Текст книги "Царство небесное силою берется"

Автор книги: Фланнери О'Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Ты пропустил всю ту часть, где он пришел, когда ему было четырнадцать лет, и нахамил тебе, – напоминал Таруотер.

– Да хамства-то он у них набрался, – отвечал старик. – Талдычил, как попугай, их слова, что у меня, дескать, не все дома. А правда вся в том, что даже если они и велели ему не верить в то, чему я его научил, забыть он этого все равно уже не мог. Не мог он забыть, что, может, этот недоумок – не единственный ему отец. Я заронил в него семя, и не напрасно, нравится это кому-то или нет.

– Оно упало меж терний, – говорил Таруотер. – Расскажи, как он тебе нахамил.

– Оно упало в борозду глубокую, – говорил старик. – А то думаешь, пришел бы он сюда после катастрофы, стал бы он меня разыскивать?

– А может, он просто хотел убедиться, такой же ты псих, как раньше, или нет, – подначивал деда мальчик.

– Настанет день, – медленно отвечал дед, – и разверзнется в тебе бездна, и откроется тебе то, чего ты доселе не знал. – И он бросал на мальчика такой пронзительный, всевидящий взгляд, что тот, скорчив сердитую мину, отворачивался прочь.

Дед отправился жить к учителю и сразу же окрестил Таруотера, почти под самым учительским носом, а учитель надругался над священным обрядом и превратил его в богохульство. Но эту историю старик не мог рассказывать по порядку. Он всякий раз сдавал немного назад и объяснял, почему он вообще пошел жить к учителю. Тому было три причины. Во-первых, по его словам, он знал, что нужен учителю. Он был единственный человек, который за всю учителеву жизнь хоть что-то для него сделал. Л во-вторых, племянник вполне подходил старику, чтобы похоронить его, и дед хотел заранее договориться с ним о каждой важной для него детали. А в-третьих, старик хотел проследить за тем, чтобы Таруотер принял крещение.

– Да знаю я, – говорил Таруотер. – Давай уже дальше.

– После того как эти трое погибли и он стал хозяином в доме, дом он вымел подчистую, – сказал старый Таруотер. – Всю мебель оттуда повыкинул, кроме разве что пары стульев и стола, да еще оставил пару коек и колыбель, которую он сам же для тебя и купил. Снял все картины, все занавески, ковры все убрал. Даже одежду матери, сестры и этого недоумка всю сжег, чтобы ничего от них не осталось. И остались только книжки и бумажки, которые он за жизнь свою насобирал. Кругом одна бумага, – сказал старик. – Заходишь в комнату, как в птичье гнездо попал. Я пришел через несколько дней после аварии, и он мне обрадовался. У него аж глаза загорелись. Он был рад меня видеть. «Вот те на, – говорит он мне, – только я успел вымести и вычистить дом, и на тебе, явились семь чертей в одной шкуре». – И старик радостно хлопал себя по колену.

– Как-то не очень мне верится…

– Прямо он этого, конечно, не сказал, – говорил дед, – по ведь я же не идиот.

– Раз он не сказал, значит, ничего ты не можешь знать наверняка.

– Я в этом уверен так же, как и в том, что это вот,– он поднимал руку и растопыривал короткие толстые пальцы прямо перед лицом у Таруотера, – моя рука, а не твоя.

Было в этом жесте что-то такое, от чего у мальчика всякий раз пропадало желание вредничать.

– Ладно, давай дальше, – говорил он. – Если так и будешь топтаться на месте, никогда и не доберешься до его богохульства.

– Он был рад меня видеть, – продолжал дед. – Открывает он, значит, дверь, а дом у него за спиной весь забит макулатурой, а тут я стою. Еще бы ему не радоваться. У него все на лице было написано.

– А что он сказал? – спрашивал Таруотер.

– Он посмотрел на мою котомку, – сказал старик, – и сказал: «Дядя, вы у меня жить не сможете. Я прекрасно знаю, что вам нужно, но этого ребенка я воспитаю по-своему».

При этих словах учителя по жилам у Таруотера всякий раз пробегала острая, едва ли не чувственная волна радости.

– Тебе, может, и показалось, что он был рад твоему приходу, – говорил он, – а мне так кажется, что с точностью до наоборот.

– Да ему от роду было двадцать четыре года, – сказал старик. – У него еще все мысли были на лбу написаны. Это был все тот же семилетний мальчуган, которого я увел с собой, разве что очки теперь были в черной оправе и не падали все время, потому что нос подрос. Глаза стали меньше, потому что лицо выросло, но все равно это было одно и то же лицо. Сразу было видно, о чем он думает. Это уже потом, когда я тебя выкрал, а он пришел за тобой, лицо у него закостенело. Стало как каменное, как тюремный фасад, но это потом, а тогда, в тот момент, все было ясно как божий день, и я сразу понял, что нужен ему. А иначе зачем бы он пришел в Паудерхед рассказать, что они все померли? Я тебя спрашиваю! Мог ведь просто оставить меня в покое, и все дела.

Ответа мальчик не находил.

– В любом случае, – говорил старик, – по делам его видно, что я ему был нужен: ведь принять-то он меня к себе принял. Смотрит он, значит, на мой узел, а я ему и говорю: Прими, говорю, меня из милости, а он в ответ: Простите, мол, дядя. Если я вас пущу, вы еще одному ребенку жизнь поломаете. Так что нельзя вам у меня оставаться. Этот ребенок будет жить в реальном мире. Он будет знать, чего сможет добиться сам. И спасителем для самого себя он станет сам. Он будет свободным человеком! – Тут старик поворачивал голову и сплевывал. – Свободным человеком! – повторял он. – Он весь был напичкан такими вот словечками. И тогда я ему сказал. Сказал ему то, что заставило его передумать.

На этом месте мальчик всегда вздыхал. Это был у старика коронный номер. Он тогда сказал учителю: Я не жить к тебе пришел. Я пришел умирать!

– Поглядел бы ты тогда на его лицо, – говорил он. – Его вдруг словно подменили. Плевать он хотел, что этих троих не стало; но когда он понял, что я могу умереть, он в первый раз почувствовал, что может лишиться кого-то очень близкого. И встал как вкопанный в дверях и смотрит на меня.

Однажды, один-единственный раз, старик наклонился вперед и выдал Таруотеру тайну, которую держал при себе все эти годы:

– Он любил меня, как родного отца, и стыдился этого! Мальчика это не особенно тронуло.

– Ага, – сказал он, – а ты ему наврал в глаза. Умирать-то ты и не собирался.

– Мне было шестьдесят девять лет, – сказал дед. – Я мог умереть на следующий день. А мог и не умереть. Не дано человеку знать час смерти своей. Жизнь-то я, почитай, уже прожил. Так что это была не ложь, это было такое предположение. Я ему сказал: Может, проживу еще два месяца, а может – два дня. И одежа на мне была вся новая – специально купил, чтоб меня в ней похоронили.

– Уж не эта ли? – возмущенно спросил Таруотер, ткнув пальцем в прореху на дедовом колене. – Не та ли самая одежа?

– Я ему сказал: Может, два месяца еще протяну, а может, и два дня, – сказал дед.

А может, лет десять или двадцать, подумал Таруотер.

– Да, – сказал старик, – это его потрясло.

Может, это его и потрясло, подумал мальчик, только не очень-то он по этому поводу горевал. Учитель просто сказал: «Значит, дядя, я должен вас похоронить? Ладно, похороню. С удовольствием. По полной программе». Но старик настаивал, что слова – это одно, а выражение лица и поступки – совсем другое.

Таруотера дед успел окрестить, не пробыв в доме племянника и десяти минут. Они вошли в комнату, в которой стояла Таруотерова кроватка, и как только старик взглянул на него – спящего младенца со сморщенным серым личиком, – он услышал глас Господень, и молвил глас сей: «ВОТ ПРОРОК, ЧТО ПРОДОЛЖИТ ДЕЛО ТВОЕ. ОКРЕСТИ ЕГО».

Этот? спросил старик. Этот сморщенный серолицый… И не успел он подивиться, как же можно окрестить дитя, когда племянник под боком, как Господь уже послал продавца газет, который постучал в дверь, и учитель пошел открывать.

Когда через несколько минут он вернулся, дед уже держал Таруотера на одной руке, а второй лил на него воду из бутылочки, которую нашел на столике рядом с кроваткой. Соску он с нее снял и сунул в карман. Он как раз произносил последние положенные слова, когда учитель вошел в комнату; тут он поднял глаза, увидел, какое у племянника лицо, и покатился со смеху. Стоит в дверях, как мешком пришибленный, рассказывал старик. Даже не разозлился поначалу-то, а как будто его пыльным мешком оглоушили.

Старый Тару отер сказал ему: «Заново родился сей младенец, и ты уже ничего не можешь с этим поделать». И тут он увидел, как в племяннике вскипает гнев и как тот старается не выпустить его наружу.

«Ты отстал от жизни, дядя, – сказал племянник. – Теперь меня этим не проймешь. Ни вот столечки. Смех один, да и только».

И он засмеялся, коротко и отрывисто, но, по словам старика, лицо у него при этом пошло пятнами.

«Теперь все это без толку, – сказал он. – Если бы ты со мной все это провернул, когда мне было семь дней, а не семь лет, может, и не поломал бы мне жизнь».

«Если кто тебе ее и поломал,– сказал старик,– то не я».

«А то кто же, – сказал племянник и пошел на деда через всю комнату, красный как рак. – Ты же слепой, а потому и не видишь, что ты со мной сделал. Дети – народ беззащитный. Доверие – вот их проклятие. Ты выбил у меня почву из-под ног, и я не обрел ее вновь, покуда сам не разобрался, что к чему. Ты заразил меня своими идиотскими надеждами, своей дурацкой жестокостью. Я же до сих пор бываю иногда сам не свой, до сих…» – и замолчал. Не смог признаться в том, что старику и без него было известно. «Со мной все в порядке, – сказал он. – Этот твой клубок я распутал. Чистым усилием воли. Размотал – и сам распрямился».

– Вот видишь, – говорил старик, – он сам признался, что семя по-прежнему в нем.

Старый Таруотер положил младенца обратно в кроватку, но племянник взял его на руки, и странная такая улыбка на лице, говорил старик, как будто перекорежило его. «Одно крещение хорошо, а два лучше»,– сказал он, перевернул Таруотера и стал лить оставшуюся в бутылочке воду ему на жопку, и заново читать крестильную молитву. Старый Таруотер стоял и смотрел на него, ошарашенный подобным богохульством. «Теперь Иисус войдет в него хочешь с той стороны, а хочешь – с этой», – сказал племянник.

Старик проревел:

«Никогда еще богохульством не удавалось изменить воли Божьей!»

«Вот и моей воли Господь тоже изменить не в силах», – спокойно сказал племянник и положил ребенка назад в кроватку.

– А я что сделал? – спрашивал Таруотер.

– Ничего ты не сделал,– отвечал старик, как будто собственные дела и поступки мальчика вовсе не имели никакого значения.

– Но ведь пророк-то все-таки я, – угрюмо говорил мальчик.

– Ты тогда еще вообще ничего не соображал, – отвечал дед.

– А вот и соображал, – возражал мальчик. – Я лежал там и думал.

Старик на эти его слова не обращал никакого внимания и продолжал рассказывать дальше. Поначалу он думал, что, живя с учителем под одной крышей, ему снова удастся убедить его в том, в чем он уже один раз убедил его, когда похитил в детстве, и эта надежда жила в нем до той поры, пока учитель не показал ему статью в журнале. Тогда до старика наконец дошло, что учителя уже не исправишь. Он ничего не смог сделать ни с матерью учителя, ни с самим учителем, и теперь оставалось только одно: попытаться спасти Таруотера, не допустить, чтобы его воспитал этот дурак. И в этом он преуспел вполне.

Что-то подсказывало мальчику, что учитель мог бы приложить побольше усилий, чтобы вернуть его. Он, конечно, пришел, и получил пулю в ногу, и чуть без уха не остался, но если бы он подумал хорошенько, этого можно было бы избежать, а заодно и забрать ребенка.

– А почему он не натравил на тебя каких-нибудь законников, которые помогли бы ему забрать меня отсюда? – спрашивал мальчик.

– Хочешь знать почему? – говорил старик. – Так я скажу тебе почему. Все скажу, как на духу. Потому что посчитал, что с тобой будет слишком много хлопот. Он ведь только мозгами шевелить горазд. А шевелить мозгами и пацаненку штаны мокрые менять – это не одно и то же.

Мальчик думал: вот если бы учитель не написал ту статью про деда, жили бы мы сейчас в городе, все втроем.

Поначалу, прочитав статью в журнале для учителей, старик не понял, о ком это пишет племянник, кто такой этот тип, который настоящее ископаемое. Он засел читать статью, раздуваясь от гордости, что его племянник добился такого успеха и его сочинение напечатали в журнале. Учитель небрежно протянул номер дяде и сказал, что вот, мол, может, имеет смысл бросить взгляд, и старик тут же сел за кухонный стол и взялся читать. Потом он вспоминал, что учитель все время маячил в дверном проеме, чтобы посмотреть, какое впечатление все это произведет на старика.

Где-то на середине статьи старому Таруотеру стало казаться, что читает он о человеке, с которым встречался когда-то давным-давно или, может, просто видел его во сне – до того знакомым казался ему этот человек. «Причиной его фиксации на богоизбранности является чувство неуверенности в себе. Испытывая потребность в призвании, он призвал себя сам», – прочел он. А учитель все ходил и ходил мимо двери, потом наконец зашел в кухню и тихо сел напротив старика за тот же маленький белый металлический стол. Когда дед поднял голову, он улыбнулся в ответ. Улыбка была едва заметной, такой, что к любому случаю подойдет. По этой его улыбке старик и догадался, о ком написана статья.

Целую минуту он не мог пошевелиться. Он чувствовал, что связан по рукам и ногам внутри учительской головы,

и что место это такое же пустое и чистое, как палата в психушке, и как он съеживается, усыхает, чтобы вместиться в эту пустоту. Глаза у него судорожно метались из стороны в сторону, как будто на него снова надели смирительную рубашку. Иона, Иезекииль, Даниил – на какой-то момент он почувствовал себя всеми тремя пророками одновременно, он был и проглочен, и пленен, и брошен в яму.

Племянник, все еще улыбаясь, протянул руку через стол и положил ее деду на запястье. Ему было жаль старика.

«Вам бы, дядя, следовало заново родиться,– сказал он.– Своею же собственной волей, и вернуться в реальный мир, где нет для человека другого спасителя, кроме него самого».

Язык лежал у старика во рту, словно камень, но сердце стало набухать у него в груди. Кровь пророка взыграла в нем и вышла из берегов, взыскуя чуда, взыскуя освобождения, хотя выражение на лице осталось прежним: пустота и обида. Племянник положил руку на огромный кулак старика, поднялся и вышел из кухни, сияя победной улыбкой.

На следующее утро, когда учитель с бутылочкой в руках подошел к кроватке, чтобы накормить младенца, вместо ребенка он нашел там синий журнал, на задней обложке которого старик нацарапал свое послание: ПРОРОК, КОТОРОГО Я ВОСПИТАЮ ИЗ ЭТОГО МЛАДЕНЦА, ПРАВДОЙ ВЫЖЖЕТ ТЕБЕ ГЛАЗА.

– Я всегда был человеком дела, – говорил старик, – а он нет. Он никогда и ни на что не мог решиться. Все только в голову себе: затолкает и перемелет в прах. А я дело делал. Я дело делал, и поэтому ты сидишь здесь, свободный человек, и ты богат, потому что ведаешь Истину, и свободен в Господе нашем Иисусе Христе.

Мальчик раздраженно поводил плечами, как будто для того, чтобы поудобнее устроить на спине бремя Истины, тяжелое и неудобное, как крест.

– Он пришел сюда и словил пулю, потому что хотел забрать меня, – упрямо говорил он.

– Если бы он и правда этого хотел, он бы своего добился, – говорил старик. – Натравил бы на меня полицию или отправил обратно в дурдом. Да он все что хочешь мог сделать, но вместо этого связался с этой бабой из соцзащиты. Она-то его и уговорила родить своего и оставить тебя

в покое, а его уговорить оказалось – просто делать нечего. А своего, – и старик снова впадал в раздумья об учителевом чаде, – Господь послал ему такого, которого испортить невозможно. – Старик хватал мальчика за плечо и яростно сжимал его. – И если мне не приведется его окрестить, это сделаешь ты, – говорил он. – Тебе, малец, я велю исполнить долг сей.

Ничто так не раздражало мальчика, как эти слова.

– Мной Господь повелевает, а не ты,– огрызался он и пытался выдрать плечо из стариковых пальцев.

– Господь себя ждать не заставит,– говорил старик и сжимал ему плечо еще сильнее прежнего.

– Но этот-то небось тоже ссался, и учитель штаны ему менял, – бормотал Таруотер.

– Это за него делала баба из соцзащиты,– говорил дед.– Для чего-то же она должна была пригодиться, только вот спорим, ее уже там нет. Берника Пресвитер! – выкрикивал он так, как будто не мог себе представить имени более идиотского, чем это.– Берника Пресвитер!

У мальчика хватило мозгов, чтобы понять, что учитель его предал, и поэтому он не собирался идти к нему, пока не рассветет и не станет видно, что у тебя перед глазами, а что за спиной.

– Пока темно, я туда не пойду, – внезапно сказал он Миксу. – Можете там не останавливаться – я все равно не выйду.

Микс небрежно облокотился на дверцу машины, одним глазом поглядывая на дорогу, а другим – на Таруотера.

– Послушай, сынок, – сказал он. – Священника из себя строить я не собираюсь. Не собираюсь учить тебя, что врать нехорошо. Не буду требовать от тебя чего-то невозможного. Я скажу тебе одно: не ври, если в этом нет необходимости. Иначе, когда она появится, тебе никто не поверит. Мне врать совсем не обязательно. Я прекрасно знаю, что ты сделал.

Луч света ворвался в машину, Микс повернулся и увидел рядом бледное лицо с широко раскрытыми глазами цвета сажи.

– Откуда вы знаете? – спросил мальчик. Микс довольно улыбнулся.

– Потому что я в свое время поступил точно так же, – сказал он.

Таруотер схватил торговца за рукав куртки и дернул на себя.

– На Страшном суде, – сказал он, – мы с вами восстанем и скажем, что мы сделали!

– Ты думаешь? – Микс снова взглянул на мальчика, подняв бровь под тем же самым углом, под которым носил шляпу. Потом спросил: – Ты, парень, по какой части намерен дальше идти?

– Части чего?

– Чем займешься? Какой работой?

– Я все могу, вот только в машинах совсем не разбираюсь, – сказал Таруотер и снова откинулся на сиденье. – Дед меня всему научил, вот только первым делом нужно будет проверить, что из этого правда.

Они углубились в неряшливые городские окраины, с покосившимися деревянными домишками, на которых кое-где случайный тусклый фонарь высвечивал поблекшую вывеску с рекламой какого-нибудь целебного снадобья.

– А по какой части был твой дед? – спросил Микс.

– Он был пророк, – сказал мальчик.

– Да иди ты? – вскинулся Микс, и плечи у него пару раз дернулись, как будто пытались прыгнуть выше головы. – И кому он возвещал свои пророчества?

– Мне, – сказал Таруотер. – Больше его никто не слушал, а мне все равно слушать больше было некого. Он выкрал меня как раз вот у этого дяди, который теперь у меня единственный на всем свете родственник, чтобы спасти от погибели духовной.

– Этакий слушатель поневоле, – сказал Микс. – А теперь ты, значит, едешь в город, чтобы найти эту самую свою духовную погибель вместе со всеми нами, грешными?

Мальчик немного помолчал. Потом сказал осторожно:

– Я не говорил, чем собираюсь заняться.

– Ты вроде как не слишком уверен в том, о чем тебе рассказывал этот твой дед? – спросил Микс. – Что, думаешь, он тебе лапшу на уши вешал?

Таруотер отвернулся и посмотрел в окно, на хрупкие очертания домов. Локти он плотно прижал к бокам, как будто ему было холодно.

– Это я выясню, – сказал он.

– А пока-то что? – спросил Микс.

По обе стороны от них разворачивался темный город, а где-то впереди, у самого горизонта, маячил тускло светящийся круг.

– Подожду, а там посмотрим, что со мной сделается, – сказал мальчик через секунду.

– А если ничего с тобой не сделается? – спросил Микс. Светящийся круг стал огромным, они резко свернули и остановились в самом его центре. Мальчик увидел зияющую бетонную пасть, перед ней две красные бензоколонки, а сзади маленькое стеклянное конторское помещение.

– Ну, так как же, если вдруг ничего такого с тобой не сделается? – повторил Микс.

Мальчик мрачно посмотрел на него и вспомнил, как тихо стало после того, как умер дед.

– Ну? – сказал Микс.

– Тогда я сам что-нибудь сделаю, – ответил мальчик. – Дело делать – это я могу.

– Молоток, – сказал Микс. Он открыл дверь и поставил ногу на землю, но глаз с попутчика не сводил. Потом он сказал: – Подожди-ка минутку. Я девчонке своей позвоню.

Рядом с передней застекленной стеной конторы на стуле спал человек; Микс не стал его будить и вошел внутрь. С минуту Таруотер, вытянув шею, следил за ним из окна. Потом он вылез и подошел к стеклянной двери, чтобы посмотреть, как Микс управляется с аппаратом. Аппарат был маленький и черный и стоял посреди заваленного всяким хламом стола, на который Микс уселся так, как будто стол был его собственный. Рядом с конторой лежали автомобильные шины, пахло бетоном и резиной. Микс разъединил аппарат на две части, одну поднес к голове, а по другой стал водить пальцем: кругами. Потом он просто сидел и ждал, покачивая ногой, а возле уха у него гудела трубка. Через минуту уголки рта у него разъехались в кислой целлулоидной улыбке, и он, переведя дыхание, сказал:

– Лапочка моя, как живем-поживаем? – И Таруотер, стоя в дверях, услышал в ответ настоящий женский голос, который звучал как с того света:

– Милый, это правда ты?

Микс заверил, что это он и есть, собственной персоной, и назначил ей свидание через десять минут.

Таруотер, исполненный благоговейного страха, стоял в дверях. Микс соединил две части телефона, а потом с эдакой подковыркой в голосе сказал:

– А почему бы тебе не взять и не позвонить своему дяде? – и стал наблюдать, как мальчик меняется в лице, как взгляд его уклончиво ползет куда-то вбок, а возле жесткой линии рта обозначаются глубокие складки.

– Я и так скоро с ним поговорю, – пробормотал он, продолжая, как зачарованный, смотреть на черный механизм со спиральным проводом. – А как им пользоваться? – спросил он.

– Просто набираешь номер. Ты же видел, как я это делал. Давай, звякни дяде, – настаивал Микс.

– Да нет, вас же там эта женщина ждет, – сказал Таруотер.

– Подождет, – сказал Микс. – Это единственное, что у нее хорошо получается.

Мальчик подошел к аппарату и вытащил карточку, на которой записал номер. Он вставил палец в диск и стал осторожно крутить.

– Боже правый, – сказал Микс, снял трубку с рычага, вложил ее мальчику в руку, а руку поднес ему к уху. Он сам набрал номер, а потом силой усадил на стул, но Таруотер снова встал и остался стоять, слегка подавшись вперед и прижав к голове гудящую трубку, а сердце бешено колотилось изнутри в грудную клетку.

– Не говорит, – пробормотал он.

– Подожди немного, – сказал Микс. – Может, он не любит вставать среди ночи.

Гудение длилось с минуту, а потом вдруг резко прервалось. Таруотер стоял и молча прижимал трубку к голове с таким напряженным выражением на лице, как будто боялся, что вот-вот услышит на том конце провода глас Господень. А потом в трубке раздался звук: как если бы кто-то тяжело дышал ему прямо в ухо.

– Спроси человека, с которым хочешь поговорить,– подсказал Микс. – С кем ты будешь говорить, если не понятно, кто тебе нужен?

Мальчик не пошевелился и не издал ни звука.

– Я тебе что сказал, спроси того, кто тебе нужен, – раздраженно сказал Микс. – У тебя что, мозги отшибло?

– Я хочу поговорить со своим дядей, – прошептал в трубку Таруотер.

На другом конце было тихо, но эта тишина не производила впечатления пустоты. Казалось, что там просто затаили дыхание и ждут. И вдруг мальчик понял, что по другую сторону аппарата – учительский сын. Перед глазами тут же встало белесое тупое лицо. Злым, срывающимся голосом Таруотер сказал:

– Я хочу поговорить со своим дядей! Не с тобой!

В ответ снова послышалось тяжелое дыхание. Звук был булькающий, как будто кто-то пытался дышать под водой и рвался наружу. Через секунду все стихло. Трубка выпала из руки Таруотера. Он стоял тупо и безучастно, как будто ему только что было явлено откровение, понять которое он пока не в силах. Казалось, где-то глубоко-глубоко он пропустил чудовищной силы удар, который просто не успел дойти до поверхности его сознания.

Микс взял трубку и поднес ее к уху: на том конце провода было тихо. Тогда он положил ее на рычаг и сказал:

– Поехали. Нечего терять время попусту.

Он подтолкнул ошеломленного мальчика в спину, они вышли и снова поехали в город. Микс сказал, что нужно научиться управляться с любым механизмом, который попал тебе на глаза. Он сказал, что величайшее изобретение человека – это колесо, и спросил Таруотера, задумывался ли тот когда-либо над тем, как же люди обходились без колеса, но мальчик ему не ответил. Он, казалось, вообще ничего не слышал. Он сидел, слегка подавшись вперед, и время от времени едва заметно шевелил губами, как будто беззвучно разговаривал сам с собой.

– Н-да, – мрачно сказал Микс, – жуткое, должно быть, было времечко.

Он так и знал, что у мальчика нет и не может быть никакого дяди, который жил бы в таком приличном месте, и, чтобы доказать это, нарочно свернул на улицу, где должен был жить предполагаемый дядя, и медленно поехал мимо маленьких приземистых домов, пока не нашел нужный номер, нарисованный светящейся краской на маленьком столбике, вбитом у края лужайки. Он остановил машину и сказал:

– Ну вот, парень, приехали.

– Куда? – очнулся Таруотер.

– Это дом твоего дяди, – сказал Микс.

Мальчик обеими руками вцепился в автомобильную дверцу с опущенным стеклом и уставился на черные очертания дома, который едва угадывался на фоне еще более черной тьмы.

– Я же сказал,– произнес он сердито,– я туда не пойду, пока не рассветет. Поехали.

– Ты пойдешь туда прямо сейчас, – сказал Микс. – Я с тобой возиться не намерен. И там, куда я еду, тебе делать нечего.

– Я здесь не выйду, – сказал мальчик.

Микс перегнулся через соседнее сиденье и открыл дверцу.

– Пока, сынок, – сказал он. – Если очень уж проголодаешься до следующей недели – позвони мне по тому номеру, который у тебя на карточке, и мы что-нибудь придумаем.

Мальчик, побелев как полотно, яростно сверкнул на него глазами и выскочил из машины. Он прошел по короткой бетонной дорожке к крыльцу и резко сел, сразу растворившись в темноте. Микс захлопнул дверцу машины. Несколько секунд он сидел и смотрел на едва заметный силуэт мальчика на крыльце. Потом откинулся на сиденье и тронулся. Ничего путного из него не выйдет, сказал он себе.