буду в «Салине», я все-таки постараюсь распробовать эту ромовую бабу. Я так и не могла сказать, съедобна она или нет.

Когда я входила в дом, меня остановила консьержка. Она подала мне телеграмму. Там было сказано, что Алан очень болен, что я должна немедленно вылететь в Нью-Йорк и что в Орли меня ожидает билет на моё имя. Телеграмма была подписана матерью Алана. Я тут же позвонила в Нью-Йорк и вызвала ее. Подошел дворецкий. Да, господин Эш в клинике. Нет, он не знает, по какому поводу. Действительно, госпожа Эш ждет меня как можно скорее. Это не могло быть хитростью. Его мать терпеть меня не могла, как и все, кто питал любовь к ее сыну; она не позволила бы избрать себя орудием любовной хитрости. Сердце мое колотилось от отчаяния. Я стояла в комнате, заваленной художественными журналами, как посреди ненужной декорации. Алан болен. Он, может быть, при смерти. Эта мысль была мне невыносима. Пусть Нью-Йорк – это ловушка, я должна лететь Я позвонила Юлиусу. Он вновь был безупречен. Он нашел мне самолет, улетавший через четыре часа, забронировал место и отвез меня в аэропорт с самым невозмутимым видом.