Текст книги "Конец ночи"

Автор книги: Франсуа Мориак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

V

Войдя в гостиную, Тереза сразу поняла, что своим появлением она помешала разговору, который, видимо, шел о ней. Ей пришлось первой нарушить наступившее молчание. За столом выручили воспоминания, связанные с Аржелузом и Сен-Клером. Тереза называла имена людей, сыновей которых знал Жорж Фило. Все время они говорили о двух разных поколениях: «Да, верно, у нее может быть сын вашего возраста… Нет, Дегилем, о котором я говорю, является, очевидно, дядей того, которого знаете вы…»

– Самое грустное в Аржелузе, – сказал Жорж, – то, что деревья там живут не дольше, чем люди: поколения сосен исчезают так же быстро, как и поколения людей. Пейзаж беспрестанно меняется. Вы не узнали бы Аржелуза времен вашего детства. Самые старые деревья в округе вырублены. Там, где недавно был сплошной лес, теперь совершенно открытая равнина.

– В мое время, – сказала Тереза, – владельцы гордились своими соснами и скорее оставляли их гнить на корню, чем соглашались их рубить… Ноя никогда не вернусь туда, – добавила она.

Мари и Жорж молча смотрели, как она пьет.

– Если бы я туда вернулась, – снова начала Тереза, – я, конечно, узнала бы песок, грубый коричневый песчаник, быстрые ледяные ручьи, запах смолы и болота, топот овечьих стад в ответ на крики пастуха.

– Можно подумать, что вы любили Аржелуз.

– Любила? Нет, но я там столько выстрадала, что одно другого стоит.

Он не знал, что возразить. По мере того как приближалось время отъезда, Мари не спускала с него глаз, жадно в него всматриваясь, – как стала бы пить, предчувствуя жажду и зная, что источник влаги иссякнет. Он попросил разрешения закурить.

– Вы поедете домой на рождественские каникулы? – спросила Тереза. – Меньше чем через три месяца вы снова увидитесь.

– Три месяца! – повторила Мари.

Она наклонилась над столом, и упавшие на лицо волосы обнажили ее некрасивые уши. Не переставая крутить кольцо на пальце левой руки, она улыбалась Жоржу. Тереза нашла, «что его внешность и манеры оставляют желать лучшего». Помада плохо сдерживала вихры непокорных волос, которые топорщились, придавая ему вид галчонка. Несколько раз Тереза перехватывала взгляд его раскосых глаз, который он устремлял на нее и тотчас же отводил. Ел он не спеша, хотя на тарелках обеих женщин уже давно ничего не было. Он ни отчего не отказывался, долго возился с сыром и фруктами и осушал свой бокал шампанского, как только его наполняли.

– Пора, моя дорогая, – сказала Тереза. – Месье Фило снесет вниз твой чемодан.

В момент расставания Мари крепко обняла мать. Тереза с несколько излишней поспешностью освободилась из ее объятий.

– Будьте благоразумны, – сказала она.

И вот опять она осталась одна. Какая-то тревога, какое-то приятное возбуждение еще владели ею. Она взяла книгу, но не могла читать. «Я ничего не разрушила, ничего не испортила, – говорила она себе. – В конечном счете я даже помогла Мари, и если этот брак состоится…» Она подумала о своем отказе от имущества, подумала на этот раз без всякого удовольствия, пожалуй, даже не без некоторого беспокойства. Сделанный ею красивый жест уже не льстил ее самолюбию. Сейчас она ясно видела, как эта жертва отразится на всей ее жизни. Она попыталась успокоить себя: «Они на это не согласятся… или же станут выплачивать мне ренту, вполне достаточную для жизни, и это будет лучше той неуверенности, в какой я живу в настоящее время… Одним словом, это может оказаться для меня даже выгодным…» Она рассмеялась: «Ни один хороший поступок даром не пропадает». Тереза только слегка подрумянилась и потому очень удивилась, увидев в зеркале свое раскрасневшееся лицо. Она выпила немного шампанского: очевидно, этим все и объяснялось. Отчаяние, владеющее нами, ослабляет свои тиски чаще всего по какой-нибудь незначительной причине физического порядка: ночь спокойного сна, стакан вина… Отчаяние притворяется, что оно ушло, в то время как оно только отступило на несколько шагов; мы знаем, что оно вернется, но, как бы то ни было, сейчас оно не с нами; мир – хорош; может быть, нам предстоит жить еще долгие годы? Пока человек жив, никакое его одиночество не может считаться окончательным. Мы не знаем, кого мы можем встретить сегодня вечером или завтра: столько человеческих существ встречается на нашем пути! В любую минуту может зародиться искра и возникнуть ток. И вот сегодня вечером Тереза находится под впечатлением радости – она не чувствует своего больного сердца. «Может быть, я еще не умру, – думает она, – может быть, я еще буду жить».

Открыв окно, она наклонилась над слабо освещенной, но еще шумной улицей. В магазинах с грохотом опускали железные ставни. Черные лимузины скользили по асфальту мостовой и отрывисто лаяли на перекрестках. Скрип автобусного тормоза заглушал все остальные звуки, но не тот, который она скорее угадала, чем услышала, – звук отворяемой наружной двери; затем из передней донеслись голоса Анны и какого-то мужчины. Тереза закрыла окно и увидела Жоржа Фило, стоящего перед ней с непокрытой головой. Пальто он не снял. В это мгновение она почувствовала боль в сердце. При виде ее судорожно сжатых челюстей и сурового выражения лица, вызванного страданием, юноша решил, что она сердится на него за то, что он вернулся.

– Вы что-нибудь забыли?

Он пробормотал, что хочет только сообщить ей о Мари: все обошлось хорошо, место он ей нашел. Тереза села, наклонилась вперед, стараясь успокоить боль, и замерла подобно тем насекомым, которые притворяются мертвыми, когда на них нападают. Задыхающимся голосом она предложила ему сесть. Тогда он понял, что она, может быть, не сердится, что она страдает.

– Простое недомогание… Сейчас мне уже лучше. Прошу вас обождать несколько минут…

Было слышно лишь тиканье стенных часов да звуки радио из соседней квартиры. Он старался не смотреть на это мертвое лицо. Но взоры его беспрестанно возвращались к этому высокому лбу, почти без морщин; он не мог не смотреть на эти опущенные веки, на синие круги под глазами, на этот рот, не только закрытый, а как бы с усилием сжатый. И вдруг он заметил, что она тоже наблюдает за ним из-под опущенных ресниц. Он покраснел и слегка повернул голову. Она выпрямилась:

– Мне уже лучше. Расскажите о Мари. Она уехала довольная?

Да, ему так казалось.

– Что она вам говорила?

Он не решился ответить: «Мы главным образом говорили о вас…» Но не представлялся ли ему сейчас удобный случай получить от нее разъяснение по крайне интересующему его вопросу? Как он говорил Мари, для него ничего не значило, что ее мать в один прекрасный день почувствовала желание во что бы то ни стало стать свободной… Невероятной только казалась ему версия обывателей Сен-Клера. Как представить себе, что женщина, чье страдальческое лицо в эту минуту обращено к нему, могла день за днем подливать яд малыми дозами, могла поддерживать чью-то длительную агонию? Мари тоже не считала это возможным. Правда, снимая с матери часть вины, она действовала в интересах своей любви: только это было для нее важно. Но она не знала, что ответить Жоржу, поразившемуся, отчего она не продолжала дальше своего допроса: «Ваша мать соглашалась отвечать на ваши вопросы, и вы этим не воспользовались! Конечно, это тяжело, но нет ничего хуже сомнений. На вашем месте я не успокоился бы до тех пор…» Она только сказала ему, что он теперь познакомился с Терезой Дескейру и, следовательно, сам может продолжать это дознание. Он запротестовал: «О! Меня все это интересует только из-за вас». Эти слова доставили ей огромную радость, и сейчас в поезде она, вероятно, повторяет их про себя. Мари не знала, что Жорж солгал: тайна Терезы вызывала в нем живейший интерес, Мари же здесь была ни при чем. Не о Мари думал он, когда поднимался по этой лестнице, звонил у дверей этой квартиры. Но когда Тереза стала настаивать: «Вы не хотите сказать, о чем вы с ней разговаривали?» – он уклонился от ответа. «О чем можно разговаривать с молоденькой девушкой?» – повторял он пренебрежительно. Тереза улыбнулась. «Главное, – сказала она, – чтобы девочка уехала довольная». Он высказал опасение, что дал Мари повод к слишком большим надеждам, он так боится, чтобы впоследствии ее не постигло разочарование… Наблюдая за Терезой, он видел, что его слова не раздражали ее.

– Мари не рассчитывает, что этот вопрос решится в ближайшем будущем. Это важно уже потому, что таким образом можно выиграть время. Что бы вы ни решили, вы всегда успеете ее подготовить. Этим летом у нее будет возможность видеться с вами ежедневно. Она может попытать свое счастье.

Его радовало, что Тереза говорит так беспристрастно: по-видимому, она действительно не такая мать, как другие. Она все понимает.

– Впрочем, я уверена, – добавила Тереза, – что шансы Мари не так уж малы.

Не зная, что сказать, он улыбнулся и пожал плечами.

– Как вы проводите лето в Сен-Клере? – продолжала Тереза. – В мое время…

– Теперь нас, молодежь, выручает одно: мельница… Целыми днями мы купаемся, а после воды – солнце!

Тереза воскликнула: «Как? Даже в Сен-Клере?» Решив, что ее встревожили и шокировали его слова, он запротестовал:

– Не беспокойтесь, мы ведем себя вполне прилично!

Тереза хотела было его прервать: «Какое мне, собственно говоря, до этого дело!» – но вдруг вспомнила, что это касается и ее дочери. Глядя на Терезу и наивно улыбаясь, Жорж с предупредительностью продолжал описывать эти купанья, отчасти напоминавшие времяпрепровождение на берегу моря… В ледяной неподвижной воде у плотины явственнее видны тела купальщиков, и когда, выйдя из воды, они ложились на сухую траву или на откос, тень от листьев темными пятнами падала на кожу, делая ее более живой, чем на пляжах, где нет деревьев.

– Мы с Мари отлично чувствуем себя вместе. Мы можем часами, не говоря ни слова, лежать рядом. Затем опять бросаемся в воду, но долго плавать немыслимо – вода слишком холодна и в ней много тины. Тогда мы выходим изводы и ложимся. Сверчки и кузнечики смолкают вокруг нас, но потом снова начинают свою трескотню у самых наших ушей, не обращая на нас никакого внимания, словно мы мертвые. Наши глаза привыкают видеть только верхушки сосен и их обитателей: белок, соек…

– Совершенно верно, на шее и руках Мари до сих пор еще держится загар…

– Мари никогда не бывает так хороша, как в конце летних каникул.

– В сущности, вы ее любите.

Он ответил: «Я не знаю…» Казалось, он был растроган и улыбался своим мыслям. Поднявшись с кресла, он закурил папиросу. В эту минуту Тереза произнесла: «Следовало бы…» – и умолкла; он прислонился к книжному шкафу:

– Что? Что следовало бы?

– Чтобы вся жизнь с человеком, которого ты избрал или который избрал тебя, была длительным отдыхом под солнцем, бесконечным отдыхом, полным животного спокойствия. Да… иметь уверенность, что рядом, совсем близко, так близко, что можешь коснуться его рукою, есть существо, созвучное тебе, преданное и удовлетворенное, существо, которое так же, как и ты, никуда не стремится. Вокруг должно царить такое оцепенение, при котором замирает всякая мысль, и, следовательно, даже в помыслах невозможна измена.

– В том-то и дело, что, как только наступает прохлада, мы думаем уже о другом, нам хочется уйти. Мари внезапно спрашивает меня: «О чем вы думаете?»

– А вы отвечаете: «Ни о чем, дорогая». Потому что слишком сложно было бы вводить ее в тот мир, в который вы уже вошли, но куда женщине доступа нет…

– То же самое мне всегда говорит Монду.

– Кто это Монду? – спросила Тереза. Но она уже заранее знает, кто он, – это изумительный тип, которого всегда встретишь среди знакомых каждого юноши возраста Жоржа, друг, который все читал, который прямо с листа играет любую партитуру и имеет собственное мистическое мировоззрение; это чудо, с которым такой юноша стремится скорее вас познакомить и которое женщина заранее ненавидит. «Вы увидите, он не сразу доверяется людям, но если вы сумеете внушить ему симпатию…» Почти всегда оказывается, что речь идет о личности, замечательной своими пуговицами и кадыком, личности, снедаемой робостью, гордостью и завистью. Влияние таких Монду всегда опасно… «Но мне-то чего беспокоиться? – думает Тереза. – Мари этого Монду бояться нечего».

– Надо будет вас с ним познакомить. Он вас заинтересует. Однако не слишком ли я навязчив? Уже одиннадцать часов…

– О! Сон и я…

Тем не менее, не удерживая его больше ни одним словом, Тереза встала. Жорж спросил, может ли он надеяться в будущем видеться с нею. Мари заверила его, что в этом не будет никакой неделикатности с его стороны. Он с нетерпением ждал согласия Терезы. Ничего не ответив, она вздохнула:

– Бедная Мари!

– Почему бедная Мари?

– Потому что на рождественские каникулы не будет ни купаний, ни этих часов отдыха на мельнице…

– Мы все равно видимся. Правда, к нам Мари не ходит, так же как и я к ним, но она прекрасно ездит верхом, вы этого не знали? Мы совершаем прогулки в любую погоду. Чаще всего мы встречаемся в Силэ на заброшенном хуторе…

– Он был заброшенным еще в дни моей молодости…

В воображении Терезы возник неприличный рисунок, сделанный углем на одной из стен, а также куча хвороста в углу, на которой иногда проводили ночь пастухи.

– Лошадей мы привязываем в загоне для овец. Разводим большой костер…

Минуту они молчали. Первой заговорила Тереза:

– Возможно, что мой муж теперь охотнее станет вас принимать. Это было бы удобнее для вас. Кроме того, вы могли бы заниматься музыкой…

Рассмеявшись, он посмотрел на Терезу:

– Мало вы, видно, знаете Мари! Да ведь она же ненавидит музыку!

Тереза пожала плечами и, будто собираясь сказать: «О чем же это я думаю?» – улыбнулась.

– Впрочем, – заметила она, – теперь, когда существуют граммофоны, это не так важно!

Он ограничился легкой гримасой, очевидно, решив воздержаться от возражений. И вдруг Терезу охватило чувство глубокой радости, чувство, от которого ей стало стыдно.

– Вы напишете Мари? – с необычайной живостью спросила она.

И в ответ на обещание Жоржа в ближайшем же времени сделать это, уже с настойчивостью продолжала:

– Нет, нет, сейчас же! Подумайте только, как тяжелы будут для Мари эти первые дни.

– Ненавижу писать, – признался Жорж. – За исключением, конечно, переписки с Монду. Можете себе представить, я собрал целый ряд выписок из его писем! Сборник делится на три части: политика, философия, религия. Я дам вам его, вы увидите, это – совершенно изумительно… Вы смеетесь? Я кажусь вам смешным?

Она отрицательно покачала головой, подумав: «Какой нелепый возраст! Как опасна глупость в двадцать лет! А Жорж между тем дал обещание писать Мари и попросил разрешения навещать Терезу.

– Собственно говоря, зачем? – спросила она.

Но так как эти слова смутили юношу, она поспешила добавить:

– Чтобы говорить со мной о Мари? Пожалуйста, сколько угодно… Но я почти не бываю дома.

С печальным и озабоченным видом, поблагодарив Терезу, он «на всякий случай» сообщил, что почти ежедневно в полдень встречается с Монду в кафе «Des deux magots». Тереза проводила Жоржа в переднюю. Рука юноши на минуту задержалась на дверной задвижке. Он обернулся.

– Как бы я хотел знать… – начал он неуверенно. – Впрочем, нет, – тотчас же добавил он, – это потом…

Он не сразу закрыл за собой дверь. Тереза еще несколько минут прислушивалась к звуку его удаляющихся шагов, а затем вернулась в гостиную, где среди табачного тумана царил беспорядок, носивший следы жизни. Мягкие кресла, низенький пуф, обычно стоящий у камина, – все было не на своем месте. Эти обломки аржелузского крушения вновь обрели жизнь. Тереза догадывалась, что именно хотел знать юноша, но узнает он лишь то, что она сама пожелает ему сказать. Она неожиданно почувствовала себя хозяйкой своих прежних поступков. «Все дело в том, как их осветить», – подумала она. Подойдя к зеркалу, она испытующе посмотрела на свою, теперь незнакомую ей физиономию, – не на лицо подлинной Терезы, а на то лицо, которое видели глаза этого мальчика. Достаточно было бы одним движением отбросить волосы, приоткрыть лоб, виски, да, в одно мгновение собственными руками могла бы она уничтожить это свое лживое изображение… Но вместо этого она пудрится, проводит красным карандашом по губам. Как бы возражая невидимому противнику, она громко говорит: «Но ведь он же напишет ей! Он обещал мне. Мари будет довольна…» Она не могла не сознавать своей лжи, однако она искала в ней убежища, успокаивала себя этой ложью. Ей хотелось пить, и она прошла в кухню.

– Вы еще до сих пор не ушли к себе, милочка?

В опрятной кухне, где сверкали никогда не употреблявшиеся медные кастрюли, сидела Анна, опершись локтями на стол и опустив голову на руки; жирные, слишком длинные и плохо подстриженные волосы скрывали наполовину ее опухшее от слез лицо. Что случилось? Может быть, ее бросил возлюбленный? или она больна? или беременна? Это был тот удобный момент, о котором еще так недавно мечтала Тереза: страдание пробило бы брешь в стене, отделяющей ее от Анны, дало бы ей возможность заглянуть в эту убогую жизнь… Но сегодня вечером Тереза отворачивается, берет стакан, залпом осушает его, выходит из кухни, не проявляя к Анне ни малейшего сочувствия.

Проходя через столовую, она вынуждена остановиться: сердце, о котором она забыла, внезапно… Очень медленно, опираясь о стулья, о стены, дошла она до гостиной, села, наклонившись грудью вперед. Она забыла об этой страшной руке, сжимающей ее левое плечо, об этой боли, которая, постепенно распространяясь, охватывала всю грудь. В ночном молчании прислушивалась она к собственному прерывистому дыханию. Глаза ее блуждали по стенам ее тюрьмы, куда сегодня вечером вошла жизнь, продолжавшая упорно держаться в беспорядке мебели, в запахе табака. Жизнь вернулась, Терезе не хотелось умирать. Врач уверял ее, что, принимая предосторожности, избегая всего, что может повредить… Ей припомнились слова специалиста во время последней консультации; рентгеновский снимок показался ему неясным, по этому снимку нельзя было сделать определенного заключения. Безусловно, это серьезно, но, в сущности, – добавил он, – «при сердечных заболеваниях никогда нельзя знать…» В конце концов, разве ее жизнь не была наиболее приспособленной для сопротивления? Одно только – начиная с сегодняшнего дня, надо быть крайне осторожной. Боль понемногу стихала. Тереза не ляжет, она просидит всю ночь. Сейчас Мари едет в поезде. Вероятно, она уже проехала Орлеан. Может быть, она считает себя любимой… Ну что же! Тем лучше, если она так считает! Тереза сделает все, чтобы эта мечта претворилась в действительность. Почему она должна жалеть Мари? Ей семнадцать лет, она пышет здоровьем… Семнадцать лет! Вся жизнь впереди, и конца ей не видно… «А я уже у ворот бойни! Уже!»

Часы на башне пробили час. Боль притуплялась, но все еще давала себя знать. Рука только слегка ослабила свою хватку. Тереза больше не думала ни о Мари, ни о Жорже, ни о ком, собрав все силы, она сосредоточила внимание на этом глубоком беспорядке в самом центре своего существа, словно этой внутренней сосредоточенности было достаточно, чтобы удержать в подчинении обезумевшее сердце, усмирить сумасшедшее биение, затормозить беспорядочную скачку, остановить ее над краем пропасти.

VI

Спустя неделю после посещения Жоржа, как-то утром, около одиннадцати часов, Тереза медленно шла по улице, внимательно читая объявления о сдаче квартир. Как ни легок был подъем по лестнице в старом доме, где она жила, он все же требовал затраты усилий, вредно отзывавшихся на ее здоровье. Специалист, к которому она опять обращалась, был того мнения, что ей нельзя больше жить без лифта, если только она не найдет подходящей для себя квартиры в бельэтаже. Какое достижение, что теперь ее уже может интересовать подобное занятие!

Неделю тому назад ей в голову не пришло бы менять квартиру.

Молчание Жоржа нисколько ее не смущало. Если бы ей сказали, что он каждый вечер пишет ей длинные письма, которые рвет на следующее утро при пробуждении, Тереза, безусловно, ответила бы: «Я это знала…»

Поравнявшись с террасой кафе «Des deux magots», она купила газету. Обернувшись, она увидела улыбавшееся ей лицо и заметила, что ей машут рукой, приглашая ее войти. Не надо, чтобы так колотилось сердце, не надо, чтобы она так волновалась от одной только встречи, в особенности если ждала этой встречи; ведь она отлично знала, почему, вместо того чтобы спуститься вниз к Сене, она повернула вправо, в сторону Сен-Жермен-де-Пре. Тереза подошла, пройдя между столиками. Жорж, стоя со своим обычным слегка угрюмым видом, представил ей другого юношу, которого она сначала не заметила. «Монду… Ренэ Монду». Прежде всего она увидела, что этот юноша не тот странный персонаж, каким она его себе представляла: узкие плечи, сутулая спина, но на детском лице до того ясные глаза, что взгляд их трудно выдержать, глаза, за которые их обладателю можно простить и костюм, купленный в магазине готового платья, и грубые ботинки на шнурках со стертыми до меди крючками. Впрочем, Терезе во что бы то ни стало необходимо ему понравиться.

Из набитого книгами портфеля он достал журнал, название которого навело Терезу на размышления, она сразу отнесла этого юношу к разряду тех, кого она обыкновенно называла «прекраснодушными». Ей казалось, что она хорошо знает такого рода людей, ей часто удавалось привлекать их к себе своим видом потерпевшей крушение. Но на все ее попытки Монду отвечал лишь уклончивыми замечаниями, произносимыми тоном грубоватого студента, не желающего спорить с женщиной. Изощряясь в поисках способа обратить на себя внимание, Тереза проявляла крайнюю неловкость и теряла всякую естественность; и в то же время как Жорж всем своим видом выражал ту робкую экзальтацию, какая овладевает нами, когда мы присутствуем при первой встрече двух одинаково нам нравящихся людей, но еще незнаем, насколько удастся их сближение, она вновь произносила напыщенные фразы, которыми когда-то блистала, но которые Монду теперь без внимания пропускал мимо ушей.

Будучи уверенной, что имеет дело с религиозным юношей, Тереза решила затронуть проблемы зла и предопределения, – темы, при помощи которых самая невежественная женщина, если только она обладает ловкостью, способна смутить даже компетентного человека. Она прервала себя, чтобы задать ему вопрос: «Я думаю, мои слова вас не оскорбляют?» – как вдруг какое-то замечание Жоржа дало ей понять, что она заблуждается и убеждения Монду противоположны тому, что она предполагала. Она тотчас же забила отбой и заговорила заискивающим тоном, инстинктивно стараясь задобрить Монду более верными средствами: определенный, внимательный и серьезный взгляд, определенный голос. Так как это, по-видимому, нисколько его не тронуло, она довела до смешного все свои незатейливые приемы и вдруг заметила, что Жорж Фило наблюдает за ней. Тогда буря радости, назревавшая в ней в течение последних трех дней, разразилась.

О чудо! Он страдал. Маска ревности была знакома Терезе, она узнала бы ее с первого взгляда. Сколько лет уже не было в ее распоряжении этого единственного доказательства, что мы любимы: судорожно сжатый рот, глаза, полные тоски и упрека. Мысленно она вернулась к первым месяцам своего пребывания в Париже. Невероятно, чтобы такая радость могла быть дарована ей еще раз! От сделанного ею открытия захватывало дух, эта радость поразила ее в самое сердце. Ее бледное лицо оставалось обращенным к Монду, и нельзя было понять, хочет ли она еще усилить страдания Жоржа или надеется вновь обрести дыхание, сдержать боль, начавшую распространяться в левой стороне груди. Тереза, казалось, к чему-то прислушивалась. Она действительно подстерегала шум шагов, слышала, как этот шум идет из глубины ее существа – ощущение смерти, которой, по существу говоря, нет, тем не менее жило в этом хилом теле, увеличиваясь и укрепляясь от неожиданного, только что возникшего счастья; словно после стольких лет любовь возвращена этой женщине только затем, чтобы ускорить разрушение ее тела. Нет, ее усталое сердце не может выдержать такого упоения, оно разорвется от этой чудовищной радости. Она обернулась к Жоржу:

– Не будете ли вы так добры остановить такси? Я плохо себя чувствую. Нет, не провожайте меня.

– Разрешите сегодня вечером зайти к вам?

– Нет, не сегодня, лучше завтра.

– Я только зайду узнать о вашем здоровье…

Она не соглашалась, ей не хотелось, чтобы он увидел ее униженной физическим страданием… К тому же присутствие Жоржа могло бы только усилить это страдание. Терезе необходимо время, чтобы прийти в себя: эта неожиданность сразила ее. Завтра вечером Тереза уже обретет спокойствие, она сумеет взять себя в руки. В такси она повторяла: «Не умереть…» Но если мальчик оказался способным ревновать, является ли это бесспорным доказательством того, что он ее любит? И если даже это действительно так, то как не опасаться, что это лишь один из тех миражей, которые возникают в страстном воображении молодых людей? Из-за изнуренной, полумертвой женщины долго страдать он не будет. К тому же в эту минуту, стараясь отдышаться, Тереза понимала, какими последствиями грозит ей малейшее усиление сердцебиения…

На мгновение она остановилась на площадке у двери, ища ключ. Жорж мог бы прийти сегодня вечером. Он придет завтра, но будет ли она жива завтра? Теперь уже не в ее власти избавиться от этого постоянно возникающего перед ней лица. Завтра вечером он повесит свое пальто на эту вешалку. На столике в передней лежало письмо. Тереза узнала почерк Мари. Вот уже несколько часов, как она ни разу не подумала о Мари.

Тереза с неприязнью посмотрела на этот глупый почерк. Глупыми были и продолговатая форма, и аметистовый цвет бумаги – все, вплоть до красных чернил; да, все в этом письме свидетельствовало о глупости. Терезе стало стыдно своих мыслей; тем временем Анна, чтобы избавить ее от лишних движений, снимала с нее шляпу и ботинки. Завтракать Тереза не будет; она решила просидеть неподвижно на низеньком пуфе у камина, пока не пройдет припадок. Оставшись одна, она сидела, подавшись грудью вперед, держа конверт в руках. Счастье Мари… Мари, ее дочери… Но какое значение имеют узы крови? Они были двумя женщинами, которые не знали друг друга. Пусть каждая попытает свое счастье. Мари семнадцать лет, она красива. Они купались вместе на мельнице, при треске кузнечиков лежали рядом на выжженном лугу. А она, Тереза, уже полуразвалина… Разве Мари пожалела мать в тот вечер, когда вырвала у нее признание. Самым худшим, быть может, было то, что Мари проявила так мало любопытства, она не интересовалась никакими подробностями, не пыталась выяснить обстоятельств… Жорж был бы настойчивее. Тереза отлично понимала, что обозначал этот прерванный вопрос, который он пытался задать в момент ухода, когда сказал со вздохом: «Как хотел бы я знать…» Он хочет вернуться для того, чтобы узнать… Бог мой! Не превратится ли и его посещение в допрос? Не придется ли Терезе в третий раз предстать перед судом?

Она думала, что страдает в ту ночь, когда Мари вырвала у нее частичное признание; она воображала, что жертвует собой, чтобы вернуть Мари отцу. И эта любовь дочери к ней… в действительности Тереза никогда этой любовью не обладала: «Я отказалась от того, чего не имела, принесла в жертву то, что никогда мне не принадлежало…» Между тем, если завтра вечером ей придется выдержать новую атаку со стороны Жоржа… Ну что же! На этот раз она будет лгать. Впрочем, это не будет ложью: то была другая – не она, какая-то неизвестная Тереза, которая пятнадцать лет тому назад, в течение недель преследуя жуткую цель, каждый день вновь находила в себе силы… Убийство изо дня вдень… Что общего между безумной тех далеких лет, которая намеренно лила без счета капли мышьяка в стакан мужа, и Терезой сегодняшнего вечера? Какое сходство?

О, мука – все ясно представлять себе! Не быть в состоянии обманывать себя самое! Очевидность, уверенность, что все эти дни она только и делала, что покушалась на счастье Мари! И что привести в оправдание на этот раз, на что ссылаться? Что сделал ей этот ребенок, кроме того, что искал у нее убежища и укрылся в ее объятиях?

Птичий гомон в листве садов, крики со школьного двора в четыре часа, во время перерыва, стук копыт лошадей универмага «Бон Марше», гудки и скрип тормозов автомобилей, замедляющих ход, – вся совокупность привычных звуков; умереть – значило бы не слышать всего этого; а жить – значит продолжать сидеть, прислушиваясь к этому монотонному шуму. Одним ударом пожертвовать собой, одним ударом искупить вину, уничтожить себя, раздавить гусеницу… Тереза вскрыла конверт, заранее соглашаясь с любым предложением этого еще неизвестного ей письма. Если в нем содержится требование, она готова его выполнить, каково бы оно ни было.

«Папа и бабушка встретили меня лучше, чем я ожидала, по-видимому, чтобы не раздражать меня, они сговорились не устраивать из моего бегства трагедии. Я тотчас же заговорила с ними о Вас и о том, что Вы предполагаете сделать в случае, если я выйду замуж. И хотя это ни в чем не проявилось, мне показалось, что Ваше предложение встретило наилучший прием. Папа сказал мне: «Ясно, что это очень многое устроит…», а бабушка, которая всегда готова причинить мне неприятность, добавила: «Все-таки обидно с таким приданым выходить замуж за внука фермера».

Я ничего не ответила. У меня были достаточно веские причины, чтобы сдержать себя, почтальон только что принес мне письмо от Жоржа, которого я так скоро не ждала, так как он терпеть не может писать. Впрочем, я отлично поняла, кому я обязана этим письмом. Дорогая мамочка, вот теперь только я подхожу к главному, но не знаю, как выразить то, что собираюсь Вам сказать… Я глупа, и мне даже непонятно, каким образом вы можете иметь такую глупую дочь. Правда, я ведь Дескейру! Ну так вот, мне хотелось бы попросить у Вас прощения, но я боюсь, что мои слова могут показаться притворными или лживыми… Я много думала над всем тем, что за последние дни произошло между нами, и теперь знаю, что Вы добры той добротой, которую я до сих пор никогда не встречала. Мы с Жоржем держимся одного мнения, что все, что произошло когда-то, просто было неправильно истолковано. Во всем этом заключается проблема, элементами которой, как уверяет Жорж, располагаете только Вы одна (это его собственное выражение, он употребил его в своем письме). Могу ли я сомневаться в Вас, видя Ваше отношение ко мне, проявившей к Вам так мало чуткости и жалости? Теперь благодаря Вам я знаю, что значит платить добром за зло.

Но прежде всего – я восхищаюсь Вами. Я восхищалась бы Вами даже в том случае, если бы это восхищение не разделялось Жоржем. Совершенно понятно, Вы произвели на него огромное впечатление, а он разбирается в людях! Мое счастье зависит от Вас, это настолько очевидно, что, читая эти строки, Вы должны заподозрить меня в корыстных побуждениях. А между тем, если бы Вы только знали, как я сейчас искренна! После того как я побыла возле Вас, все здесь – и люди, и вещи – кажется мне еще более пошлым. Воображаю, какой могла бы быть моя жизнь между Вами и Жоржем!