Текст книги "Чертополох с окраины Уфы. Книга 1 (50-70-е годы)"

Автор книги: Фирдауса Хазипова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Фирдауса Хазипова
Чертополох с окраины Уфы. Книга 1 (50-70-е годы)

Посвящается школьным учителям: тем, кто предан был профессии и одарил теплотой и заботой в самую беззащитную пору нашу – в детстве. Одноклассникам – нас не случайно собрала судьба в одном классе. Студенческим преподавателям и однокурсникам Башкирского государственного педагогического института и Уфимского училища искусств – все непросто в мире, но и происходит все не просто так.

Родным, друзьям, сослуживцам, знакомым – пусть никогда не догонят вас запоздалые сожаления о том, что было, и что не успели сказать дорогим людям.

Ныне здравствующие! Будьте здоровы, любите жизнь, и пусть она любит вас.

«Чем далее уходит человек вперед по дороге своей жизни, тем сильнее пробуждается в нем желание приостановиться на этом пути и окинуть взглядом пройденное пространство. И чем короче становится доставшийся на его долю отрезок жизни, тем чаще он оглядывается назад, пробуя понять, зачем пройдено все то, что пройдено»

Эльмар Грин

Предисловие

Название книги сложилось сразу, как наитие. Чертополох, или татарник. Из каких ассоциаций выросло это определение? Например, синеголовник. Эти обаятельные кусты с колючими шариками сиреневатого цвета создают голубовато-сизое дымчатое облачко и растут сами по себе. Но синеголовник однообразно романтичен и весь колюч. Он недоступен для боли. Мне ближе чертополох с острыми зазубренными листьями и нежным волокном цветов. Он жестко колюч. Его листья могут поранить. Но розовато-сиреневые цветы, эти нежные шелковые волокна, повторяя своими очертаниями вертикально вытаращенные шипы на бутоне, красивы, и, увы, легко уязвимы.

Все это сорняки. Но их ценят за лечебные свойства. А знающие люди считают, что чертополох отпугивает нечистую силу и оберегает от сглаза и порчи. Какое это имеет отношение ко мне, трудно сказать. Хотя сходство, несомненно, есть. С детства сама по себе. Иногда колючая… Изгнание нечистой силы… Возможно, отсюда частые конфликты. Не выдерживает моего присутствия нечисть?

Город Уфа – так географически сложилось – одна длинная окраина. Стиснутая между двух рек Белой и Уфимкой, она тянется с юга на север неширокой полосой, своими очертаниями напоминая половник о двух концах: на юге – историческая часть города, на севере – бывший город Черниковск, присоединенный к Уфе. Но в какое бы место города ты ни приехал, оглянувшись по сторонам, заметишь, что вот она, совсем недалеко окраина.

Об исторической южной части говорить нет смысла – они во всех городах похожи. А вот северная часть столицы Башкирии формировалась в годы бурного строительства крупных заводов и годы массовых репрессий. Здесь было несколько лагерей для советских заключенных, военнопленных немцев, спецпереселенцев. В этих местах до сих пор стоят полуразрушенные бараки, которыми была застроена большая часть северных окраин.

Если рассматривать вопрос глобально, Уфа – это окраина Европы, место ссылки и в царское время, и в советские 30–40-е годы. Но если смотреть еще глобальнее, Башкирия – центр Евразии, поскольку здесь проходит граница между двумя континентами.

Предыстория рода

«Кровь татарская текла рекой»… На эту леденящую кровь историческую информацию я отреагировала совсем по-другому, когда, начиная поиски своей родословной, услышала от родственника Хамита Хисамова, что наши предки – мишары – в свое время бежали из Казани после разгрома ханства Иваном Грозным. «Кровь татарская текла рекой, трудно было пройти через множество валявшихся трупов. Ими были переполнены берега Казанки под кремлем, ямы, овраги, рвы оборонительных укреплений; местами их кучи доходили до высоты городских стен… Лишь незначительная часть казанцев смогла перейти Казанку и уйти в леса»[1]1
  Яков Коломинский. Беседы о тайнах психики. Минск, 1990.


[Закрыть].

Из этого месива, в котором, казалось, катастрофически угасает одна из многочисленных наций, выбрались или сохранились остатки татарского генофонда, что без преувеличения можно считать чудом.

Мои предки бежали в лесные районы Башкирии. Дальние корни мне неизвестны, а начало XX века ознаменовалось рождением нашей бабушки – Гальмии Гатиятулловны в д. Салихово Уфимского уезда Уфимской губернии (ныне Чишминский район Башкирии). В замужестве – Валеевой, затем Баталовой) – 15 апреля 1901 года. Ее прадед – Губайдулла, дед – Хисматулла, отец – Гатиятулла; мать, Гайния Ялалетдина-дочь. Брат Гатиятуллы Юмагужа с пятью детьми переехал на жительство в Караидельский, почти таежный район.

Гальмия до 17 лет жила в деревне, ухаживала за парализованной матерью. Из-за этого не могла учиться в школе, которая находилась в 7 км. Красивая, уверенная в себе, она шла по воду с коромыслом, и все оборачивались ей вслед. Такой увидел ее чапаевский боец и увез в Уфу.

Наш дед Хасан Валеев (по данным архива, Хасан Мухаметвалиев) родился в 1885–86 году. Его родители были середняки, мастера на все руки, как их деды-прадеды. Служил у Чапаева. После гражданской вернулся домой в деревню Уразбахтино Алкинского района. Хотя он любил другую девушку, по настоянию родителей женился на Гальмие. По воспоминаниям дочери Зайтуны, он занимал пост в СИЗО по ул. Достоевского, ездил на лошади с тарантасом, в семье был личный конюх, домработница. Хасану дали квартиру в двухэтажном кирпичном доме на улице Красина. Позднее ему выделили служебную машину. Затем работал на швейной фабрике «8 Марта» механиком и преподавал на курсах механиков (ныне в этом здании расположился Красинский рынок – Ф. Х.). Когда Хасан заболел чахоткой, семье из ведомственного дома пришлось переселиться в половину дома на улице Сталина, 1.

У Хасана и Гальмии родилось четверо детей: Зайтуна, Хамза, Халит и Рауза. По традиции они «обрусили» свои имена и стали Зоей, Мишей, Геной и Розой.

Да, от деда нанай видела много обидного. Он до конца дней продолжал встречаться с любовницей, которая жила около речки Сутолоки. Ее женская обида удвоилась, когда бабушка узнала, что муж, принарядив Зайтуну и Хамзу, повез их к той женщине, которая, больная чахоткой, захотела увидеть их.

В 1938 году деда не стало (версии конца разные. Говорили, что он был убит около Сутолоки; кто утверждает, что он умер от туберкулеза).

Когда Хасана не стало, благосостояние семьи резко ухудшилось. «Меня забрал к себе дядя Абдулла Хисматуллин в с. Ермекеево. Я прожила у них три года, заканчивала школу, занималась комсомольской работой. Оттуда ушла на фронт», – пишет Зайтуна.

К началу войны на руках у нанай остались трое несовершеннолетних детей. В уфимском оперном театре разместился госпиталь, и Нанай стирала солдатское белье. Затем была, по ее словам, костюмершей. В театре работал гармонистом Баталов, наш дальний родственник. Уходя на войну капитаном, он предложил нанай пожениться с тем, чтобы она по аттестату офицера получала продукты. Так бабушка стала Баталовой. Состав, в котором ее фиктивный муж ехал на войну, до места назначения не доехал: его разбомбили.

После войны у нанай был гражданский муж Газим, вместе они прожили около пятнадцати лет. «Он был хорошим человеком: в войну, говорят, за 30 км ходил к себе в деревню за продуктами, вез их на санках, чтобы кормить детей», – из письма т. Зои.

У нанай появилось десять внучек: у Зайтуны – три дочери, у Хамзы – Венера, у Халита (д. Гены) – Альфия и Гузель, у Раузы – Фирдауса, Альмира, Альбина и Рамиля.

Часть 1. Время яркой большой Луны (50-е годы)

Ясные звезды жестко светили прямо в глаза и цинично перемигивались между собой, глядя на меня. Таких жестоких звезд я не припомню больше.

Глава 1. Детство в Уфе

Жили мы на высоком крутом берегу реки Белой в Архиерейке, на южной окраине города. Чтобы попасть на улицу К. Либкнехта, надо по ул. Ленина дойти до железных ворот парка имени Матросова, заплатить 10 копеек и пройти его по прямой: мимо читальни в белом деревянном кружеве и с верандой, где допоздна играли в шахматы; мимо летнего кинотеатра и цирка-шапито к противоположному выходу. Там город начинает резко спускаться вниз. Двухэтажные деревянные, потемневшие от времени дома, кособочатся, цепляясь за неровную поверхность почвы, улицы петляют между домами, и спускаться приходится где бегом, где мелко семеня.

Это была прекрасная окраина в историческом центре города: внизу река Белая, на противоположном берегу которой уже начинался пригород, так называемая Цыганская поляна, наверху длинное серое здание завода им. Кирова.

Лачуга, в которой селились нанай, ее дети с семьями, стояла на самом краю плато, которое стекало вниз домиками, огородами и тропками к реке Белой. Со стороны улицы был вход в маленькую темную комнату. В другой половине лачуги была большая светлая, как бы сейчас назвали, студия. Чтобы перейти на вторую половину хибары, надо было пройти по узкой тропинке, прилепившейся к стене дома и обрывающейся вниз крутым оврагом. Деревянный туалет и огород почти сползли вниз. Зато сколько неба и как красива река внизу!

Родилась я в роддоме на Советской площади в самую середину золотой осени, когда природа разноцветна и торжественна. Когда по мокрому асфальту мелкими золотыми монетами рассыпаются листья берез. Но уже через неделю стылые ветра срывают листву с деревьев, воробьи и одна-две синицы скачут по бурым, издающим жестяной звук, листьям среди клочьев зеленой травы. Тянутся к небу черные промозглые ветви. И скоро миллиарды снежинок срываются с небес, укутывают озябшие ножки деревьев. Так на стыке переменчивых погод и стылого ожидания на ветру началось мое существование на земле.

Гальмия Гатиятулловна Баталова с внучками Фирдаусой и Альмирой. Сибай. Новый 1961 год

Мой новорожденный крик разогнал мужчин из дома: от бабушки ушел ее гражданский муж, от мамы – мой отец. Поэтому появление темнокудрого младенца было омрачено удвоенной женской обидой. Фраза «разогнал всех мужчин», конечно, не более чем метафора. Не в младенце было дело. Мои родители поженились молодыми: отец работал на моторостроительном заводе в Черниковке, мама оканчивала полиграфическое училище. Оба танцевали в ансамбле. Им было не до детей. Но природа так устроена, что зародыш завязывает свой жизненный узелок, не спрашивая никого: вовремя или не вовремя. Ну и насчет того, что семья «потеряла» двух мужчин… Это случилось позднее и, конечно, не из-за меня.

Нашей семье дали комнату в Черниковке, на северной окраине города в двухэтажном желтом доме с жестяной звездой, венчающей шпиль. Мама вышла на работу переплетчицей в городскую типографию № 1, а я продолжала как-то расти, кто-то меня все время смотрел: то соседи, то типографские подружки мамы. Кличка у меня в детстве была Ленин. Видимо, мои крутые кудри напоминали лицо с октябрятского значка. Но, несмотря на дом под звездой и кличку, ортодоксальным коммунистом я никогда не была, как, впрочем, и диссидентом.

(Примечание: в том же году в Черниковку переехала семья Маканиных из Орска: Семена Степановича перевели сюда на строительство завода синтетического спирта, Анна Ивановна начала учительствовать в школе № 85, их сыновья Владимир и Геннадий, погодки, учились в школе, а Павел пошел в детсад. В Черниковке поселилась и Софья Захаровна Болховских. Через несколько лет я буду учиться у Анны Ивановны и Софьи Захаровны, и они сыграют большую роль в моей жизни).

В мои три года отец ушел из семьи. Я росла, как придется. И нанайка поняла, что без нее я пропаду.

Хотя нанай хозяйкой была никакой (сказались благополучные годы жизни с Хасаном), в ней было достаточно энергии и решимости, чтобы поддерживать детей и внуков. Когда лачуга в Архиерейке стала мала для разросшейся семьи, бабушка решительно направилась из центра Уфы в Черниковск на колхозные картофельные поля, куда уже наступал город, поставила крепкую бревенчатую избу на ул. Суворова (сейчас на этом месте стоит школа). Этот дом был настоящим муравейником: столько народу там жило, не сосчитать. Когда его снесли в начале семидесятых, все оказались с жильем.

Мне все время казалось, что в жилах бабушки текла голубая кровь. Ну не похожа она была на крестьянку! Более органично она смотрелась бы в великосветском обществе, на балах, за богато сервированным столом в блестящем окружении. Когда она сидела за столом в темноватой тесноватой комнатке частного дома среди гостей и была в ударе, ее большие серые глаза загорались веселым живым огнем. Речь блистала юмором, энергией. В ней была заметна та сдержанность и в то же время внутренняя свобода, свойственные истинным аристократам. Обыденная жизнь ее тяготила порой, нелюбовь к домашней работе и скученность народа выводила из себя. Тогда она раздражалась, крыла ругательствами все и вся. И при этом тоже была прекрасна.

Духовный переворот случился с ней после свадьбы моих родителей. Ей стало плохо, открылось кровотечение желудка. После этого нанай обратилась к религии: читала коран, намаз, соблюдала рамазан, питалась только деревенской пищей с рынка.

Ей было за 80 лет, когда сзади к ней обратился молодой мужчина: «Девушка, давайте познакомимся». Нанай обернулась, и он опешил, увидев ее озорные смеющиеся глаза, тонкие черты лица, высокие скулы и морщины. Так он извинялся потом… и любовался еще больше.

В мои пять лет появился отчим Самат. Я буквально прилипла к нему. Маленькой бегала по типографии, длинному деревянному бараку. Мне нравился грязный шумный процесс. В маминой комнате везде, где возможно, валялись книги, которые ждали переплета. Пахло клеем, бумагой, типографской мазучей краской. А потом я неслась в печатный цех. Там на высоком помосте за шумным, но опрятным агрегатом стоял подтянутый белокурый отчим. Печатный цех казался мне оплотом гармонии машины и человека…

Жизнь в коммуналке была разной. Вспоминается, как мы в своей светлой комнате лепим пельмени. Отчим и мама радостные, оживленные. Мама смеется и говорит, залепляя врата пельменя: «Кому достанется этот с перцем, будет счастливым». И я мечтаю об этом пельмешке, потому что хочу, чтобы наша семья была хорошей. К тому времени отчим перешел на работу в милицию. Если приходил нетрезвым, прямо в милицейской форме начинал дебоширить, срывать непонятную агрессию на маме и всем окружающем. Мы прятались у соседей.

Отрывочные воспоминания… Мама, довольная, наводит уют в комнате. Она любила красивую посуду, мебель, одевалась хорошо. Когда я почти через четверть века стала еженедельно появляться в типографии в качестве корреспондента, затем редактора многотиражной газеты, тетя Шура, которая помнила мою маму, укоризненно говаривала: «Роза всегда была модницей: золотые часики, платье из панбархата. А ты одеваешься, как попало»…

Так вот в комнате уютно, богато, сверкает хрусталь в серванте, и сервизы парадно поблескивают. Приходит пьяный отчим. Телевизор – на пол, сервант со всем содержимым – на пол. Грохот, крики, плач. Бабушка кричит, размахивая табуреткой, мама прячется за нее, мы, дети, выбегаем на улицу – зима ли, лето ли. Потом после бури, грома, криков я оказываюсь на руках у нанайки и сверху сочувственно дую на кровавую рану на голове, в которой кровь смешалась с седыми волосами.

На другой день из осколков посуды мы делаем в огороде красивые «секретики» – в ямке создаем узоры из битой посуды и присыпаем землей.

Я думала, что это нормальная жизнь. Рядом в доме на восточной стороне отец двух дочерей тоже пил и дрался. Рядом с ними на территории поросшей травой стоял маленький беленький домик. Там редко кто появлялся. На юге жила многодетная семья. Все были рукастые. И хозяйство там было ненормально богатое и строениями, и живностью. Слева, на западе в небольшом доме жила пожилая пара. Они были странные – жили они тихо, никогда не скандалили, и огород у них был в идеальном порядке… Однажды к соседу, живущему на углу, приехала скорая помощь. Ребята на улице говорили, что он проглотил вилку. Я пыталась представить, как это возможно, но фантазии не хватало.

У нанайки всегда жили родственники или квартиранты. Помню, двое квартирантов стоят перед бабушкой, я, видимо, сижу рядом с ней. Нанай отчитывает его: он жестоко избивал жену. Я смотрю на эту пару и удивляюсь про себя. Она, безвольно опустив руки вдоль тела, уныло опустила голову, похожая на овцу, которая устала сопротивляться. Он ниже ее на полторы головы, крепко сбитый, с бегающими по сторонам маленькими глазками, в которых полыхает еле сдерживаемая злоба. Тело его напряженно, кулаки сжаты, и, кажется, он вот-вот со звоном отпустит пружину и, как бешеный пес, порвет всех вокруг.

– Ей же достаточно сверху положить руку на его голову, слегка придавить, и от него мокрое место останется, – с недоумением думала я.

Тогда я не знала, что побеждает в драке не рост и не сила. Побеждает тот, в ком больше беспощадности и злости, в ком нет сострадания и человечности…

Часто думаю, как мне повезло, что росла большей частью в доме на почти деревенской улочке. Веселый огонь в печке, сугробы выше окна, огород. Посреди улочки проходила желтая пыльная дорога, по которой ездил разбитый кособокий автобус № 8. Вдали виднеется Курочкина гора, до нее добраться можно через большое картофельное поле, остатки колхозного наследия. На противоположной стороне дороги мечта любой детворы – пустыри, где ничем не сдерживаемый мяч летел в любом направлении без опаски разбить стекло.

Дома нас практически не видели. Нас не могли дозваться поесть. Самая популярная пища была белая булка с маслом и сахарным песком. В дни всенародных праздников мы устраивали мини-демонстрации. Детишки шли строем вдоль деревянных заборов с барабаном и подобием флага, запевая песню. Играли в магазин, «расплачиваясь» яркими конфетными фантиками, играли в «глухой» телефон. Мы никогда не ломали голову: чем бы заняться. Игр мы знали много, и оставалось только выбирать. Мы росли вольно, как чертополох, и у взрослых с нами были только разбираловки по поводу того, что к кому-то залезли в огород. У всех в огородах росло почти все, но за чужими заборами почему-то все было вкуснее.

Страшненькое тоже было в жизни. Одно время мы, ребятня, шарахались от каждой легковой машины. «Наши футболисты проиграли матч, за это они воруют детей, затаскивают в машины и убивают», – шептали мы друг другу.

Здесь висела самая яркая и большая луна на свете, и мы видели в ее желтом круге силуэт девушки с коромыслом. Здесь светили самые яркие звезды, и были споры, есть ли жизнь на Марсе, какие диковины есть на свете.

В 1957 году Черниковку присоединили к Уфе. Но в те годы, да и по сию пору, этот район отличается от центра. Он засажен тополями. Их никогда не подрезали, они росли вольно, как и мы, и стали большими и пушистыми. Много было зеленых сквериков, деревьев вдоль дорог и тротуаров, за заборами пьянил запах яблонь, сирени и черемух.

Глава 2. Город Сибай

Мы переехали жить в г. Сибай, маленький степной захудалый городок на юге Башкирии. Мы въехали в двухкомнатную квартиру в серо-кирпичный дом рядом с кинотеатром «Мир». Наш длинный дом и кинотеатр были одной стороной квадрата, напротив виднелось преуютнейшее белое здание с колоннами в греческом стиле. Как ни странно, это была баня. Рядом с ним – строение, которое визуально не помню, но внутри находилось премилое заведение с красной дорожкой – музыкальная школа, куда меня привели на прослушивание, и тут же находилась типография, куда устроились работать мама и отчим. По бокам квадрата стояли частные дома. А в середине большого пустого пространства среди взрыхленной земли стояла новенькая школа, куда я позже пошла в первый класс. Неподалеку от нас в типичном экстерьере предыдущих десятилетий – желтые двухэтажные дома по обе стороны улицы с односторонним движением, которое разделяет аллея с деревьями, – жила семья тети Зои и три ее дочери Луиза, Альфия, Неля.

Наши блага объяснялись просто: наш родственник Абдулла Хисматуллин был немаленькой шишкой в городе.

В Сибае у нас была идеальная семья. Помню, мама, беременная третьей дочерью, сидит на диване и весело командует Саматом: «Получше мой полы. Углы тоже не забывай». Он, озорно блестя глазами, поглядывает на нас, тщательно протирая пол. Дверь в санузел открывалась из кухни. Но на этом маленьком пространстве мама умудрялась накрывать два стола: для взрослых и для детей. Обед был по всем правилам из трех блюд. Опять комната радовала уютом и признаками советского благополучия. Ничего здесь не грохотало, никто ничего не обрушивал, никто не дрался. Потому что после первой же попытки вернуться к дебошу наш высокопоставленный родственник вызвал Самата к себе и сказал:

– Здесь тебе не Уфа. Будешь так себя вести, в 24 часа вылетишь из Сибая…

Как я пошла в первый класс, не помню. Помнится только запах краски и молодая учительница.

Целый день мы, ребятня, проводили на улице. Большой залитый солнцем двор. У сестренки Альмиры пошла носом кровь (было ей годика 3, мне 7). Кто-то из детишек сказал, что надо закапать йод. Кто-то сбегал домой за ним, кто-то прямо из пузырька пробует «покапать» ей в нос и заливает Альмире йодом пол-лица…

Мы в открытом грузовике с типографскими работниками едем за лесными ягодами…

В крохотном магазинчике мне поручили держать очередь за молоком. Мне стало плохо, и я вышла на улицу. Пришел Самат, высоко поднял меня на руки. Мужчина, стоящий почти у прилавка, закричал, что я стояла впереди него. Держа меня над толпой, Самат продвигался к прилавку. Я плыла над людским морем, внизу меня круглились разные головы. Я с благодарностью думала о мужике, который меня запомнил, потому что еще раз выстоять такую очередь я была не в силах.

Помню январский морозный день, мы с отчимом стоим под окнами роддома, и мама показывает крохотный белый кулек. Альбина, ребенок, рожденный в пору теплых семейных отношений.

… На улице морозная темень. Я собираю в школьный портфель свое имущество, туда же кладу самодельную тряпичную куклу. Беру за руку Альмиру. Альбина спит на руках отца. Мы возвращаемся самолетом в Уфу. Насовсем.