Текст книги "Головокружение"

Автор книги: Франк Тилье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

19

Николь посмотрел на градусник и обнаружил, что температура упала до семнадцати градусов ниже нуля! Барбикен, несмотря на требования экономии, вынужден был прибегнуть к газу, теперь уже не только для освещения, но и для отопления снаряда. Холод становился нестерпимым. Путешественникам грозила опасность замерзнуть.[14]14
  Перевод Е. Лопыревой.


[Закрыть]

Жюль Верн. Вокруг Луны. Предвидения автора романа поразили Жонатана Тувье

Я ловил себя на том, что, засыпая, каждый раз вздрагиваю от тягостного ощущения, что проваливаюсь в какую-то дыру. Все вокруг кружилось, нехватка питания вкупе с холодом и сыростью подтачивали мой организм. Сев на коремате, я долго тряс головой, не понимая, где я и куда мне идти. Который час? Какое число? Что сталось с теми, кто мне дорог?

Мои слезящиеся глаза то и дело опускались на коремат в неутолимом желании хоть как-то уцепиться за уходящее время. III. Три дня… Хотя, пожалуй, уже четыре. Когда они успели пролететь? Вот уж не думал, что все пойдет так быстро. Я имел в виду нашу деградацию. Мрачное молчаливое движение к надписи «Возврата нет». Фарид больше не вставал покурить. Похоже, он никогда не закончит свою последнюю пачку. Он ее называет «стадом импотентов».

От отражателя шел слабый свет. Я поднял голову. Полотно палатки постоянно шевелилось, колебалось, словно это темнота скреблась в наше жилище. Она терпеливо дожидалась, пока не кончится газ, и душила нас, обхватив палатку своими ручищами.

Мишель уже не ходил взад-вперед с кастрюлями нарубленного льда, а неподвижно сидел по-турецки у входа в палатку, с зажатой в коленях белой каской в пятнах крови. Он даже не сполоснул рук. Из-под железной маски неслось непрерывное бормотание, смысл которого разобрать было невозможно. По здравом размышлении я вполне отдавал себе отчет, что, хоть и побывал на самых высоких вершинах, могу запросто сгинуть в выгребной яме. Не хотелось, чтобы палатка стала моей могилой, а потому я с трудом поднялся на ноги. У меня возникло ощущение, что мое тело распухло от воды, настолько замедленны были все движения. Мишель лениво повернул голову и без видимой причины пожал плечами. Я вышел вместе с Поком, взял кастрюлю и побрел к леднику. Пес с кажущейся живостью трусил рядом, но я чувствовал, что лапы плохо его слушаются. После трех-четырех ходок я соорудил возле палатки солидную горку льда: запас воды для нашего первого душа. Я сунул голову в палатку:

– Эй, не раскисать, ладно?

Это был ни вопрос, ни утверждение. Получилась просто какая-то вялая фраза. Никто не ответил. После жестокого предложения Фарида пустить мою собаку на мясо мы с Поком не расставались. Если ему надо было выйти по нужде, я шел вместе с ним, если мне – он меня провожал. Я не выпускал его из виду и не позволял отходить далеко, особенно когда Мишель отлучался. Ясно, что рано или поздно Мишель попытается его убить.

В очередной раз вернувшись в лагерь, я поставил кастрюлю на огонь. Заодно можно было и просушить все, что промокло: полотенца, рукавицы, куртку Мишеля, которую я, не спрашивая разрешения, с него стянул. Он сидел, измотанный, безучастный ко всему, и мне показалось, что я раздевал манекен.

В порыве куража и прояснения сознания я скинул с себя всю одежду, даже рубашку, которая повисла вместе с пуловером и курткой у меня на закованном запястье. Сразу возникло стойкое ощущение, что каждый мускул моего тела сейчас отвалится и упадет на землю, как кусок замороженного мяса.

Фарид привстал и тихо свистнул сквозь зубы:

– Ох ты, черт…

Так бывало всегда, когда кто-то впервые видел меня обнаженным. Я закоченел и сунул палец в кастрюлю с водой. Наверное, вода уже согрелась. Однако она могла с равным успехом быть и ледяной, и кипятком, я все равно не чувствовал. Сомнений не было, я сильно сдал.

– Мишель, прошу вас.

Я обычно легко перехожу на «ты», а вот с Мишелем, даже после нескольких дней пребывания здесь, пока не мог. Маска возводила барьер, она еще и наводила тоску.

– Полейте, пожалуйста, мне на плечи. Только быстрее, пока я совсем не заледенел.

Фарид не сводил с меня глаз: тело у меня было в шрамах всех видов и размеров.

– Может, объяснишь? – выпалил он, словно прочитав мои мысли.

Мишель, обычно очень любопытный, ни о чем не спросил, а просто наклонил кастрюлю. Вода ударила по коже, и шок был как от града электрических разрядов. Я старательно вымыл все тело: бедра, грудь, лицо с отросшей короткой бородкой, живот. И сразу пришло ощущение опрятности, очищения, даже без мыла и банной рукавицы. Меня охватила гордость, что я твердо держусь на ногах, что я еще жив. Быстро схватив ледяное полотенце, я растерся докрасна и почувствовал себя гораздо лучше, почувствовал себя человеком. Вспомнив вопрос Фарида, я на несколько секунд остался голышом и указал пальцем на лоб:

– Правая надбровная дуга, свалился с велосипеда. Пять лет.

Палец передвигался вслед за описаниями.

– Восемь лет, первый скальный маршрут, упал головой вниз и рассек лоб об острую скалу. Мама рассказывала, что я явился домой весь в крови, но без единой слезинки. Мы тогда жили на первом этаже, и, наверное, поэтому я до сих пор и жив, учитывая, сколько раз я придвигал стул, чтобы пройтись по перилам балкона.

Палец двинулся по лицу дальше, проехал по кривоватому носу, по толстым губам. Мишель и Фарид слушали очень внимательно.

– Девять лет. Прыгнул на переменке с дерева и расшиб подбородок об асфальт на школьном дворе… Двенадцать лет. Начитался комиксов и решил, что я просто не могу умереть, я бессмертен. Свалился с крыши своего дома в Мюнстере. Три шва на коленке и множественные переломы: ноги, кисти рук, – общем, жутковатое воспоминание. А вот это в четырнадцать лет, – я взглянул на Фарида, – отец ударил. Это – в шестнадцать, это – в семнадцать. Ничего серьезного, но весь персонал интерната будет меня всю жизнь помнить. Вот здесь, здесь и здесь – это в армии. Я служил в альпийских стрелках. Потом еще несколько царапин – и лет до двадцати восьми мертвый штиль. Вот это – Доломиты, мой самый сильный испуг. Четыре шва… Тридцать четыре года, переломы ребер слева. Нос я ломал много раз. А вот это – собачьи укусы, ну, я тебе уже рассказывал. А теперь… я оденусь, если не возражаешь. Если я еще тут постою голышом, то будет мне кисло.

Фарид указал на грудь справа:

– А это что?

Ну конечно, они заметили. Я бы предпочел об этом не говорить, но задал себе вопрос: а какой смысл нам что-то друг от друга скрывать? Почти через всю верхнюю часть груди шли две глубокие красноватые отметины.

– Это двадцать лет назад. Два удара ледорубом.

– Тебя вздули ледорубом? Довольно оригинально.

– Мой лучший друг… Макс Бек.

Закусив губы, я поднял с земли брюки. Удар ледоруба в грудь производит хлюпающий звук, которого потом всю жизнь не забудешь: как будто шлепнули ногой по луже. Не говоря больше ни слова, я надел брюки. Мишель и Фарид смотрели на меня в ожидании продолжения, но распространяться мне не хотелось. Это моя жизнь, и я не понимал, каким образом все это может помочь нам выбраться отсюда.

Только я помылся – и на тебе, опять надо окунаться в пот прошедших дней. Снова влезать в одежду, пропитанную флюидами смерти. Как же мне осточертело жить, спать, барахтаться в позорном дерьме собственного поражения. А что мне оставалось делать? Как противостоять безжалостной судьбе? Здесь не повернешься на сто восемьдесят градусов и не уйдешь домой.

– Эти удары ледорубом связаны с женщиной? – вдруг спросил Мишель, тоже раздеваясь.

Я нахмурился, полагая, что тема моих шрамов уже закрыта:

– А почему вы спрашиваете?

Теперь Мишель стоял совершенно голый. Он был крепко сложен, мощные бицепсы и прекрасные плечи были явно накачаны в спортивном клубе. У него тоже имелось два-три небольших шрама на предплечьях. Волосы на груди отливали сединой. Сверху на правой лопатке виднелась сине-желтая (а может, бело-зеленая) татуировка: буква «С». Он энергично растирал себе плечи.

– Когда пьют, говорят о женщинах и все входят в штопор. За каждой ссорой стоит женщина.

– Это ведь все Макс? – сказал Фарид.

У меня волосы встали дыбом.

– А ты-то откуда взял это имя?

– Ты все время разговариваешь во сне… я ведь тебе говорил. Похоже, тебя мучат кошмары, парень. И твой отец, и Макс в этих кошмарах присутствуют. Можно подумать…

Скрестив на груди руки, Мишель начал отбивать ногами чечетку:

– Если вы не уйметесь, то я тут заледенею, а вы даже не заметите. Или вы хотите, чтобы я заболел? Нет? Тогда вылейте мне одну половину кастрюли в левую дырку маски, а вторую – в правую.

– Вы уверены?

– Делайте, что говорят. Все чешется и щиплется, у меня башка лопнет, если это продлится еще день.

– А если от этого испортится механизм… механизм бомбы?

– Тем лучше.

Я подошел к нему. Он задрал голову вверх, так чтобы дырки для глаз оказались в горизонтальной плоскости.

– А татуировка у вас на спине, большая буква «С», – это…

– Это Седрик. Как на серьге. Ну, льете или нет? Рожайте уже!

Такой резкий ответ не располагал к диалогу, и я принялся, следуя указаниям, заливать воду в дырки. Мишель издал хриплый стон облегчения. Я взял сухое полотенце и стал растирать ему спину и бедра, а он просовывал уголки в отверстия в маске. Фарид ошеломленно наблюдал, как мы обхаживаем друг друга, словно две старые обезьяны. А за нами величаво возвышался ледник. В ситуации было что-то невероятное, и меня разобрал нервный смех.

– Интересно, с чего это ты так веселишься?

Я кивнул на тупую массу льда:

– Мишель, голый, в железной маске, на фоне великолепного ледяного водопада. Можно подумать, что мы туристы на острове Реюньон, только в кошмарной версии.

Мишель и не думал смеяться. Араб вытер прозрачную каплю с носа:

– Небось, на Реюньоне насморк не схватишь.

Мокрой половиной полотенца я замотал голову, рассчитывая, что сухой половиной будет вытираться Фарид.

– А это для тебя.

– Ну уж нет, спасибо. Завязывай со своим эскимосским душем, ладно? Я очень замерз. Хочешь, чтобы я окочурился?

– Надо задать жару твоему телу и смыть всю грязь. Показать телу, что оно живое. Давай, нечего!

Заставить его вылезти из спальника было все равно что отрезать от него кусок. Мне пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы убедить его встать. Он разделся, как при ускоренной съемке. Подземелье его почти съело. Когда я увидел его голышом и заметил, как он дрожит, прикрывая исхудалыми руками свое обрезанное мужское хозяйство, я сразу позабыл о Реюньоне и спросил себя, сколько же мы еще сможем продержаться.

Фарид поднял глаза к потолку и, стиснув кулаки возле шеи, плотно сжал чуть согнутые ноги:

– Давайте скорее, а не то я…

То, что произошло потом, длилось какую-то долю секунды. Когда я снимал с огня кастрюлю, Фарид с криком метнулся в сторону Мишеля. Его облезлый член шлепнул по бедрам, ослабевшие мускулы напряглись, лицо мгновенно исказилось. Завитки волос взлетели в воздух, лоб покрылся морщинами, как треснувший гранит. Выставив вперед кулаки, он изо всех сил пихнул Мишеля в грудь. Колосс удивленно вскрикнул и, потеряв равновесие, рухнул на спину. Мне казалось, что я уловил каждую фазу падения. Пок, подняв морду и здоровое ухо, отскочил в сторону.

В этот момент у меня перед глазами пронесся сталактит. Он был толще и длиннее сложенного зонтика и разлетелся на сотни осколков. Кусочки льда хлестнули меня по щеке и обрушились на спину, икры и зад Фарида. Араб упал на Мишеля и взвыл от боли. Покхара рванул в темноту, поджав хвост и поскуливая.

И все. Больше ни звука.

Мы застыли в изумлении в тех позах, в каких нас застал неожиданный удар. Я глянул наверх. Можно подумать, сталактит специально подвесили возле входа в палатку, чтобы нас поубивать.

Фарид на четвереньках отполз в сторону, Мишель встал, держась руками за голову, и, шатаясь, подошел к тому месту, где стоял несколько секунд назад. Я слышал его тяжелое дыхание. Потом, не говоря ни слова, он вернулся к горелке, снял с нее кастрюлю и, выпрямившись, отступил немного назад.

– Давай… – хрипло сказал он, обращаясь к Фариду.

Парень подошел, все еще находясь под действием адреналина. Он даже дрожать перестал. Мишель взял его за талию, развернул к себе спиной и вылил воду ему на плечи. Потом принялся ладонью растирать ему спину, бедра и ноги. Держа на весу прикованную цепью ногу, Фарид покорно позволял себя мыть. Левой ногой он стоял на ледышке, которая начала подтаивать. Синие глаза не отрывались от окурка, в клочья разнесенного сталактитом. Сердце его билось так сильно, что дергалась кожа над третьим ребром. Когда Мишель по-отечески вытирал его полотенцем, мне показалось, что плотно сжатые губы Фарида сложились в улыбку.

Вдруг Мишель наклонился:

– А ты заметил, что стоишь на льду?

– А? Что? Ой, и правда. Вот черт!

Мишель стал растирать себе руки:

– И не чувствуешь холода?

Фарид помотал головой. Мы с Мишелем переглянулись и закусили губы. Колосс нагнулся:

– Похоже на начало обморожения. Те же признаки проявляются у свиных туш в холодильнике: сначала кожа трескается, потом расползается.

Пока я подходил к Фариду, он с недоверием разглядывал свою ступню. В его глазах появилось беспокойство.

– Это ненормально, да? А что это значит?

Мишель присел на корточки:

– Это значит, что, если мы не найдем выхода в ближайшее время, ступню надо будет отрезать.

20

Жонатан Тувье: Вернемся к мотивации ваших экстремальных восхождений. Если мы вас правильно поняли, вы идете в горы для того, чтобы потом сполна насладиться возвращением?

Рейнгольд Месснер: В общих чертах – да. Однако поначалу это совсем другое. Ты идешь неуверенно, ощупью, всегда рискуя больше, чем обычно, пока не достигнешь крайнего предела, точки невозврата, границы возможного и невозможного. Если я сделаю еще шаг, я могу погибнуть; если я его не сделаю, я не достигну цели. И вот у этого предела приходят и отчаяние, и тоска, и страх: у меня не хватит сил на спуск, я упаду… Обычно эту тревожную тоску я испытываю, когда действительно нахожусь на грани своих возможностей, и понимаю, что могу не вернуться домой, что зашел слишком далеко и что между безопасностью и мною слишком много преград…

Из интервью одного из величайших альпинистов Рейнгольда Месснера, данного им Жонатану Тувье для журнала «Внешний мир»

Мне приходилось видеть отмороженные пальцы. Поначалу они похожи на вулканическую породу, а потом, и достаточно быстро, – на куски угля. Я поставил на огонь кастрюлю со льдом, который собрал с земли.

– Быстро накройся спальником и растирай ноги, – сказал я ему. – Их надо оживить. Когда ты перестал их растирать?

– Я… Ничего я не знаю, холера в бок! Ну почему? Почему это все на меня свалилось?

Фарид повиновался и оделся в мгновение ока, все время повторяя: «Что же со мной будет?» Наверное, нет ничего более страшного, чем видеть, как разрушается твое тело, как оно замерзает и уже как будто тебе не принадлежит. Пятью минутами позже парень опустил ступни в теплую воду, прямо в кастрюлю. Кожа, похожая на черствый хлеб, размякла, и тут пришла боль. Фарид закричал. Мишель снял свои теплые носки:

– Чтобы подпитать кожу и спасти ее от некроза, нужно масло. Растирай ноги непрерывно и надень мои носки вдобавок к своим. Это замедлит обморожение.

Мишель надел ботинки на босу ногу. Я схватил его за руку:

– Это необдуманный поступок. Ваши ботинки не подбиты мехом, и вы можете оказаться в положении Фарида.

– Знаю, в том-то и дело, что знаю. – И он посмотрел на меня тяжелым взглядом.

Ничего больше не говоря, он поднял шприц, лежавший у стенки палатки, вытащил иголку и отломил у нее пластиковый кончик. Потом принялся вытаскивать нейлоновую нить из края спальника. И вытащил около метра, чертыхаясь, когда мешал шов и нитка не давалась. Потом взял налобник, подключил его к синему баллончику и ушел куда-то за красную линию, ничего не сказав и даже не посмотрев в мою сторону. Фарид, морщась, нажимал на ступни, ставшие заметно мягче.

– Куда это он? Иголка, нитка… И потом… ты слышал его рычание? Прямо как дикий зверь.

– Это-то меня и пугает.

Фарид поднял глаза к потолку палатки, а я разминал ему ступню.

– И как это он свалился, тот сталактит? Упал прицельно на мой окурок. Думаешь, это все случайно? Или… или Оно нас наказывает? Я не хочу… чтобы мне отрезали ноги, ёшкин кот!

Я огляделся. Острый камешек, которым я делал зарубки, исчез, – видно, Мишель забрал его с собой. Я застегнул палатку: так я чувствовал себя увереннее. У меня за плечами пятьдесят лет жизни, и страшно мне гораздо больше, чем этому мальчишке.

– Надо было раньше сказать нам про ноги.

– А что бы это изменило? Не думаю, что Мишель отдал бы мне носки, если бы я не спас ему жизнь.

– Я бы мог отдать тебе свои. И мы бы постоянно растирали ноги и руки.

– Я привык выпутываться сам.

Я взял его руки в свои и принялся энергично массировать. Они были как засохшие губки. Словно уже начали отмирать, постепенно, шаг за шагом, как тлеет и совсем исчезает бумага.

– Выпутываться сам, говоришь? В молодости я был таким же ограниченным, недалеким одиночкой. Но в горах я понял, что существует нечто глубоко человечное, и оно зовется взаимопомощью. Помогать, ничего не ожидая взамен… Мне ничего не надо взамен, Фарид. И если я сейчас растираю тебе руки, это значит, что я просто хочу тебе передать частицу того, что ничего не стоит. Частицу человеческого тепла.

Выражение его лица изменилось, и во взгляде появилось то, что я мог бы интерпретировать как проблеск нежности. И впервые за то время, что мы находились здесь, я подумал, что он ведь красивый парень. Наверное, должен нравиться девушкам.

– Вот чудно́, – сказал он, – что люди раскрываются только под землей. И нигде люди так не делились теплом друг с другом, как в шахте. Дед мне без конца об этом твердил.

Наконец-то Фарид мне улыбнулся. У него были такие ямочки на щеках, и лицо засветилось потаенной детской красотой…

– Эй, ты чего на меня так уставился?

Я предпочел оставить его в покое и отошел погладить Пока.

Сквозь ткань палатки засветился голубоватый огонек горелки. Он пересек красную линию и начал приближаться. Послышалось пыхтение: это вернулся Мишель. Пок вскочил и стал царапать лапой стенку. Я расстегнул молнию, и он вылетел наружу. Я вышел вслед за ним. И тут пес бросился к ногам Мишеля и стал их обнюхивать. То, что я увидел, с трудом поддается описанию.

Это был ужас.

Фарид тоже подошел ко входу в палатку, и ни один звук не сорвался с его губ.

Мишель стоял и смотрел на нас. В одной руке он держал ботинки, в другой – апельсин. Его ноги укутывали большие беловатые носки, в которые были заправлены брюки. Таких носков мы никогда не видели.

Носков из человеческой кожи.

Иглой от шприца с нитью из спальника он сшил нижнюю часть из кожи на уровне ступней, а верхнюю скроил точно по размеру своих брюк. Кроил он явно наспех, с яростью, а потому края получились неровными, как зубья пилы. И пользовался при этом острым камешком, натягивая кожу, как натягивают упаковочную бумагу.

Мишель обошел нас, положил апельсин и вдруг застыл на месте, глядя на свою беспалую руку. В отключке он пробыл секунд двадцать, потом снова сдвинулся с места и полил себе на пальцы теплой водой.

– Это… оказалось не так сложно. Один надрез на локте, другой на предплечье, и снимаешь кожу вместе со слоем подкожного жира. Снимается легко, как перчатка.

Он говорил с естественностью ребенка, который впервые увидел труп на экране телевизора и продолжает жевать шоколадное печенье. Да он хоть отдавал себе отчет, что превратился в мерзкого стервятника, пожирателя человеческой плоти?

– Смотрите, изгиб локтя превосходно облегает пятку. Просто волшебно. Вы даже представить себе не можете, как это мягко и удобно. Такие носки делали себе гаучо из шкурок жеребят.

Когда он шел, получался какой-то странный, сосущий звук. Я взглянул на Фарида: он, похоже, был на грани обморока. А Мишель все говорил и говорил в гордом возбуждении:

– Ну и что? Это выживание, парни. Ничего ужасного, ведь надо же приспосабливаться, верно, Жонатан? Выбора нет. Как, Фарид, с ногами получше? Завтра я добуду немножко жира. Его надо разогреть в воде, а потом смазать ступни. Он увлажнит и подкормит больную кожу. И все у тебя, без сомнения, наладится.

Я смотрел на Мишеля, такого уверенного в себе, такого безмятежного, и думал, до чего же мы все дойдем. Он ласково провел рукой сверху вниз по своим жутким носкам. Да он сумасшедший, теперь я в этом убедился. И в то же время он единственный, кто может разобрать завал, ключами от нашей свободы владеет только он. Только в нем движущая сила нашего выживания, на него все наши надежды. Стиснув зубы, я снял свои носки и бросил ему в лицо:

– Вот, возьмите мои, но немедленно снимите это… Я вас умоляю.

Похоже, с минуту он взвешивал все за и против. Потом уставился на меня своим жутким свинцовым взглядом:

– Точно?

– Точно.

– Ладно, договорились. Но назад не просите.

Он протянул свою красную ручищу, но я ее не пожал. Тогда он с сухим смешком взял причитающееся ему, прихватил горелку и, насвистывая, снова ушел к расселине. Фарид проводил его глазами и вошел в палатку, не произнеся ни слова. Щеки у него запали, взгляд потух. Забираясь босыми ногами в спальник, я услышал, как он что-то бормочет по-арабски.

Наверное, молитву…