Текст книги "Гаргантюа и Пантагрюэль — I"
Автор книги: Франсуа Рабле
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
Глава V.
Беседа во хмелю
Потом рассудили за благо подзакусить прямо на свежем воздухе. Тут бутылочки взад-вперед заходили, окорока заплясали, стаканчики запорхали, кувшинчики зазвенели.
– Наливай!
– Подавай!
– Не зевай!
– Разбавляй!
– Э, нет, мне без воды! Спасибо, приятель!
– А ну-ка, единым духом!
– Сообрази-ка мне стаканчик кларету, да гляди, чтобы с верхом! – Зальем жажду!
– Теперь ты от меня отстанешь, лихоманка проклятая
– Поверите ли, душенька, что-то мне нынче не пьется
– Вам, верно, нездоровится, милочка?
– Да, нехорошо что-то мне.
– Трах-тарарах-тарарах, поговорим о вине!
– Я, как папский мул, пью в определенные часы.
– А я, как монах, на все руки мастер: и пить, и гулять, и часы читать.
– Что раньше появилось: жажда или напитки?
– Жажда, ибо кому бы пришло в голову ни с того ни с сего начать пить, когда люди были еще невинны, как дети?
– Напитки, ибо privatio presupponit habitum[14]14 Лишение уже предполагает обладание (лат.)
[Закрыть]. Я – духовная особа.
– Мы, невинные детки, и без жажды пьем лихо.
– А я хоть и грешник, да без жажды не пью. Когда я, Господи благослови, начинаю, ее еще может и не быть, но потом она приходит сама, – я ее только опережаю, понятно? Я пью под будущую жажду. Вот почему я пью вечно. Вечная жизнь для меня в вине, вино – вот моя вечная жизнь.
– Давайте пить! Давайте петь! Псалмы тянуть!
– А кто это у меня стакан стянул?
– А мне без всякого законного основания не подливают!
– Вы промачиваете горло для того, чтобы оно потом пересохло, или, наоборот, сперва сушите, чтобы потом промочить?
– Я в теориях не разбираюсь, вот насчет практики – это еще туда-сюда.
– Живей, живей!
– Я промачиваю, я спрыскиваю, я пью – и все оттого, что боюсь умереть.
– Пейте всегда – и вы никогда не умрете.
– Если я перестану пить, я весь высохну и умру. Моя душа улетит от меня туда, где посырее. В сухом месте душа не живет.
– А ну-ка, виночерпии, создатели новых форм, сотворите из непьющего пьющего!
– Надо хорошенько полить эти жесткие, сухие внутренности!
– Кто пьет без всякого удовольствия, тому вино – не в коня корм.
– Вино все в кровь поступает – нужнику ничего не достается.
– Я себе нынче утром кишочки очистил, теперь нужно их сполоснуть. – Уж я себе пузо набил!
– Если бы бумага, на которой я пишу векселя, пила так же, как я, то, когда бы их подали ко взысканию, оказалось бы, что все буквы пьяным-пьяны, все – в лежку, и суд, ничего не разобрав, не мог бы начать разбирательство.
– Смотрите за своей рукой: ее так и тянет к вину, оттого у вас нос краснеет.
– Пока это вино выйдет, сколько еще успеет войти!
– Пить такими наперсточками – это все равно что воробья причащать.
– Это называется охота с бутылочками.
– Есть разница между бутылочкой и милочкой?
– Разница большая: бутылочку затыкают пробочкой, а милочку живчиком.
– Здорово сказано!
– А предки наши вмиг выцеживали бочку.
– Славные певуны-п…уны! Выпьем!
– Зачем ходить на реку? Это лучше кишки промывает.
– Я пью, как губка.
– А я – как тамплиер.
– А я – tanquam sponsus[16]16 Как жених (лат.)
[Закрыть].
– А я – sicut terra sine aqva[17]17 Подобно земле безводной (лат.)
[Закрыть].
– Что такое ветчина?
– Требование на попойку, лесенка вроде той, по которой бочки с вином спускают в погребок; ну, а по этой – вино спускают в желудок.
– А посему выпьем, а посему выпьем! Я еще не нагрузился. Respice personam; pone pro duos; bus non est in usu[18]18 Не забывай, с кем дело имеешь, лей на двоих; «bus» из употребления вышло (лат.)
[Закрыть]
– Если б я так же умел ржать, как жрать, из меня вышел бы славный жеребчик.
– Богач Жак Кер пивал не раз.
– Вот так поили бы и нас.
– Вакх под хмельком дошел до Инда.
– В подпитии взята Мелинда.
– От мелкого дождя прекращается сильный ветер. От долгих возлияний стихает гром.
– Эй, паж, налей-ка мне еще! Теперь и я вчиню тебе иск!
– Всем хватит вина, лишь бы пили до дна!
– Я подаю жалобу на свою жажду. Паж, дай законный ход моей жалобе!
– Мне бы остаточки вон с того блюда!
– Прежде я имел обыкновение пить до дна, а теперь я пью все до капельки.
– Нам спешить некуда, давайте все подъедим!
– Уж и кишки у этого бычка, рыжего с черными полосками,
– все отдай, да мало! А ну, давайте мы их подчистую.
– Пейте, иначе я…
– Нет, нет!
– Пейте, я вас прошу!
– Птицы начинают есть только после того, как их по хвосту легонечко хлопнут, а я начинаю пить только после того, как меня хорошенько попросят.
– Lagona edatera[19]19 Приятель, выпьем! (баск.)
[Закрыть]. Во всем моем теле норки такой не сыщешь, где бы жажда могла укрыться от вина.
– У меня от этого вина жажда только сильнее.
– А мою жажду это вино прогонит.
– Объявим во всеуслышание под звон бутылок и фляг: коли ты потерял свою жажду, то уж внутри себя ее не ищи, – частые винные клистиры ее извергли.
– Господь Бог сотворил твердь, а вот мы уже на ногах не тверды.
– У меня на устах слово Господа: Sitio[20]20 Жажду (лат.)
[Закрыть].
– Не столь несокрушим камень, асбестом именуемый, сколь неутолима жажда, которую сейчас испытывает мое высокопреподобие.
– «Аппетит приходит во время еды», сказал Анже Майский; жажда проходит во время пития.
– Есть средство от жажды?
– Есть, но только противоположное тому, какое помогает от укуса собаки: если вы будете бежать позади собаки, она вас никогда не укусит; если вы будете пить до жажды, она у вас никогда не появится.
– Ловлю тебя на слове, виночерпий! Будь же неисчерпаем! Еще черепушечку! Проворней, не будь черепахой! Аргусу, чтобы видеть, нужно было сто глаз, а виночерпию, как Бриарею, нужно сто рук, чтобы все подливать да подливать.
– Чем лучше вымокнем, тем лучше подсохнем!
– Мне белого! Лей все, сколько там есть, лей, черт побери! Полней, полней, у меня все горит!
– Хлопнем, служивый?
– Давай, давай! За твое здоровье, дружище!
– Ну и ну! Столько слопали, что чуть не лопнули!
– О, lacryma Christi![21]21 Слеза Христова (лат.)
[Закрыть]
– Это из Девиньеры, это пино!
– Славное белое винцо!
– Бархат, да и только, честное слово!
– Ах, что за вино! Карнаухое, чисто сработанное, из лучшей шерсти!
– А ну-ка, с новыми силами, приятель!
– Нам только выставь – мы все ставки убьем.
– Ex hoc in hoc![22]22 Отсюда – сюда! (лат.)
[Закрыть] И никакого мошенничества. Все тому были свидетели. Я всех нынче перепил.
– Ты перепил, а я перепел.
– О пьянствующие! О жаждущие!
– Паж, дружочек, пополней, чтоб сверху коронка была!
– Красная, как кардинальская мантия!
– Natura abhorret vacuum[23]23 Природа не терпит пустоты (лат.)
[Закрыть].
– После меня будет тут чем мухе напиться?
– Будем пить по-бретонски!
– Залпом, залпом!
– Пейте, пейте этот целебный бальзам!
Глава VI.
О том, каким весьма странным образом появился на свет Гаргантюа
Пьяная болтовня все еще продолжалась, как вдруг Гаргамелла почувствовала резь в животе. Тогда Грангузье поднялся и, полагая, что это предродовые схватки, в самых учтивых выражениях начал ее успокаивать; он посоветовал ей прилечь на травку под ивами, – у нее, мол, отрастут вскорости новые ножки, только для этого перед появлением новорожденной малютки ей нужен новый запас душевных сил; правда, боль ей предстоит довольно мучительная, но она скоро пройдет, зато радость, которая за этим последует, все искупит, и о былых страданиях Гаргамелла и думать позабудет.
– Я тебе это докажу, – объявил он. – В Евангелии от Иоанна, глава шестнадцатая, наш Спаситель говорит: «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, но когда родит младенца, уже не помнит скорби».
– Ишь как это у тебя складно выходит, – заметила она.
– Я больше люблю слушать Евангелие, чем житие святой Маргариты или что-нибудь еще в таком же ханжеском роде, да и пользы мне от него больше.
– Ты ведь у меня храбрая, как овечка, – сказал он, – вот и разрешайся скорее, а там, глядишь, мы с тобой и другого сделаем.
– Ну, ну! Вам, мужчинам, легко говорить! – сказала она.
– Уж я с Божьей помощью для тебя постараюсь. А все-таки лучше, если б тебе его отрезали!
– Что отрезали? – спросил Грангузье.
– Ну, ну, полно дурака валять! – сказала она. – Сам знаешь что.
– Ах, это! – сказал он. – Да пес с ним совсем! Коли уж он так тебе досадил, вели хоть сейчас принести нож.
– Э, нет, избави Бог! – сказала она. – Прости, Господи, мое согрешение! Я так просто сболтнула, не обращай на меня внимания. Это я только к тому, что, если Господь не поможет, мне нынче придется здорово помучиться, и все из-за него, из-за того, что уж очень ты его балуешь.
– Ничего, ничего! – сказал он. – Об остальном не беспокойся, самое главное позади. Пойду-ка я пропущу еще стаканчик. Если тебе станет худо, я буду поблизости. Крикни что есть мочи, и я прибегу.
Малое время спустя она начала вздыхать, стонать и кричать. Тотчас отовсюду набежали повитухи, стали ее щупать внизу и наткнулись на какие-то обрывки кожи, весьма дурно пахнувшие; они было подумали, что это и есть младенец, но это оказалась прямая кишка: она выпала у роженицы вследствие ослабления сфинктера, или, по-вашему, заднего прохода, оттого что роженица, как было сказано выше, объелась требухой.
Тогда одна мерзкая старушонка, лет за шестьдесят до того переселившаяся сюда из Бризпайля, что возле Сен-Жну, и слывшая за великую лекарку, дала Гаргамелле какого-то ужасного вяжущего средства, от которого у нее так сжались и стянулись кольцевидные мышцы, что – страшно подумать! – вы бы их и зубами, пожалуй, не растянули. Одним словом, получилось как у черта, который во время молебна св. Мартину записывал на пергаменте, о чем судачили две податливые бабенки, а потом так и не сумел растянуть пергамент зубами.
Из-за этого несчастного случая вены устья маточных артерий у роженицы расширились, и ребенок проскочил прямо в полую вену, а затем, взобравшись по диафрагме на высоту плеч, где вышеуказанная вена раздваивается, повернул налево и вылез в левое ухо. Едва появившись на свет, он не закричал, как другие младенцы: «И-и-и! И-и-и!», – нет, он зычным голосом заорал: «Лакать! Лакать! Лакать!» – словно всем предлагал лакать, и крик его был слышен от Бюссы до Виваре.
Я подозреваю, что такие необычные роды представляются вам не вполне вероятными. Что ж, не верите – не надо, но только помните, что люди порядочные, люди здравомыслящие верят всему, что услышат или прочтут. Не сам ли Соломон в Притчах, глава XIV, сказал; Innocens credit omni verbo[24]24 Глупый верит всякому слову (лат.)
[Закрыть], и т. д.? И не апостол ли Павел в Первом послании к Коринфянам, глава XIII, сказал: Charitas omnia credit?[25]25 Любовь всему верит (лат.)
[Закрыть] Почему бы и вам не поверить? Потому, скажете вы, что здесь отсутствует даже видимость правды? Я же вам скажу, что по этой-то самой причине вы и должны мне верить, верить слепо, ибо сорбоннисты прямо утверждают, что вера и есть обличение вещей невидимых. Разве тут что-нибудь находится в противоречии с нашими законами, с нашей верой, со здравым смыслом, со Священным писанием? Я, по крайней мере, держусь того мнения, что это ни в чем не противоречит Библии. Ведь, если была на то Божья воля, вы же не станете утверждать, что Господь не мог так сделать? Нет уж, пожалуйста, не обморочивайте себя праздными мыслями. Ведь для Бога нет ничего невозможного, и если бы Он только захотел, то все женщины производили бы на свет детей через уши.
Разве Вакх не вышел из бедра Юпитера?
Роктальяд – из пятки своей матери?
Крокмуш – из туфли кормилицы?
Разве Минерва не родилась в мозгу у Юпитера и не вышла через его ухо?
Разве Адонис не вышел из-под коры миррового дерева?
А Кастор и Поллукс – из яйца, высиженного и снесенного Ледой?
А как бы вы были удивлены и ошеломлены, если б я вам сейчас прочел целиком ту главу из Плиния, где говорится о необычных и противоестественных родах! А ведь я не такой самонадеянный враль, как он. Прочтите III главу VII книги его Естественной истории – и не задуривайте мне голову.
Глава VII.
О том, как Гаргантюа было дано имя и как он стал посасывать вино
Добряк Грангузье, выпивая и веселясь с гостями, услышал страшный крик, который испустил его сын, появившись на свет. «Лакать! Лакать! Лакать!» – взывал ревущий младенец. Тогда Грангузье воскликнул: «Ке гран тю а!..» – что означало: «Ну и здоровенная же она у тебя!..» Он имел в виду глотку. Присутствовавшие не преминули заметить, что по образцу и примеру древних евреев младенца, конечно, нужно назвать Гаргантюа, раз именно таково было первое слово, произнесенное отцом при его рождении. Отец изъявил свое согласие, матери это имя тоже очень понравилось. А чтобы унять ребенка, ему дали тяпнуть винца, затем окунули в купель и по доброму христианскому обычаю окрестили.
Между тем из Понтиля и Бреемона было доставлено семнадцать тысяч девятьсот тринадцать коров, каковые должны были поить его молоком, ибо во всей стране не нашлось ни одной подходящей кормилицы – так много молока требовалось для его кормления. Впрочем, иные ученые скоттисты утверждали, что его выкормила мать и что она могла нацедить из своих сосцов тысячу четыреста две бочки и девять горшков молока зараз, однако это неправдоподобно. Сорбонна сочла такое мнение предосудительным, благочестивый слух оскорбляющим и припахивающим ересью.
Так прошел год и десять месяцев, и с этого времени по совету врачей ребенка начали вывозить, для чего некий Жан Денио смастерил прелестную колясочку, в которую впрягали волов. В этой самой колясочке младенец лихо раскатывал взад и вперед, и все с удовольствием на него смотрели: мордашка у него была славная, число подбородков доходило едва ли не до восемнадцати, и кричал он очень редко, зато марался каждый час, так как задняя часть была у него на редкость слизокровна, что объяснялось как свойствами его организма, так и случайными обстоятельствами, то есть особым его пристрастием к возлияниям. Впрочем, без причины он капли в рот не брал. Когда же он бывал раздосадован, разгневан, раздражен или удручен, когда он топал ногами, плакал, кричал, ему давали выпить, и он тут же утихомиривался и опять становился спокойным и веселым мальчиком.
Одна из его нянек честью клялась мне, что он к этому до того приохотился, что, бывало, чуть только услышит, как звенят кружки и фляги, и уже впадает в экстаз, словно предвкушая райское блаженство. По сему обстоятельству все няньки из уважения к этому божественному его свойству развлекали его по утрам тем, что стучали ножами по стаканам, стеклянными пробками по бутылкам или, наконец, крышками по кружкам, при каковых звуках он весь дрожал от радости и сам начинал раскачивать люльку, мерно покачивая головой, тренькая пальцами, а задницей выводя рулады.
Глава VIII.
О том, как Гаргантюа был одет
Еще когда Гаргантюа находился в младенческом возрасте, отец заказал для него одежду фамильного цвета: белого с голубым. На нее положили немало труда, и была она изготовлена, скроена и сшита по тогдашней моде. На основании старинных актов, сохранившихся в счетной палате города Монсоро, я утверждаю, что Гаргантюа был одет следующим образом.
На его рубашку пошло девятьсот локтей шательродского полотна и еще двести на квадратные ластовицы под мышками. Рубашка у него была без сборок, оттого что рубашки со сборками были изобретены лишь после того, как белошвейки, сломав кончики иголок, наловчились работать задним концом.
На его куртку пошло восемьсот тринадцать локтей белого атласа, а на шнуровку – тысяча пятьсот девять с половиной собачьих шкурок. Тогда как раз начали пристегивать штаны к куртке, а не куртку к штанам, что, как убедительно доказал Оккам в комментариях к Exponibilia[26]26 «Описуемое» (лат.)
[Закрыть] магистра Шаровара, противоестественно.
На штаны пошло тысяча сто пять с третью локтей белой шерстяной материи. И скроены они были в виде колонн, с желобками и прорезами сзади, чтобы почкам было не слишком жарко. И в каждом прорезе пузырились голубого дамасского шелка буфы надлежащих размеров. Должно заметить, что ляжки у Гаргантюа были очень красивые и всему его сложению соразмерные.
На гульфик пошло шестнадцать с четвертью локтей той же шерстяной материи, и сшит он был в виде дуги, изящно скрепленной двумя красивыми золотыми пряжками с эмалевыми крючками, в каждый из которых был вставлен изумруд величиною с апельсин. А ведь этот камень, как утверждают Орфей в своей книге De lapidibus[27]27 «О камнях» (лат.)
[Закрыть] и Плиний, libro ultimo[28]28 В книге последней (лат.)
[Закрыть], обладает способностью возбуждать и укреплять детородный член. Выступ на гульфике выдавался на полтора локтя, на самом гульфике были такие же прорезы, как на штанах, а равно и пышные буфы такого же голубого дамасского шелку. Глядя на искусное золотое шитье, на затейливое, ювелирной работы, плетенье, украшенное настоящими брильянтами, рубинами, бирюзой, изумрудами и персидским жемчугом, вы, уж верно, сравнили бы гульфик с прелестным рогом изобилия, который вам приходилось видеть на Древних изображениях и который подарила Рея двум нимфам, Адрастее и Иде, вскормившим Юпитера. Вечно влекущий, вечно цветущий, юностью дышащий, свежестью пышущий, влагу источающий, соками набухающий, оплодотворяющий, полный цветов, полный плодов, полный всякого рода утех, – вот как перед Богом говорю, до чего же приятно было на него смотреть! Более подробно, однако ж, я остановлюсь на этом в своей книге О достоинствах гульфиков. Полагаю, впрочем, нелишним заметить, что гульфик был не только длинен и широк, – внутри там тоже всего было вдоволь и в изобилии, так что он нимало не походил на лицемерные гульфики многих франтов, к великому прискорбию для женского сословия наполненные одним лишь ветром.
На башмаки Гаргантюа пошло четыреста шесть локтей ярко-голубого бархата. Бархат был аккуратно разрезан пополам, и две эти полосы сшиты в виде двух одинаковых цилиндров. На подошвы употребили тысячу сто коровьих шкур бурого цвета, а носки у башмаков были сделаны острые.
На камзол пошло тысяча восемьсот локтей ярко-синего бархата с вышитыми кругом прелестными веточками винограда, посредине же на нем красовались оплетенные золотыми кольцами и множеством жемчужин кружки из серебряной канители; в этом таился намек, что со временем из Гаргантюа выйдет изрядный пьянчуга.
Пояс ему сшили из трехсот с половиной локтей шелковистой саржи, наполовину белой, а наполовину, если не ошибаюсь, голубой.
Шпага у него была не валенсийская, а кинжал – не сарагосский, потому что его отец ненавидел всех этих пьяных идальго, эту помесь испанцев с окаянными нехристями; у него была отличная деревянная шпага и смазной кожи кинжал, раскрашенные и позолоченные, – словом, одно загляденье.
Кошелек его был сделан из слоновой мошонки, которую ему подарил гер Праконталь, ливийский проконсул На его плащ пошло девять тысяч пятьсот девяносто девять и две трети локтей синего бархата, на котором по диагонали были вытканы золотые фигурки, так что стоило только выбрать надлежащий угол зрения – и получался непередаваемый перелив красок, как на шее у горлинки, и это необычайно радовало глаз.
На его шляпу пошло триста два с четвертью локтя 6елого бархата, и была она широкая и круглая, соответственно форме головы. Что касается тех напоминающих высокие хлебцы головных уборов, какие носит всякий омавританившийся сброд, то его отец говорил, что они приносят несчастье своим бритолобым владельцам.
Плюмажем ему служило большое красивое голубое перо пеликана той породы, какая водится в диких местах Гиркаийи; перо это очень мило свешивалось у него над правым ухом.
Его кокарда представляла собой золотую пластинку весом в шестьдесят восемь марок, а к дощечке была приделана эмалевая фигурка, изображавшая человека с двумя головами, повернутыми друг к другу, с четырьмя руками, четырьмя ногами и двумя задами, ибо, как говорит Платон в Пире, такова человеческая природа в ее изначальной мистической сущности. Вокруг этой фигуры было написан ионическими буквами:
На шее он носил золотую цепь весом в двадцать пять тысяч шестьдесят три золотые марки, причем ее звенья были сделаны в виде крупных ягод; между ними висели большие драконы из зеленой яшмы, а вокруг них все лучи и блестки, лучи и блестки, – такие драконы были когда-то у царя Нехепса; спускалась же эта цепь до самой подложечки, и пользу от сего, о которой осведомлены греческие врачи, Гаргантюа ощущал всю свою жизнь.
Для его перчаток были употреблены в дело шестнадцать кож, снятых с упырей, а для опушки – три кожи, снятые с вурдалаков. Таково на сей предмет было предписание сенлуанских каббалистов.
Перстни у него были такие (отец хотел, чтобы он их носил ради восстановления этого старинного отличия знатных особ): на указательном пальце левой руки – карбункул величиною со страусово яйцо в весьма изящной оправе из чистого золота; на безымянном пальце той же руки – перстень из необыкновенного, дотоле не виданного сплава четырех металлов, в котором сталь не портила золота, а серебро не затмевало меди: то была работа капитана Шапюи и его почтенного поверенного Алькофрибаса. На безымянном пальце правой руки Гаргантюа носил перстень в виде спирали, и в него были вделаны превосходный бледно-красный рубин, остроконечный брильянт и физонский изумруд, коим не было цены. Ганс Карвель, великий ювелир царя Мелиндского, ценил их в шестьдесят девять миллионов восемьсот девяносто четыре тысячи восемнадцать «длинношерстых баранов», во столько же оценивали их и аугсбургские Фуггеры.
