Текст книги "Слезинки в красном вине (сборник)"

Автор книги: Франсуаза Саган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Франсуаза Саган
Слезинки в красном вине (сборник)

Françoise Sagan

MUSIQUES DE SCENES

© Editions Stock, 2011.

The first edition of this work was published in 1981 by Editions Flammarion 

Моему другу Жан-Жаку Поверу

Кот и казино

Тщетно Анджела ди Стефано надрывала глотку, подзывая своего кота, красавца Филу, пропавшего с утра в улочках старой Ниццы. Было три часа дня, и, несмотря на сентябрь, еще стояла ужасная жара. Не в привычках Филу было забыть свою сиесту и родной квартал, какими бы привлекательными ни казались окрестные кошки, так что Анджела все больше и больше тревожилась за своего любимца. Ее муж Джузеппе ушел играть в шары, как и каждую субботу после полудня, а соседки предавались дреме на медных кроватях, за многоцветными знаменами вывешенных в окнах рубашек и носков. Из опасения потревожить их отдых Анджела не осмеливалась кричать слишком громко и потому бубнила: «Филу, Филу» – у каждой подворотни, придерживая наброшенную на голову из-за солнца шаль.

В свои тридцать два года Анджела ди Стефано была очень красивой, крепко сбитой женщиной ярко выраженного латинского типа, хотя корсиканские предки наградили ее несколько замкнутым, а порой и суровым лицом, способным обескуражить возможных соперников Джузеппе. Впрочем, он и сам об этом знал и порой подшучивал над добродетелью жены, но так, что смеха это у Анджелы не вызывало.

Филу все не находился, а ей меж тем надо было поспеть до четырех часов в банк, чтобы положить туда очередные пятьсот франков, потому что они решили купить дом в кредит, выплачивая взносы месяц за месяцем. Вчера Джузеппе, как хороший супруг, вручил ей свою получку, и она хотела как можно скорее избавиться от этой бумажки, добытой столь дорогой ценой. Вдруг ей показалось, что за стеной молнией промелькнуло что-то серое, и она крикнула: «Филу!», а потом толкнула калитку садика, окружавшего дом красотки Элены. Красотка Элена была их соседкой вот уже десять лет, и о ней немало судачили с тех пор, как она овдовела, правда, без малейших доказательств. Анджела сделала три шага на цыпочках, заметила на подоконнике насмешливого Филу и позвала его тихонько раз или два, прежде чем решилась подойти поближе. Филу скосил на нее зеленые глаза и шмыгнул внутрь. Анджела инстинктивно толкнула ставень, чтобы его поймать, и тут увидела своего разлюбезного Джузеппе, спящего в объятиях Элены. Ее сердце бешено заколотилось, она попятилась и выскользнула за калитку в ужасе от мысли, что он мог ее увидеть.

Только на улице, по которой она шла куда-то широким шагом, ее удивление и ужас превратились в гнев. Ей надо было догадаться, даже Филу об этом знал… Вот куда Джузеппе частенько ходил играть в шары по субботам. Как давно? Она решила вернуться к своей матери, на родной остров, к порядочным людям. Измена – не для таких женщин, как она. Десять лет она занималась Джузеппе ди Стефано, его домом, его вещами, его питанием и его постелью. Десять лет только и делала, что подчинялась ему и старалась угодить, а он лгал ей и ночью, и днем, думая о другой!

Оказавшись на Английской набережной, куда никогда прежде не заходила, она продолжала идти все тем же решительным шагом, словно собиралась пересечь море посуху и добраться до дома своих родителей. Только свисток помешал ей попасть под машину. Внезапно обернувшись, она увидела, что стоит перед большим белым зданием с вывеской «Казино», где иностранцы вроде бы спускали свои состояния и куда даже мужчины из ее квартала заглядывали с большой опаской. Она увидела, как туда вошла светловолосая, заметно старше ее женщина в полотняных брюках. Увидела, как та чему-то посмеялась вместе со швейцаром и исчезла в полумраке. Было в этом полумраке, серо-бежевом по сравнению с раскаленным на солнце тротуаром, что-то завораживающее, и Анджела тоже машинально поднялась по ступеням.

Она была одета скромно, но держалась осанисто. Швейцар без всяких шуточек направил ее к большому залу, где, тоже без шуток, какой-то человек в черном костюме с галстуком спросил у нее документы и осведомился, сколько жетонов ей угодно. Анджела была как во сне, и лишь несколько фильмов, виденных по телевизору, подсказали ей, как себя вести: ни разу в жизни она не рисковала даже одним франком в игре и не играла ни во что, кроме «крапетты».

Так что она степенно попросила жетонов на пятьсот франков и протянула красивую банкноту Джузеппе, получив взамен пять круглых смешных штучек, которые ей, очевидно, следовало положить на зеленый стол чуть поодаль. Его уже окружали несколько задумчивых, истомленных жарой игроков, и ей удалось, не привлекая к себе внимания, понаблюдать за ними добрых десять минут, чтобы чему-нибудь научиться. Ее ладонь так стискивала фишки, что вспотела. Она в смущении переложила их в левую руку, вытерла правую и, воспользовавшись всеобщим затишьем и остановкой маленького, такого прыткого шарика, взяла одну из своих блестящих штучек и твердо поставила на номер восемь. Собственно, она вышла замуж восьмого августа, в Ницце, и жила в доме № 8 по Малоконюшенной улице.

– Ставки сделаны, – сказал безразличный человек в вечернем костюме и снова запустил шарик, который начал бешено крутиться, а потом грациозно угодил в черную выемку, но слишком далеко, чтобы Анджела могла различить номер.

– Номер восемь! – выкрикнул человек устало. – Восемь: выигрыш на один номер [1]1
  При игре в рулетку можно делать ставки на один, два и более номеров, на «красное», «черное», на целый ряд, на «чет», «нечет» и т. д. Но выигрыш на один номер – максимальный, как правило, тридцать пять к одному.


[Закрыть], – добавил он, бегло взглянув на стол.

Затем, оглядев игроков по кругу, выложил в ряд десяток других жетонов и придвинул к Анджеле. При этом назвал цифру, которая показалась ей астрономической, и уставился на нее вопрошающим взглядом.

– Восемь, – повторила Анджела твердо.

Она чувствовала себя хорошо. В нее словно вселился некий дух, словно какая-то неведомая тень направляла ее исподтишка; удивляло лишь то, что с глаз пропал этот образ – Джузеппе, спящий рядом с Эленой. Теперь она видела только маленький шарик, только его.

– Максимум две тысячи франков на один номер, – удивленно сказал крупье.

Не поняв, она кивнула вместо ответа, и крупье сдвинул кучку ее жетонов на восемь, вернув остальные, которые она машинально забрала.

К столу теперь подошли другие люди и смотрели на нее с некоторым любопытством. Ни выражение лица, ни поведение не позволяли заподозрить в ней сумасшедшую, которая рискнула двумя тысячами франков, поставив их на простой номер в Летнем казино, в Ницце, в сентябре. После секундного колебания крупье крикнул: «Делайте ваши ставки!» Дама в брюках положила десять франков рядом со сверкающей грудой Анджелы, и шарик снова закрутился. Потом, издав несколько разнообразных, не согласованных между собой звуков, замер. И настала тишина, сменившаяся потрясенным ропотом, от которого Анджела очнулась – поскольку закрыла глаза (но словно признавая сквозь сон только вину за свои отяжелевшие веки, а не за это потрясение).

– Восемь, – сказал крупье, уже не так весело, как ей показалось. Затем, повернувшись к Анджеле, которая не дрогнула лицом и осталась столь же холодной, поклонился и объявил: – Мои поздравления, мадам. Мы вам должны шестьдесят шесть тысяч франков. Не угодно ли проследовать за мной?..

Ее окружили мужчины в черном – наполовину заискивающие, наполовину раздраженные – и отвели к другой стойке. Там другой человек, с бледными глазами, отсчитал ей жетоны, гораздо более крупные и более квадратные. Анджела ничего не говорила, в ушах у нее свистело, ей было трудно держаться прямо.

– Сколько тут? – спросила она, указав на безликие бляшки.

И когда человек сообщил ей: «Шестьдесят шесть тысяч франков, мадам, то есть шесть миллионов шестьсот тысяч в старых франках», она вытянула руку и оперлась о его ладонь. Он усадил ее, весьма учтиво, заказал и поднес ей коньяк, все с той же чуть ледяной вежливостью.

– Могу я получить их наличными? – спросила Анджела, как только жар алкоголя вернул ее к пониманию ситуации.

– Разумеется, – сказал тот.

И, вновь погрузившись в свои ящики, достал оттуда гору банкнот – желтых, похожих на ту, что доверил ей этим утром Джузеппе; дошел в своей любезности даже до того, что помог запихать деньги в сумочку.

– Не желаете ли сыграть еще, мадам? – спросил он, но без особой надежды, поскольку ему, разбиравшемуся в этом, было очевидно, что Анджела наверняка в первый и последний раз переступила порог казино. Она отказалась, мотнув головой, сказала: «Большое спасибо» – и вышла тем же быстрым и твердым шагом, который привел ее сюда.

Стоило выйти наружу, как солнце вернуло ее к действительности. Она вновь узнала море, Английскую набережную, машины, старые пальмы и, вспомнив, что ей изменили, села в первом же попавшемся близ казино кафе (впрочем, одна в кафе Анджела ди Стефано тоже оказалась впервые). Поставила свою сумочку меж крепко сжатых ног и заказала малиновое мороженое у официанта с тусклым голосом. Тут она принялась размышлять. Какой-то низенький желтый человечек в бежевом, следовавший за ней от самого казино, попытался завязать с ней разговор и угостить сигаретой, но она отогнала его без единого слова настолько красноречивым жестом, что этот паразит, хоть и пресыщенный игорными залами и одинокими дамочками, на сей раз почувствовал себя вдруг совершенно униженным: упорствовать было ни к чему.

Так что он ушел, и Анджела, предоставленная наконец самой себе и своим думам, изучила один за другим три-четыре плана, которые казались ей логичными.

Первый состоял в том, чтобы как можно скорее положить эти желтые банкноты в банк, но это был банк Джузеппе, а от Джузеппе, который ей изменил, она должна уйти.

Второй план состоял в том, чтобы зафрахтовать в порту какое-нибудь судно или лодку и отправиться прямо к родителям.

Третий состоял в том, чтобы взять такси (как в романах), заехать домой за Филу и своим чемоданом и оставить Джузеппе пятьсот франков вместе с душераздирающей запиской. Потом в порт… и так далее.

Четвертый казался романтичнее: накупив в магазине тонких, как паутина, платьев из красного шелка, великолепных драгоценностей, нанять коляску и вернуться домой вскачь, на глазах оторопевших соседок, разбрасывая конфеты детям на всем пути. Или же найти двух гангстеров – должны же они тут водиться, – чтобы они отделали хорошенько красотку Элену. Или же, наняв машину с шофером в серой ливрее, отправить его к себе домой на Малоконюшенную улицу с запиской для соседки, чтобы та передала ему Филу и ее вещи.

От всех этих возможностей у Анджелы кружилась голова, да и коньяк плохо сочетался с малиновым мороженым. Ее мутило. Вдобавок жизнь так давно не предоставляла ей никаких возможностей. Она так давно точно знала, что ее ждет в следующие полчаса – и через неделю, и даже через год, – что ей вообще не приходилось ничего выбирать, а потому это внезапное, непредвиденное «Джузеппе в объятиях Элены» становилось, если подумать, почти успокаивающим, поскольку уже случилось, реально существовало, и с этим она ничего не могла поделать. Ошибкой и ужасом были как раз все эти возможности, напиханные в сумку у ее ног.

Анджела знала, что, если бы не набитая желтыми бумажками сумка, она вернулась бы домой. Наорала бы на Джузеппе, осыпала оскорблениями, пригрозила бросить его, а может, и впрямь бросила бы на какое-то время, пока он, совершенно сокрушенный и кающийся, не приполз бы за ней на ее остров. Если бы не эта куча денег, ее жизнь осталась бы простой и незамысловатой, но в конечном счете очень приятной, потому что она любила Джузеппе. И хотя она отлично знала, что он, в сущности, бабник, она знала также, что он ее любит – ее, Анджелу, и что в предыдущую субботу вторую половину дня у Элены провел сын их старой соседки. Только вот теперь она могла бы стать кем-то другим, нежели просто обманутой женой, видеть перед собой нечто иное, нежели кающийся муж. Она могла бы стать свободной и богатой женщиной, бросающей своего раздавленного мужчину… Ее Джузеппе – каменщик и довольно красив, но, в общем-то, ему уже не двадцать лет и много он не зарабатывает. Если она уйдет, женщины не станут бегать за ним толпами. Тем более что если бы он случайно получил несколько лишних франков, то отдал бы их ей, Анджеле. Это ведь ей пришлось настоять, чтобы он выкупал потихоньку их старый дом на Малоконюшенной улице; да и платье из красного шелка он сам ей вечно сулил, и, выходит, вовсе не она о нем мечтала.

На золотисто-серое море, ставшее шелковым в сумерках, медленно опускался вечер, и Анджелу начал донимать страх, как бы Джузеппе не забеспокоился. Может, он решил, что на нее напал какой-нибудь подонок, позарившись на прекрасную желтую купюру, которую ей следовало отнести в банк? Но, конечно, он и вообразить себе не в силах, что она тут одна, в кафе, на этой шикарной улице, с миллионами у своих ног и может уйти от него безвозвратно. Что они с Филу будут делать часов в восемь, если она не вернется? Будут ждать перед дверью, как пара недотеп. Да они и есть недотепы, неспособные даже отыскать, где масло и мука, колбаса и вино. Нет, это невозможно! Если бы она решилась уйти, то не смогла бы даже насладиться ни лангустом, ни шампанским, ни маленькими пирожными, которые принес бы ей метрдотель в одной из этих роскошных, как дворцы, гостиниц. Ничего не смогла бы сделать с этими деньгами, потому что всегда и во всем ей чудился бы привкус тоски. Она не создана для таких возможностей. Либо мало фильмов видела по телевизору, либо мало книжек читала. Либо недостаточно мечтала о ком-то другом, кроме Джузеппе…

Она встала, вернулась в казино и, по счастью, вновь наткнулась на того же человека с бледными глазами, человека с коньяком, который тотчас же ее узнал. Она увлекла его в темный уголок и шепотом пробормотала свою просьбу.

– Что? – переспросил он.

Он повысил голос, покраснел, и все на них смотрели. Тогда она немного притянула его к себе, вновь начала шептать, и он вдруг, похоже, понял.

– Вы хотите, чтобы я взял их у вас обратно? Так? Но я не имею права, мадам.

Он подозвал другого человека, одетого так же, как и он, и они стали шептаться все втроем. У мужчин был теперь странный вид, оба вдруг стали выглядеть гораздо моложе и ребячливее, чем прежде. Если бы кто-то подошел поближе, он был бы изрядно удивлен, слыша, как двое крупье и эта красивая женщина толкуют о благих делах «Доброй помощи» или о достоинствах «Смиренных братьев бедноты». В конце концов они прошли в кабинет, Анджела выложила свои деньги, ей выдали чек, который она перевернула и сделала передаточную надпись на благотворительную организацию «Сен-Венсан». Подписалась: «Анджела ди Стефано», и было очевидно, что она в первый и в последний раз ставит свое имя на чеке. Потом гордо ушла, встречая по пути элегантных женщин и нервных мужчин, поскольку настало время настоящей игры. А оба крупье проводили ее с таким избытком учтивости и почтительных поклонов, что все эти элегантные дамы оборачивались и вопросительно смотрели ей вслед.

Она бегом вернулась домой и обнаружила обоих, Филу и Джузеппе, перед телевизором.

– Что-то ты поздновато, – буркнул Джузеппе.

И она промямлила всего лишь, прежде чем броситься к своим кастрюлям:

– О да, в банке долго тянули, а потом встретила кузину из Бастии…

Джузеппе, тоже испытывавший некоторый стыд после того, как с превеликим трудом избавился от запаха ужасного одеколона, которым душилась Элена, протянул руку и мимоходом потрепал ее сзади по талии. Его немного клонило в сон. Снаружи, фальшивя, пела соседка, кот уже мурлыкал, учуяв, что Анджела жарила на сковородке. «Приятная выдалась суббота, – подумал Джузеппе. – Каждый мужчина время от времени имеет право на маленькие приключения в своей жизни, – женщинам этого не понять…»

Последствия одной дуэли

Зима 1883 года в Австрии выдалась преждевременной. Сильно похолодало уже в сентябре, и дикие звери попрятались в свои норы раньше, чем обычно, что сократило охотничий сезон барона фон Тенка. Он вернулся в Вену за десять дней до срока и обнаружил в постели своей жены поручика первого гвардейского полка Сержа Олевича. Барон фон Тенк совершил это тягостное открытие в восемь часов утра, во вторник, а дуэль, о которой в тот же день после полудня договорились их секунданты, была назначена на утро среды. Баронесса Ильза фон Тенк провела вечер, то плача, то промывая глаза настоем ромашки. Барон фон Тенк в очередной раз смазал пистолеты и сделал несколько приписок к своему завещанию. Четверо секундантов предусмотрительно легли спать пораньше. И только молодой офицер Серж Олевич повел себя гораздо оригинальнее, потому что был трусом.

Отпрыск хорошего австро-венгерского рода, воспитанный в строгости и благочестии, вполне красивый и почти умный, искатель наслаждений, но без излишеств, веселый, но без иронии, Серж Олевич имел все, чтобы быть счастливым. Даже собственная трусость не слишком омрачала его детство. Домашний наставник избавлял его от унижений и порок, которым подвергались тогда прочие австрийские школяры; а будучи окружен одними лишь сестрами, он не привык сталкиваться и с прихотями старшего брата. Ему не пришлось подстегивать свою природную любезность, чтобы быстро завязать приятные отношения даже с самыми задиристыми однополчанами. В нем не было ничего, что возбуждало бы зависть или ненависть, он был славный малый, и на самом деле лишь трагическая случайность бросила его на ложе баронессы фон Тенк после одного бала, во время которого он злоупотребил горячительными напитками.

В сущности, о немалых аппетитах Ильзы фон Тенк, уже разменявшей пятый десяток, было известно как прочим венцам, так и ее супругу, и, если бы не это злополучное и непредвиденное возвращение, Серж Олевич вполне мог бы стать – вернее, остаться – скромным любовником красивой австрийки, и никто бы не возражал. Но даже снисходительный супруг не может уклониться от обязательств, которые влекут за собой некоторые очевидности: голая супруга в объятиях голого молодого человека в вашей постели и на глазах вашего камердинера – все это вынуждает вспомнить о чести. В конечном счете барона фон Тенка, человека отнюдь не кровожадного, эта обязанность даже огорчила, поскольку он был наименее порывистым из мужей, но при этом лучшим стрелком Австрийской империи.

Серж Олевич мерил шагами свою комнату в одной распахнутой, несмотря на холод, сорочке и поглядывал на ходу в зеркало – любовно и стыдливо. Он любил отражение этого молодого человека, такого здорового и сильного, но стыдился выражения ужаса, которому почти удалось обезобразить его черты: фон Тенк наверняка убьет его, фон Тенк выстрелит первым, будучи оскорбленной стороной, и не промахнется. И он погибнет – из-за нескольких преждевременных облачков на осеннем небе, из-за женщины, которую, в сущности, ни ее муж, ни он сам по-настоящему не желали. Погибнет ни за что. Этот прямой нос, эти густые волосы, эти румяные щеки и сердце, бьющееся преданно и мощно, – все это завтра, скоро, вот-вот станет лишь безжизненной грудой, которую сразу же закопают в землю. На лице молодого человека в зеркале было написано выражение такого жуткого испуга, что Серж громко застонал. И содрогнулся от собственного стона, исходившего словно от загнанного зверя, затравленного оленя, невзначай укрывшегося в его комнате.

Ему требовалось найти какое-то решение. Бегство было равнозначно самоубийству: опозоренный, лишившийся друзей, семьи, денег, чести и мужества, он может смело поставить крест на своей судьбе, его жизнь превратится в жалкое прозябание. Нет, бежать он не мог. Требовалось найти что-нибудь такое, что помешало бы дуэли. Он испытал на миг вздорное искушение побежать к особняку фон Тенка, бесшумно прокрасться под покровом темноты в его комнату и убить. Но это быстро раскрытое убийство стало бы не менее позорным, чем бегство; и лучше уж умереть от пули, чем под топором палача. Нет. Ничто не помешает барону фон Тенку явиться с рассветом на берег Дуная, ничто не помешает ему убить Сержа. Если только…

Пот, струившийся по телу молодого человека, внезапно испарился: Серж Олевич отвернулся от зеркала и сел на кровать. Если толькоон сам не сможет прийти на роковое свидание. В конце концов, его ведь может убить кто-то другой; убить… или «почти» убить. На этом «почти», на этом крохотном, неполноценном и нелепом словечке из словаря держалась вся будущая, блестящая жизнь молодого поручика Сержа Олевича. Пробило два часа, пора было поторапливаться. Он знал, конечно, что это «почти», какое-нибудь неприятное происшествие, отсрочит дуэль лишь ненадолго, продлит ему жизнь всего на месяц или чуть больше, но за эти драгоценные дни он найдет решение: время, прежде всего ему необходимо время, чтобы эти часы перестали наносить удары, ведущие его к могиле; необходимо, чтобы эта заря не оказалась последней; необходимо, чтобы солнце и завтра осветило его чело. Серж Олевич открыл окно и прыгнул ногами вперед с третьего этажа.

Воды маленького городка Тюринга в Баварии не особо рекомендованы при повреждениях костей, а все его очарование сводится к четырем сернистым источникам, бульвару с двумя рядами величавых вязов и трем элегантным гостиницам. Так что прибытие молодого Сержа Олевича в «Хунтер гастерхаус» [2]2
  «Охотничья гостиница» (нем.).


[Закрыть]удивило и курортников, и местных жителей, а среди этих последних досточтимую Ханнетту фон Тенк, владелицу десяти тысяч акров к востоку от Тюринга и самого красивого частного особняка в городке, а главное, единственную сестру оскорбленного барона.

В свои пятьдесят лет Ханнетта фон Тенк была крепкой холостячкой, которую множество претендентов – привлеченных, быть может, скорее ее богатством, нежели прелестями, – так и не смогли отвести к алтарю. Долговязая и сухопарая, с ярко-рыжими волосами и надменным лицом, она с первого взгляда внушала не столько любовь, сколько почтение, а то и страх. Тем не менее это была единственная родственница, оставшаяся у барона фон Тенка, единственная близкая душа, способная, возможно, удержать его от довершения дуэли. И когда она вышла из церкви Святого Иоахима, двери которой молодой Олевич загромождал своим инвалидным креслом, она показалась ему в то погожее зимнее утро воплощенной красотой. Больше, чем красотой, самой жизнью: ее рыжие волосы пламенели, как огонь, прямой, как палка, стан сулил опору, а далеко не юный возраст – уверенность. Разумеется, отнюдь не перспектива разделить ложе с баронессой возбуждала пыл молодого поручика, хотя этот образ отвращал его все же менее, нежели предместье Вены на заре и нацеленный на него пистолет. Никакая, даже самая шокирующая близость не могла быть хуже близости кладбища, никакое соприкосновение гнуснее, чем невозможность прикоснуться вообще к чему бы то ни было.

Серж Олевич – если оценивать чувства по их силе, а не только по их природе – был самым пылким влюбленным Германской империи. Жилище целомудренной Ханнетты, прежде не слишком избалованной таким вниманием, оказалось заваленным его письмами и цветами. В конце концов, между двумя псовыми охотами – ибо гордая амазонка Ханнетта жила, практически не слезая с седла, – усердие красивого молодого человека ее обеспокоило. Она навела справки и узнала – с удивлением и удовольствием, – что он богат и был любовником ее невестки. Ханнетта увидела в этих ухаживаниях за представительницами одной и той же семьи лишь случайное совпадение.

«Пока довольно злосчастное для бедного мальчика», – подумала она, поскольку ее с братом, одинаково наделенных орлиным глазом, некогда учил владеть оружием один и тот же ловкий учитель. Так что Ханнетта заранее сочла этого богатого, но незадачливого молодого человека покойником, пожалела его, поговорила с ним и, обнаружив, что он разделяет ее похоронное убеждение на свой счет, сразу поверила в искренность его слов. «Так близко от последнего часа не лгут», – подумала она. Как раз сочетание редких моральных качеств с задушевностью беседы и очаровало Сержа Олевича. Ни на единый миг ей не пришла в голову подлинная причина его увлечения: в роду фон Тенков о страхе знали только понаслышке. Хотя именно страх, а вовсе не обожание делало прерывистой речь Сержа Олевича. Затрудняла его голос и увлажняла глаза паника.

До этих пор Ханнетта фон Тенк имела о браке довольно церемонные представления. Ее собственный темперамент каждый день более чем щедро удовлетворялся восемью часами изнурительной верховой езды. При каждом предложении брака она всегда воображала себя в белом платье под руку с соискателем в церкви Святого Иоахима, и всякий раз этот образ казался ей нелепым и смешным. Но на сей раз, быть может, из-за мрачного будущего, ожидавшего воздыхателя, ей уже не хотелось над этим смеяться. Сначала она глядела на него с любопытством, потом забавляясь и, наконец, смягчившись: так он был трогателен в своей напористости и ужасе перед мыслью об отказе.

Как-то зимним вечером, после целого дня, проведенного в седле, когда она сумела-таки оценить превосходную посадку выздоравливающего, Ханнетта искренне с ним заговорила.

– Единственное препятствие к нашему браку, – сказала она, – это мой брат, барон. Но он не захочет убивать своего зятя. Впрочем, я бы на него рассердилась, – добавила она, нежно заржав. – С другой стороны, оставить дуэль незавершенной значит пренебречь делом чести.

– Ради нашей любви я пожертвую даже самой своей честью, – твердо заявил Серж Олевич.

Гордая девица была тронута этим порывом и лишь позже вспомнила, что задета тут была не его честь, а брата.

– Ба! – сказала она, пожав мускулистыми плечами и одним ударом хлыстика оголив зеленую ветвь клена. – Ба! Мой брат-барон уже достаточно поубивал; он не жаждет крови. Впрочем, даже захотев, он не смог бы рассчитаться со всеми жеребчиками, на которых скакала моя невестка. Не спорьте, – добавила она вместо ответа на слабый и галантный звук возражения, который издал молодой человек.

Так что, впервые доверив свою руку устам Сержа Олевича, она сменила хлыст на гусиное перо и воспользовалась им, чтобы написать брату в Вену о своем бракосочетании. Тот, впрочем, наполовину забыв о своей дуэли и вспоминая о ней лишь изредка, как о дате Пасхи или Вербного воскресенья, пришел в совершенный восторг от этой запоздалой помолвки. Характер его сестры, до сих пор увлеченной лишь верховой ездой, вынуждал его опасаться весьма мрачных вечеров, если бы та по немощи лишилась своего удовольствия и вернулась в Вену. Зато он изрядно удивился, узнав, что жених богат.

«Решительно, этот молодой человек – настоящий сумасброд», – подумал он, но более не пытался объяснить себе их непостижимый брак. Только баронесса фон Тенк, узнав новость, измяла несколько платков, искусала несколько подушек и опорожнила несколько аптечных склянок. Но ее природный оптимизм одержал верх: сочтя, что разгадала безумную уловку влюбленного, она стала упиваться кровосмесительными фантазиями и, вконец разволновавшись, пала в объятия некоего посольского атташе.

Достойно увенчал репутацию нашего героя выезд на охоту. Пока доезжачие преследовали оленя, обрученные, неосторожно спешившись, сделали несколько шагов по узкой тропинке. То ли зычный смех Ханнетты потревожил отдых лютого зверя, то ли звук далекого рога – как бы то ни было, но на чету ринулся здоровенный кабан. Ханнетта уже бежала к своему коню за кинжалом, однако Серж Олевич, шедший впереди, застыл на тропинке как вкопанный – от ужаса. Стоя, словно каменный истукан, между этой разъяренной тушей и своей проворной невестой, он успел лишь смутно подумать: «Все это слишком глупо», прежде чем лишиться чувств. Кабан уже коснулся его и наверняка свирепо потоптал бы, если бы что-то, может, огненно-рыжая грива Ханнетты, внезапно не отвлекло зверя. Во всяком случае, через несколько мгновений коленопреклоненная Ханнетта смотрела сквозь слезы на мужчину, который пешим встал на пути девяностокилограммового атакующего вепря, на мужчину, который заслонил ее собственным телом.

«Кровь фон Тенков будет в хорошей компании», – подумала она, и сожаление о возможных малышах фон Тенк-Олевичах коснулось ее в первый, а впрочем, и в последний раз. В Ханнетте фон Тенк не было ничего ни от мамаши-наседки, ни от романтической барышни; в Тюринге это знали, так что ее скупой, но точный рассказ о подвиге своего нареченного поразил городок как восхищением, так и удивлением. Дать себя прикончить ради слабой женщины – еще куда ни шло, но Ханнетта-то фон Тенк как раз и не отличалась ни слабостью, ни женственностью.

В общем, Серж Олевич удостоился весьма глубокого уважения, коим почитают храбрецов, а также другого, не столь отчетливого, с которым относятся к безумцам. Во всяком случае, это опасливое почтение явилось совершенно неожиданным в его собственных глазах. Неожиданным, но сладостным: конечно, кабан лишь слегка задел его, конечно, он грянулся оземь всего лишь с высоты собственного роста, но этот удар что-то изменил в его душе. Серж Олевич по-прежнему оставался все таким же трусом – увы! – но уже не так стыдился самого себя.

«Все это слишком глупо, в самом деле, слишком глупо», – твердил он, думая, что это могло бы оказаться его последней мыслью, и криво усмехался. Мало-помалу эту тихую и боязливую душу наполняло неведомое в его родной Вестфалии, а впрочем, и во всей Пруссии чувство, которое в Англии обозначают словом «юмор», хоть и странно его произносят.

Будучи отмечен этим блаженным безразличием, он три месяца спустя обвенчался с Ханнеттой, скорее обветренной, нежели красневшей, и сердечно, без всякого злопамятства облобызал того, кто чуть не стал его убийцей.

Жизнь в Тюринге была безмятежной. Оставив армию, чтобы посвятить себя владениям супруги и своим собственным, Серж Олевич, любивший деревенское житье и отнюдь не пренебрегавший прелестями служанок, так бы и вел там счастливые и нескончаемые дни, если бы на их чету не обрушились непредвиденные события.

Ханнетта фон Тенк, как известно, была страстно увлечена конским племенем. После брачной ночи, во время которой Серж Олевич сумел проявить себя если и не торжествующим самцом, то джентльменом, Ханнетта фон Тенк проснулась фанатически приверженной человеческой породе. Ее чувства и кони сорвались с узды одновременно. Охотничье седло ей заменила постель; окрестные леса уже не разносили эхом ее «Ату!», но зато большой городской особняк в Тюринге огласился еще более истошными воплями. Опасения ее брата-барона были не напрасны. Кипучая кровь фон Тенков, разбуженная слишком поздно, понесла несчастного Сержа Олевича к таким головокружительным излишествам, которые наверняка превосходили его смирный темперамент. Любовь спасла его от смерти, любовь же к ней его и возвращала. Бледный, жалкий, отощавший, несмотря на обильную мясную пищу и слабенький мускат с вестфальских виноградников, поручик Олевич видел, как за пологом ярко-красных, спутанных и никак не желавших седеть волос постепенно утекает его жизнь. Через шесть месяцев после свадьбы он слег, начал кашлять, а вызванные из Вены врачи заговорили о худосочии. На отчаяние Ханнетты было тяжко смотреть. Сначала по совету брата и друзей она попыталась вернуться к прежним забавам и возобновила, пока супруг отдыхает, свои верховые прогулки. Но эти скачки слишком напоминали ей другие, а усталость уже не исчерпывала жизненных сил.