Текст книги "Образование Маленького Дерева"

Автор книги: Форрест Картер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Дедушка сказал, что точно можно сказать только одно: индеец никогда не придет к власти. Что, скорее всего, верно.

Пока дедушка говорил, мой теленок лег на землю и умер. Он осел на бок, и все было кончено. Я стоял к дедушке лицом, держа в руках веревочку. Дедушка вытянул руку и указал мне за спину:

– Твой теленок умер.

Он так и не признал себя владельцем половины теленка.

Я опустился на колени и попытался приподнять теленку голову, помочь ему встать на ноги, но он повис у меня на руках. Дедушка покачал головой:

– Он умер, Маленькое Дерево. Когда кто-то умирает… Умер значит умер.

Теленок вправду умер. Я сел на корточки и посмотрел на него. Пожалуй, в моей жизни, сколько я себя помнил, наступил самый тяжелый момент. Не стало пятидесяти центов, и больше не будет красной с зеленым коробки конфет. А теперь нет и моего теленка, – который стоит в сто раз дороже, чем я за него заплатил.

Дедушка вытащил из-за голенища длинный нож, вспорол теленку живот и извлек печень.

– Видишь, печень вся в пятнах: теленок был больной. Нам нельзя его съесть.

Мне показалось, что нельзя сделать уже ничего на свете. Я не заплакал, но удержался с большим трудом. Дедушка стал на колени и снял с теленка шкуру.

– Пожалуй, бабушка даст тебе дайм за шкуру, – сказал он, – скорее всего, она найдет ей применение. А сюда мы пошлем собак… они могут съесть теленка.

Похоже, это было все. Ничего больше нельзя было сделать. Я брел за дедушкой по тропе – со шкурой моего теленка в руках – до самого дома.

Бабушка ничего не спросила, но я ей объяснил, что не могу положить пятьдесят центов обратно в кувшин, потому что потратил их на теленка – которого у меня нет. Бабушка дала мне за шкуру дайм, и я положил его в кувшин.

В тот вечер мне было трудно есть, хотя я любил толченый горох и кукурузный хлеб.

За столом дедушка посмотрел на меня и сказал:

– Понимаешь, Маленькое Дерево, нет другого способа дать тебе учиться, кроме как разрешать делать все самому. Если бы я тебя остановил, когда ты покупал теленка, ты бы всегда думал, что надо было его купить. Если бы я сказал тебе его купить, ты обвинил бы меня в том, что теленок умер. Учиться можно только на опыте.

– Да, сэр, – сказал я.

– А теперь скажи, – заключила бабушка, – чему ты научился?

– Никогда не торговать с христианами!

Бабушка засмеялась. Я не видел в этом деле ничего смешного. Дедушка застыл, как будто в него ударила молния, но потом захохотал так, что даже поперхнулся кукурузным хлебом. Я догадался, что научился чему-то смешному, но так и не понял, отчего они так развеселились. Бабушка сказала:

– Ты хочешь сказать, Маленькое Дерево, что, скорее всего, в следующий раз будешь осторожнее, когда кто-нибудь начнет пускать тебе пыль в глаза.

– Да, м'эм, – ответил я. – Скорее всего.

Я ничего не знал точно… кроме того, что потерял свои пятьдесят центов. От усталости я заснул прямо за столом и упал в тарелку с ужином, и бабушке пришлось отмывать мне лицо от толченого гороха.

В ту ночь мне приснилось нашествие ортодоксов и католиков. Ортодоксы сломали нашу винокурню, а католики съели моего теленка.

Был и высокий христианин, он щурился на все это и улыбался. Он держал в руках зеленую с красным коробку конфет и говорил, что, хотя она и стоит в сто раз больше, он уступит ее мне за пятьдесят центов. Которых у меня не было – пятидесяти центов, – и купить ее я не мог.

Магазин на перекрестке

Бабушка взяла карандаш и бумагу и показала мне, сколько я потерял на торговле с христианином. Оказалось, что потерял я только сорок центов, так как выиграл дайм на телячьей шкуре. Я положил дайм в кувшин и больше не клал в карман – в кувшине ему было безопаснее.

В следующий заход я заработал еще дайм, и бабушка прибавила никель, так что всего у меня набралось двадцать пять центов, и мои сбережения начали восстанавливаться.

Даже после потери пятидесяти центов в магазине я каждый раз с нетерпением ждал доставки продукта. Хотя нести мешок было довольно тяжелой работой.

Каждую неделю я изучал пять слов из словаря, бабушка объясняла мне смысл, а потом я должен был составлять с этими словами предложения. Немалую долю предложений я составлял по пути в магазин. Что заставляло дедушку останавливаться, чтобы сообразить, что я хочу сказать, и я мог его догнать и отдохнуть со своими кувшинами. Некоторые слова дедушка сразу выбрасывал и говорил, что я больше не должен составлять с ними предложения, что здорово ускоряло мое продвижение по словарю.

Как в тот раз, когда я добрался до слова « abhor » [10]10
  Прибл. «питать отвращение» ( книжн.).


[Закрыть]. Дедушка далеко обогнал меня на тропе, а я как раз практиковался в составлении предложений с этим словом, и я закричал дедушке:

– Мне мерзостны осы, и колючки, и всякое в этом роде. Они мне abhor 'ны.

Дедушка остановился. Он обождал, пока я поравняюсь с ним и сложу с себя груз фруктовых кувшинов.

– Что ты сказал? – спросил дедушка.

– Я сказал, что осы и колючки мне мерзки и abhor 'ны, – повторил я. Дедушка посмотрел на меня сверху вниз так пронизывающе сурово, что мне стало немного не по себе.

– Провалиться мне ко всем чертям, – сказал дедушка. – Как же это у тебя потаскухи привязались к осам и колючкам? [11]11
  В английском языке слово «потаскуха» (whor) звучит как вторая половина слова abhor.


[Закрыть]

Я ему сказал, что нипочем на свете не знаю, – что так и было, – но изучаю слово «abhor» из словаря, и оно значит, что человек что-то терпеть не может. Дедушка сказал:

– Ну и почему бы тебе просто не сказать, что ты их терпеть не можешь, вместо того, чтобы говорить, что они тебе «ab– whore 'ны»?

Я сказал, что и сам не понимаю, но что такое слово попалось в словаре. Дедушка по этому поводу порядочно разгорячился. Он сказал, что въедливого сукина сына, который написал словарь, следовало бы вывести и пристрелить.

Дедушка сказал, что, скорее всего, тот же самый умник выдумал и дюжину других слов, которые что угодно перекрасят из черного в белое. Он сказал, как раз поэтому политикам сходит с рук всегдашнее жульничество и вечные извороты, и они всегда могут сказать, что того-то и того-то не говорили – или, наоборот, говорили. Дедушка сказал, что – если бы можно было проверить, – проклятый словарь или написан каким-то чертовым политиком собственноручно, или чертов политик стоял рядом и диктовал. Что похоже на правду.

Дедушка сказал, что я могу выбросить это слово. Так я и сделал. Вокруг магазина обычно было много людей зимой или во время летнего «простоя». Летний простой приходился обычно на август. Это было то время года, в которое фермеры уже закончили сев и пять или шесть раз пропололи свои всходы, которые стали достаточно высокими, и теперь они «простаивали». То есть им не нужно было больше ни пахать, ни сеять, ни полоть, и пока посеянное не созреет, они отдыхали в ожидании сбора урожая.

Когда мы доставляли продукт и дедушка получал деньги, и я приносил мистеру Дженкинсу дрова и избавлял его от очередного старого леденца, мы с дедушкой всегда садились у магазина на корточки, прислонившись спинами к стене, и позволяли себе немного побездельничать.

Сегодня у дедушки в кармане было восемнадцать долларов… из которых я должен был получить по крайней мере дайм, когда мы вернемся домой. Он обычно покупал для бабушки сахар или кофе… иногда, если дела шли хорошо – немного пшеничной муки. А тут как раз выдалась довольно тяжелая, в смысле ремесла, неделя.

Пока мы сидели, я всегда истреблял старый леденец. Я любил это время.

Мы слушали, как люди говорят о всякой всячине. Некоторые говорили, что сейчас «депрессия», и из-за этого в городе Нью-Йорке много таких, которые прыгают из окон и простреливают себе головы. Дедушка ничего не говорил. Я тоже. Но мне дедушка сказал, что город Нью-Йорк битком набит людьми, у которых недостаточно земли, чтобы жить по-человечески, и, похоже, половина из них сходит от такой жизни с ума, чем и объясняется простреливанье голов и прыганье из окон.

Обычно кто-нибудь у магазина стриг волосы. Под навесом выставляли стул с прямой спинкой, и желающие постричься по очереди садились на стул и подставляли головы парикмахеру.

Другой человек, которого все называли Старик Барнетт, екал зубы. Очень мало кто умел «екать зубы» – это когда у кого-то плохой зуб, и его нужно вырвать.

Все любили смотреть на Старика Барнетта за работой, за еканьем зубов. Он сажал пациента, которому нужно было екнуть зуб, на стул. Потом он брал кусок проволоки и раскаливал на огне докрасна. Он тыкал проволокой в зуб, потом брал гвоздь, прикладывал к зубу и бил по гвоздю молотком особым, секретным способом. Ек! – и зуб выпрыгивал на землю. Он очень гордился своим ремеслом и заставлял всех отходить подальше, пока работал, чтобы никто не выведал секрет.

Однажды другой старик такого же возраста, что и Старик Барнетт, – его называли мистер Летт – пришел выдернуть плохой зуб. Старик Барнетт усадил мистера Летта на стул и раскалил свою проволоку. Он приставил проволоку к зубу мистера Летта, но мистер Летт приложил к проволоке язык. Он взревел как бык и лягнул Старика Барнетта в живот, отчего тот повалился на спину.

Тут Старик Барнетт рассердился и стукнул мистера Летта стулом по голове. Завязалась драка, и они катались по земле, пока их не разняли, а все остальные толпились вокруг. Потом некоторое время Старик Барнетт и мистер Летт стояли друг против друга и бранились – или, по крайней мере, бранился Старик Барнетт: что говорил мистер Летт, понять было никак невозможно, но он был вне себя!

В конце концов они немного поутихли. Кто-то отвел мистера Летта в сторону, ему полили на язык скипидару, и он пошел восвояси. В первый раз в жизни я видел, чтобы Старику Барнетту не удалось екнуть зуб, но он тяжело переживал свою неудачу. Он гордился своим ремеслом. Он ходил кругами, объясняя каждому встречному, почему он не сумел выдернуть этот зуб. Он говорил, что виноват мистер Летт. Что, скорее всего, так и было.

Я сразу же решил, что у меня никогда не будет плохих зубов. А если будут, я не скажу об этом Старику Барнетту.

В магазине я познакомился с маленькой девочкой. Она приходила во время летнего «простоя» или зимой, с папой, молодым человеком, одетым в рабочую одежду, изодранную в лохмотья. Он часто ходил босиком. Маленькая девочка ходила босиком всегда, даже в холода.

Дедушка сказал, что они называются издольщики. Он сказал, что у издольщиков нет своей земли, а обычно нет вообще ничего своего – даже кровати или стульев. Они работают на чьей-то чужой земле и получают иногда половину того, что хозяин выручит за свой урожай, а чаще всего – третью часть. Что называется «работать на половинах» или «на третях».

Дедушка сказал, что к тому времени, как из заработка издольщика вычтены все издержки, то есть: все, что целый год ела его семья, стоимость семян и удобрений, которые покупал хозяин, плата за мулов и так далее, – всегда оказывается, что издольщик, по существу, не заработал ничего, кроме пропитания. И того не много.

Дедушка сказал, что чем больше у издольщика семья, тем больше у него шансов сговориться с хозяином, потому что каждый член семьи работает в полях. Большая семья может сделать больше работы. Он сказал, все издольщики стараются иметь большие семьи, потому что это необходимо. Он сказал, их жены работают в полях, собирают хлопок, занимаются прополкой и тому подобным, а грудных детей на это время кладут в тени под деревом – или еще где-нибудь – и оставляют без присмотра.

Дедушка сказал, что индейцы ни за что не станут делать ничего подобного. Он сказал, что сам скорее ушел бы в леса и добывал пропитание, гоняясь за кроликами. Но, сказал он, некоторые люди так или иначе попадаются в эту ловушку и больше не могут выбраться.

Дедушка сказал, что все это по вине проклятых политиков, которые только и делают, что без умолку треплют языком, вместо того чтобы делать полезное дело. Он сказал, что некоторые хозяева обманывают, некоторые нет, как и все другие люди, но это всегда выясняется только во время «расчета», когда урожай уже собран, – и чаще всего издольщика ждет горькое разочарование.

Поэтому издольщики каждый год переезжают. Каждую зиму они выискивают нового хозяина – и находят его. Они переезжают в новую лачугу, сидят – папа с мамой – вечерами за кухонным столом, строят планы и мечтают, как обернется «расчет» в этом году и на этом месте.

Дедушка сказал, они продолжают надеяться все весну и лето, пока не кончится сбор урожая, и тогда надежды сменяются горечью. Каждый год они переезжают, и непонимающие люди называют их недотепами – то есть, сказал дедушка, очередным проклятым словом, без которого вполне можно обойтись. Это все равно что обвинять их в безответственности за то, что они рожают столько детей, тогда как им нельзя по-другому.

Мы с дедушкой говорили об этом на тропе по пути домой, и он так разгорячился, что мы отдыхали почти целый час.

Я тоже разгорячился. Я сразу понял, что дедушка видит политиков насквозь. Я сказал дедушке, что приложивший к этому руку сукин сын должен получить по заслугам. Тут дедушка переменил тему и снова меня предупредил, что в новом бранном выражении «сукин сын» довольно много перца, и если я когда-нибудь употреблю его при бабушке, она точно выставит нас из дому. Я принял это во внимание. Я сразу понял, что это довольно крепкий набор слов.

Однажды, когда я сидел на корточках под навесом магазина, избавляя мистера Дженкинса от старого леденца, ко мне подошла маленькая девочка. Папа маленькой девочки был в магазине. У нее были спутанные волосы и гнилые зубы; я подумал, только бы ее не увидел Старик Барнетт. Вместо платья на ней был надет мешок, и она стояла и смотрела на меня, шевеля пальцами ног в грязи и наступая одной ногой на другую. Мне стало не по себе оттого, что я один сосу леденец, и я ей сказал, что дам и ей немного, если только она не будет откусывать, потому что я хочу получить его обратно. Она взяла леденец и принялась за него довольно усердно.

Она сказала, что может собрать сто фунтов хлопка в день. Она сказала, что у нее есть брат, который может собрать двести фунтов, а ее мама – когда хорошо себя чувствует – может собрать триста. Она сказала, что бывали случаи, когда ее папа собирал пятьсот фунтов, если работал до самой ночи.

Она сказала, что они, между прочим, не кладут в корзины камни, как некоторые, чтобы обманом добавить вес, и всем известны своей честной дневной работой. Она сказала, что этим известна сплошь и исключительно вся ее семья.

Она спросила, сколько хлопка могу собрать я, и я ответил, что никогда не пробовал собирать хлопок. Она сказала, что это ей и так ясно, потому что всякий знает, что индейцы ленивые и работать не станут. Я взял леденец обратно. Но она сказала – после того, как я забрал леденец, – что это только потому, что мы не можем иначе; просто мы не такие, как все, и, может быть, делаем что-нибудь свое. Я опять дал ей леденец.

Была еще зима, и она сказала, что вся ее семья слушает горлицу. Всем известно, сказала она, где услышишь горлицу, туда и переедешь на следующий год.

Она сказала, что горлицу еще не слышали, но ожидают со дня на день, потому что нынешний хозяин обобрал их как вор и папа с ним поссорился, так что нужно переезжать. Она сказала, папа пришел в магазин поговорить с людьми и разузнать, не найдется ли хозяин, который захочет взять к себе хорошую семью, которая всем известна честной работой и не причиняет совершенно никаких хлопот. Она сказала, что, должно быть, в конце концов они найдут самое лучшее место, которое только можно себе представить, потому что, по словам ее папы, все кругом только и говорят, какие они хорошие работники, так что на следующий год они устроятся очень даже неплохо.

Она сказала, что когда урожай будет собран – на новом месте, куда они переедут, – ей купят куклу, а еще мама сказала, что это будет настоящая кукла из магазина, и волосы у нее будут настоящие, а глаза будут закрываться и открываться. Она сказала, что, вполне может быть, ей купят еще много чего другого, потому что они будут, можно сказать, все равно что богаты.

Я ей сказал, что у нас нет другой земли, кроме горного ущелья с кукурузным участком, и что мы, люди гор, совершенно бесполезны в таких вещах, как сбор хлопка, и на равнине от нас не будет толку. Я ей сказал, что у меня есть дайм.

Она захотела его посмотреть, но я сказал, что оставил его дома, в кувшине для фруктов. Я сказал, что не взял его с собой, потому что как-то один христианин выудил у меня целых пятьдесят центов, и глупо было бы напрашиваться на то, чтобы другой вытянул у меня в придачу еще и дайм.

Она сказала, что она христианка. Она сказала, что однажды на встрече у благодатных кущей на нее низошел Святой Дух, и теперь она спасена. Она сказала, что на ее папу с мамой Святой Дух нисходит, можно сказать, всякий раз, как они ходят на благодатные кущи, и еще сказала, что они говорят на неизвестном языке, – когда нисходит Святой Дух. Она сказала, если ты христианин, от этого становишься счастливым, а во время благодатных кущей христиане счастливее всего, потому что на них нисходит видимо-невидимо Святого Духа и все прочее в этом роде. Она сказала, что я не спасен и поэтому попаду в ад.

Я сразу понял, что она христианка, потому что за всеми разговорами она слизала почти весь мой леденец, и от него остался один пенек. Я взял обратно, что осталось.

Я рассказал бабушке о маленькой девочке. Бабушка сделала пару легких мокасин. Верх она сделала из шкуры моего теленка, шерстью наружу. Мокасины получились красивые. К каждому бабушка приделала две цветные бусины.

Через месяц, когда мы пришли в магазин, я отдал мокасины маленькой девочке, и она их надела. Я ей сказал, что бабушка сделала их для нее, и они ничего не стоят. Она стала бегать вокруг магазина, разглядывая свои ноги, и было видно, как мокасины ей нравятся, потому что она останавливалась и гладила красные бусины пальцами. Я ей сказал, что верх сделан из шкуры моего теленка – которую я продал бабушке.

Когда ее папа вышел из магазина и пошел по дороге, она пошла за ним, подпрыгивая в новых мокасинах. Мы с дедушкой смотрели им вслед. Они уже немного отошли, как вдруг молодой человек остановился на дороге и посмотрел на маленькую девочку. Он заговорил с ней, и она обернулась и указала на меня.

Он сошел с дороги в заросли хурмы и срезал прут. Он взял маленькую девочку за руку и стал стегать ее прутом по ногам – изо всех сил. И по спине. Она плакала, но не шевелилась. Он стегал ее, пока прут не сломался… И все под навесом магазина смотрели… но никто ничего не сказал.

Потом он велел маленькой девочке сесть на дорогу и снять мокасины. Он вернулся, держа мокасины в руке, и мы с дедушкой встали. На дедушку он не обратил внимания, а подошел прямо ко мне и посмотрел на меня сверху вниз. Его лицо было очень суровым, глаза сверкали. Он сунул мне мокасины, – которые я взял, – и сказал:

– Мы ни от кого не принимаем подаяния… и особенно – от дикарей и язычников!

Я здорово перепугался. Он резко развернулся и пошел прочь по дороге. Его лохмотья развевались и хлопали на ветру. Он прошел мимо маленькой девочки, и она пошла за ним. Она не плакала. Она шла, распрямившись, высоко подняв голову, очень гордо, ни на кого не глядя. У нее на ногах были большие красные полосы. Мы с дедушкой пошли домой.

На тропе дедушка мне сказал, что не держит на издольщика зла. Дедушка сказал, как он понимает, у этого человека ничего нет, кроме гордости… как бы она ни была исковеркана и несуразна. Он сказал, что этот человек знает, что не может допустить, чтобы маленькая девочка – как и другие его дети – полюбила красивые вещи, потому что его семья не может позволить себе красивых вещей. И он сечет детей, когда они проявляют интерес к вещам, которых никогда не получат… и будет сечь, пока они не научатся, и через некоторое время они поймут, что не должны ожидать этих вещей.

Они могут надеяться на Святого Духа, думать, что он принесет им минуты счастья. У них остается только гордость… и следующий год.

Дедушка сказал, что я не виноват, что не понял этого сразу. Он сказал, что у него есть одно преимущество, потому что как-то раз, много лет назад, он шел мимо лачуги издольщика и увидел, как тот вышел на задний двор, и там две его маленькие дочки, сидя под деревом, рассматривали каталог Сирз Рибак. Дедушка сказал, издольщик срезал прут и сек их по ногам, пока не потекла кровь. Он сказал, что продолжал наблюдать, и издольщик взял каталог Сирз Рибак и ушел с ним за сарай. Там он сжег каталог, разорвав его сначала в клочья, как будто он ненавидел этот каталог. Дедушка сказал, а потом он сел на землю – за сараем, где никто не мог его видеть, – и заплакал. Дедушка сказал, он это видел и поэтому знает.

Дедушка сказал, что такие вещи нужно понимать. Но люди по большей части не хотят делать себе труда – и прикрывают свою лень словами, и называют других «недотепами».

Я принес мокасины домой. Я положил их под мешок, где держал рабочую одежду и рубашку. Я на них не смотрел – они мне напоминали о маленькой девочке.

Она никогда больше не возвращалась в магазин на перекрестке. Ни она, ни ее папа. Так что, должно быть, они переехали.

Наверное, горлица им пропела издалека.