Текст книги "Регент"

Автор книги: Филипп Эрланже

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Капризы смерти
(1712–1714)

Несколько смертей подряд в королевском доме Франции вызвали смятение в Утрехте, где вот-вот готово было рухнуть хрупкое равновесие, с таким трудом достигнутое в ходе переговоров. Единственный пункт, в котором все сходились, – двухлетний дофин не жилец. А после его смерти корона Людовика XIV перейдет к Филиппу V, права которого были торжественно оговорены еще в 1700 году. Но ни Голландия, ни, особенно, Англия никогда не смирятся с тем, чтобы правление Францией и Испанией было сосредоточено в одних руках. Для Англии это было тем более важно, что партия вигов, взбешенная тем, что оказалась на заднем плане, резко выступала против мира и открыто обвиняла своих преемников в измене.

Начиная с марта министр Болинброк требует, чтобы Филипп V отказался сам и отказался за своих наследников от претензий на французский трон, уступив его герцогу де Бёрри, которого в случае необходимости сменят герцог Орлеанский или другие члены Бурбонского дома. Торси, верный своему господину, апеллирует к конституции, основанной на передаче короны от отца к сыну. Филипп V «Закон этот, – писал он, – следует рассматривать как дело рук Божьих, и именно он лежит в основе всех монархий. Во всяком случае, мы, французы, убеждены, что только Господь может отменить этот закон, и поэтому никакое отречение не может изменить сложившийся порядок вещей, и если даже король Испании и отречется от своих прав, то это вряд ли можно будет рассматривать как способ предотвратить зло, которого таким образом стремились избежать».

Болинброк отвечает резко: «Позвольте нам в Великобритании оставаться при убеждении, что принц может добровольно отказаться от своих прав». Впрочем, вся эта казуистика была бессмысленна: Бурбонам предстояло выбирать между Божественным правом и миром.

Пяти дней хватило, чтобы династические убеждения Людовика XIV отступили перед соображениями государственной пользы. Но, решив убедить в этом своего внука, он натолкнулся на стену непонимания.

Раздражение, испытанное Филиппом V после его вынужденного отъезда из Франции, а затем возбуждение от побед, которые он приписал Божественному вмешательству, окончательно лишили молодого монарха последних предрассудков королевского дома Франции. Загнанный в угол своей двадцатипятилетней женой, одной ногой стоявшей в могиле, и семидесятилетней гувернанткой, он бросался от плотских крайностей к мистицизму и жил, как Карл II, среди видений и иллюзий. Версаль больше не был для него центром мира, и, вышагивая по унылым залам своего мадридского дворца, он вспоминал забытую жизнь. С непреклонным взглядом, плотно сжатыми губами его католическое величество, вечно бормотавший нескончаемые молитвы, был достойным персонажем галереи портретов кисти Веласкеса.

Если Людовик XIV и мог как-то повлиять на него, то только благодаря мадам д’Юрсин. Он еще мог угрожать тем, что отведет свои войска или откажет в субсидиях. Но уже было трудно получить у Филиппа V полномочия на ведение переговоров от его имени, несмотря на столько неудач: он возмущался, когда его владения пытались ограничить Испанией и Вест-Индией. А за потерянные провинции требовал Русильон!

Предложение отказаться от наследства своих предков показалось Филиппу V кощунственным. Божественное предначертание требовало, чтобы он правил в Мадриде и в Париже или, по крайней мере, – если дофин будет жив, – чтобы он оставался королем Испании и регентом во Франции. И ничто не могло заставить его отказаться от этого священного принципа.

Английские министры, озабоченные тем, чтобы решить вопрос как можно скорее, придумали выход: когда дофин умрет, они предложат Католическому королю уступить Испанию герцогу Савойскому и получить за это владения последнего – Савойю, Пьемонт, Монферат и Сицилию. Когда пробьет час, Филипп V без труда получит французскую корону, к которой он присовокупит три савойские провинции, а Сицилию передаст императору.

План этот вывел Людовика XIV из себя – он был хорош для Европы, но Франции сулил серьезный династический конфликт. Без сомнения, империю Карла II Бурбоны потеряют, но опыт свидетельствовал о том, что союз между двумя странами всегда был очень непрочен, и король, к несчастью, осведомленный об этом, предпочтет сиюминутные интересы страны славе своего рода.

И дедушка отправил внуку письмо, где достаточно жестко изложил все соображения политического свойства, не забыв разбавить их сентиментальностью: Филипп V сможет часто приезжать в Версаль, пополнить собой поредевший из-за трагических событий семейный круг, а Мария-Луиза Савойская, так похожая на свою несчастную сестру, займет при дворе место Аделаиды…

Угрюмый подопечный мадам д’Юрсин, умудрявшийся сочетать дикое упрямство с полным безволием, воспользовался своим обычным оружием – апатией и молчанием. Так прошло две недели. Видя, что Англия проявляет все большее беспокойство, а коалиция вот-вот начнет собираться с силами, Людовик XIV потерял терпение и направил внуку настоящий ультиматум. Католический король должен был сделать выбор между предложением англичан и наследством Карла II, имея при этом в виду, что, если он предпочтет Испанию, его настоящая родина потеряна для него навсегда. В случае задержки с ответом Франция заключает сепаратный мир, отзывает свою армию, оставляя Филиппа V лицом к лицу с восемью взбешенными странами.

Пришлось повиноваться. После продолжительных молитв, разговора со своим духовником и принятия Святых Даров Филипп V с горящими глазами торжественно объявил: став однажды испанцем, он останется им навсегда. Что же до Франции, то ее корона, добавил он несколько туманно, «слишком ярко блестит», и он готов подарить ее герцогу де Бёрри.

В Версале старый король сокрушенно вздохнул, в Утрехте и в Лондоне испытывали смешанное чувство тревоги и радости. Миру в Европе больше ничто не угрожало, но как отнестись к созданному прецеденту? Во всех столицах сторонники Божественного права объявляли такое отречение недействительным. Принц не мог отказаться от того, что было дано ему судьбой.

В порыве доброй воли Филипп V создал в Испании специальную комиссию, которой было поручено в самых энергичных выражениях сформулировать его отречение. Этот текст был тут же передан ученым мужам из Оксфорда вместе с декларациями герцога де Бёрри и герцога Орлеанского, в которых те отказывались от каких бы то ни было притязаний на испанскую корону. К тому же поражение армии императора, нанесенное войсками под командованием Виллара, развеяло последние сомнения англичан.

Болинброк отправился в Фонтенбло, где был встречен как посланец мира и где сам Людовик XIV подарил ему бриллиант – точную копию того, что носил на шляпе герцог Бургундский. Обсуждаются основные пункты договора, а затем в полутемной тиши кабинета мадам де Ментенон проводятся тайные переговоры по более щекотливому вопросу.

Болинброк, отважно защищавший Божественное право Бурбонов, проявлял большую щепетильность там, где дело касалось Стюартов. Принятый несколько лет назад по инициативе вигов Закон о наследовании оставлял британскую корону за протестантской ветвью династии, не принимая в расчет прав Якова Стюарта, сына последнего законного короля. У него было еще немало сторонников в Англии несмотря на то, что Людовик XIV уже отрекся от него и признал королеву Анну. Этой несчастной принцессе, у которой один за другим родились мертвыми шесть детей, не суждено было оставить наследников. Согласно принятому Закону корона ее должна была перейти к дальнему родственнику, принцу Ганноверскому, не слишком популярному в среде тори и к тому же заклятому врагу Франции.

Поэтому Болинброк, со своей стороны, втайне надеялся на возвращение законного наследника. Он сообщил Людовику XIV, что мягкая и осторожная королева Великобритании тоже желает возвращения Якова Стюарта, но настроение умов в стране пока не позволяло открыто говорить о подобном плане. Но если Болинброк, пока просто министр, станет во главе правительства, он льстит себя надеждой, что при поддержке королевы сумеет избавиться от принца Ганноверского и ввести в Сент-Джеймсский дворец протеже Людовика XIV, который, в свою очередь, признает этого наследника законным и пожертвует укреплениями в Дюнкерке, составляющими кошмар англичан.

Переговоры закончились в атмосфере надежды и почти радости. Филипп V временами вновь возбуждал недоверие у дипломатов, заставлял их сомневаться в своей искренности. «Я ни минуты ни колебался, принимая решение, чью сторону взять, – писал он в своем обращении к испанцам. – Точно так же, как мне не было оставлено ни малейшей возможности посоветоваться и обсудить принятое решение».

В донесении посла Боннака говорилось о существовавшей угрозе. «Король Испании уступает Францию своему брату, герцогу де Бёрри, но если герцог де Бёрри не оставит наследников, король Испании не допустит, чтобы корона перешла к герцогу Орлеанскому». Взаимная неприязнь дяди и племянника ничуть не уменьшилась после 1709 года.

Но к чему выискивать поводы для беспокойства? Будущее представлялось ясным и безоблачным. Все примирились с мыслью о скорой смерти дофина. Корона перейдет к герцогу де Бёрри, а потом – к герцогу Алансонскому, которого должна была родить безумная Елизавета. Влияние, оказываемое мадам д’Юрсин на королеву Испании, будет держать эту страну в русле французской политики. А после того, как на престол Англии взойдет Стюарт-католик, к Испании присоединится и Великобритания!

Герцог Орлеанский, несмотря на необдуманные советы, не собирался оспаривать установившийся порядок, при котором ему просто не было места. После того, как Филипп V торжественно поклялся в кортесах держать свое слово короля и придерживаться данных обязательств, герцог де Бёрри и герцог Орлеанский присягнули в парламенте, что они отказываются от своих прав на наследство Габсбургов.

В тот же вечер испанский посланник отправил своему королю донесение, в котором говорилось, что французский народ не придает никакого значения этим формальностям и надеется, что после смерти дофина его католическое величество сразу же перейдет Пиренеи. К счастью, эта неосторожная депеша не привлекла внимания канцлеров.

Мирный договор был подписан Францией, Великобританией, Голландией, Пруссией, Португалией и Савойей 11 апреля 1713 года. Император отказался поставить свою подпись, и Филипп V, в бешенстве оттого, что ему приходится поступаться Фландрией, Неаполем и Миланом в пользу Австрии, Сицилией – в пользу Савойи, Гибралтаром и Порт-Магоном – в пользу Англии, последовал бы его примеру, если бы не резкое давление со стороны его деда, Людовика XIV. Утрехтский мир, ратифицированный лишь годом позже, вместе с Раштаттским миром, положил начало целому ряду европейских договоров, которые заинтересованные стороны по большей части нарушают и поддержание которых стоит усилий целого поколения. 1713… 1815… 1919… Людям не достает воображения – и история повторяется.

А пока Франция видела, что заканчиваются войны и восстанавливается мировой порядок, основанный на логике и гармонии, в котором ощущался гений Людовика XIV. Окончание всеобщего хаоса и возвращение к нормальной жизни сопровождалось ликованием, празднествами и падением нравов. «Я лучше воздержусь, – писала мадам де Ментенон принцессе д’Юрсин, – от рассказа о наших нынешних нравах: мне кажется, что я грешу против любви, которую должно испытывать к своему народу». И добродетельная дама, забыв о скандальных похождениях своей молодости, сетовала: «Мужчины хуже женщин: они разрушают семейные очаги, им нравится, когда женщины курят, пьют, играют в карты, не следят за собой».

Суровое влияние королевской дуэньи мешало безудержному веселью в Версале, и молодежь постепенно переместилась в Париж, который стал средоточием увеселений и удовольствий. Прочь от двора с его церемониалом и париками! Лучше подражать нравам и обычаям этой молодой и дерзкой страны – Великобритании!

Англичане, пересекавшие пролив, приходили в изумление от собственной популярности: эта горделивая Франция, которая вот уже полвека была примером для неотесанных иностранцев, с готовностью склонялась перед вчерашним врагом.

В 1680 году мадам де Фонтанж ввела в моду высокую и громоздкую прическу, которой, несмотря на насмешки короля, все неукоснительно следовали. Достаточно было супруге посла Великобритании показаться с гладко причесанной головой, чтобы самые элегантные дамы Парижа тут же последовали ее примеру.

Людовик XIV давно оставил позади тот возраст, когда ему нравилась фривольность. Часы досуга, некогда отдаваемые развлечениям, теперь уходили на занятия теологией. Время, свободное от работы и прогулок, бывший поклонник мадемуазель де Лавальер посвящал изучению буллы, которую по настоянию иезуитов издал папа для борьбы с гонимым и обесславленным, но не покоренным янсенизмом.

Эта булла принесла ему массу хлопот. С ней было связано столько споров, столько волнений, столько беспорядка! Епископы и доктора богословия сражались с текстами в руках, угрожая и оскорбляя друг друга под изумленными взглядами непосвященных. Впервые со времени Фронды парламент проявил непокорность и категорически отказался признать документ.

Престарелого монарха это привело в отчаяние. Подстегиваемый своим ближайшим окружением, он решил разделаться с предметом теологических споров, прибегнув к изгнаниям и заключению в тюрьму без суда и следствия. Тюрьмы были забиты янсенистами, и король подумывал о лишении сана кардинала де Ноай, архиепископа Парижа, вдохновителя сопротивления. Но времена сильно изменились. И пока оппозиция превращалась в грозную силу, воодушевленный Париж смеялся над Римом, над иезуитами, над священниками и даже над самой верой.

В ход пошли насмешки, куплеты, игра слов, намеки. Особенно популярен был один анекдот. Когда отцу Телье, духовнику короля, сказали, что в папской булле осуждался святой Павел, тот ответил:

«Подумаешь! Святой Павел и святой Августин были горячими головами и вполне заслуживали того, чтобы их бросили в Бастилию».

«А Фома Аквинский?»

«Ну, если я ни в грош не ставлю апостола, то что говорить о других!»

Задумывались ли в ту пору ясновидящие пророки, что все выпады Парижа против Версаля, победа английского рационализма над идеями Людовика XIV и свободомыслия – над догматизмом были добрыми предзнаменованиями для герцога Орлеанского? Самому принцу, конечно, это не приходило в голову. Дюбуа удалился от суетности и интриг двора и с 1712 года жил в своем аббатстве, а Филипп, по-прежнему сраженный всеобщей несправедливостью, мечтал только о том, чтобы забыться. Что хорошего могло принести ему это будущее, тщательно подготовленное осмотрительными политиками?

Но капризная смерть неожиданно изменила все человеческие расчеты. Пощадив дофина, которого все уже считали наполовину покойником, она уносит прямо из колыбели сначала маленького герцога Алансонского, сына герцога де Бёрри, затем – 5 февраля 1714 года королеву Испании. Не удовольствовавшись этим, она тут же забирает и самого герцога де Бёрри, здоровье которого было предметом зависти всех придворных – 26 апреля принц упал с лошади и повредил один из крупных кровеносных сосудов. Он никому не сказал об этом и лечился чашками горячего шоколада, 29 апреля у него поднялся жар, а 4 мая его уже не было в живых. Несколькими неделями позже его жена произвела на свет ребенка, который прожил двенадцать часов. И снова все заговорили об отравлении.

В Англии неожиданно заболела королева Анна. Обеспокоенный Болинброк откладывает заседание парламента и принимает отставку главы правительства, лорда Оксфорда, чье место он занимает 7 августа. Шести недель будет достаточно, уверяет он, чтобы избавиться от принца Ганноверского и узаконить передачу короны Стюарту. Но смерть не дает ему этого времени: 12 августа королева Анна умирает, и виги, потрясая Законом о наследовании, объявляют принца Ганноверского, теперь Георга I, королем Великобритании – судьбы мира резко меняются.

«Почему этот мир так устроен?! – восклицает в отчаянии герцог Болинброк. – Почему судьба так играет нами?!»

Завещание
(1714–1715)

Герцог Орлеанский вполне мог бы повторить отчаянный возглас Болинброка. Судьба безустанно смеялась над ним, разрушая после каждого успеха все его надежды, неожиданно вознося его очень высоко, дабы потом низвергнуть. Но никогда фортуна так резко не отворачивалась от него, как в это лето 1714 года, когда ему едва удалось избежать судебного процесса, и он, неожиданно для самого себя, оказался на нижней ступени трона.

Смерть герцога де Бёрри показала всем, что наследники Людовика XIV обречены. Недавно подписанный Утрехтский мир устанавливал, что в случае необходимости наследником дофина будет его дядя, герцог Орлеанский. Нарушить этот пункт договора – означало развязать в Европе войну. Соблюсти его? От мысли об этом багровело всегда бледное лицо короля Испании, мадам Ментенон и иезуиты хватались за сердце, министры трепетали, а гранды, почитавшие Божественное право, – приходили в смятение.

Дабы избежать ужасной дилеммы, стали надеяться на невероятное – на чудесное выздоровление дофина. В тексте договора ничего не говорилось о возможности регентства. Поэтому никакие соображения юридического характера не могли помешать Людовику XIV доверить воспитание будущего короля Филиппу V, его ближайшему родственнику. Невозможно было себе представить, чтобы невинный младенец попал под опеку человека, подозреваемого в том, что он извел всю семью ребенка. Но убедят ли Англию эти соображения сентиментального порядка?

Положение герцога Орлеанского было странным. Неожиданно превратившийся в гаранта европейского мира, в защитника национальных династических традиций, он больше не был парией и подозреваемым. Канцлеры плели вокруг него интриги, в донесениях послов речь шла только о нем, и он больше не ощущал себя в Версале последним пажом. Лишь один министр, канцлер Поншартрен, питал к нему дружественное расположение.

Попытки Филиппа найти поддержку среди ближайшего окружения вызывали у него лишь разочарование. Его лучший друг, Сен-Симон, не скрывал ни своего неприятия каких бы то ни было отречений от престола, ни того, что по смерти дофина он встанет на сторону короля Испании.

Мадам Орлеанская часто в прошлом давала ему добрые советы. Ее близость к королю и к мадам де Ментенон, казалось, могли возвратить монаршую милость ее супругу. Но увы! Устав от постоянных слез и огорчений, Франсуаза-Мария перенесла всю свою гордость и честолюбие на брата, герцога Менского, и готова была на все ради него. Она без стеснения шпионила за Филиппом, без конца противоречила ему и старалась переманить редких сторонников мужа в партию его врагов. Принц притворялся беспечным, но вел себя осмотрительно. Никогда не приходилось вести ему более опасных сражений, чем в комнате, обитой бело-золотым штофом, в которой жена его собиралась произвести на свет свою пятую дочь, мадемуазель де Божоле.

Герцог Орлеанский не мог пробираться ощупью среди расставленных ловушек. Чтобы избегать их, ему было необходимо со звериным чутьем постоянно выказывать преданность придворного, который на все готов ради своего короля, и проявлять простонародную сметливость, приводившую в изумление самого Фенелона. Аббат Дюбуа, смиренно вернувшийся в Пале-Рояль, присматривался к обстановке, наносил многочисленные визиты, мелькал в парламенте и в кабинетах дипломатов; с янсенистами он осуждал папскую буллу, с финансистами – налоги, с молодыми любителями развлечений – строгие нравы двора.

Увлекающийся, непостоянный, склонный к переменам Париж, без сомнения, можно было привлечь на свою сторону. И хотя это значило немало, существенной роли все же не играло: все взгляды были устремлены на Версаль, на этот Синай, где король в окружении близких, хорошо умевших хранить секреты, подготавливал будущее.

О чем думал величественный и неприступный старец, когда в платье из красного бархата и в белых перчатках сам правил своей маленькой коляской или когда он без промаха бил влет птиц из своей аркебузы, когда, искрясь радостью, наблюдал за тем, как приводят в порядок его сады? Ответить на эти вопросы могли только три самых близких ему человека, которых смерть пощадила – герцог Менский, Вильруа и мадам де Ментенон.

Герцог Менский был на редкость преданным сыном: нежный, уважительный, обходительный, сдержанный, набожный, умный, деловитый, он старался казаться скорее ребенком, чем сподвижником Людовика XIV. Оглядываясь вокруг, король все более утверждался в мысли, что только герцог Менский сможет пойти по начертанному им пути.

В свои семьдесят лет Вильруа сумел сохранить обаяние, внушительную внешность, галантность, изящество, наивное тщеславие и честолюбие дамского угодника. Усыпанный если не славой, то почестями, он еще не перестал заботиться о приумножении своего состояния, словно впереди у него была целая жизнь. Отказавшись от намерения войти в Государственный совет, он становится Президентом финансов. Давняя дружба вполне могла бы склонить его на сторону герцога Орлеанского, но привлеченный в Версаль мадам де Ментенон, он преданно служил своей покровительнице и даже перестал за глаза называть ее «акулой».

Звезда этой холодной тайной советчицы короля находилась в апогее. Конечно, ее царствование в роли тайной супруги монарха было не лишено огорчений и обид. Людовик XIV заставлял ее испытывать танталовы муки, спрашивая ее мнения по малейшему поводу и находя при этом особое удовольствие в том, чтобы оставлять без внимания ее просьбы. Беспристрастные советы – это хорошо, но никаких рекомендаций!

После смерти всех близких Людовика эта женщина наконец заняла то место, о котором мечтала ее властная натура. Лишенный семейных радостей, все более и более отходящий от своих современников, король инстинктивно тянулся к этой восьмидесятилетней женщине, которая заботилась о его трудах, о досуге и здоровье, отчитывала врачей, воодушевляла министров. «Для того чтобы все получилось, обращаться нужно ко мне…» – роняла, словно невзначай, вдова бедного Скаррона.

Это могущество, которому вполне могли позавидовать французские королевы, досталось бывшей прислуге мадам де Пейлан именно тогда, когда надо было решить самую сложную со времен Лиги династическую проблему. Казалось бы, маркиза использует свою власть против герцога Орлеанского, живого воплощения того, что она отвергала. Но, как мудро заметил Филипп V одному из своих людей: «От мадам де Ментенон не следует ожидать каких-либо услуг, потому что она цепко держится за волю и пристрастия короля».

Считалось, что пристрастия короля хорошо известны. Оставалось лишь угадать его волю. Красная сутана кардинала де Жюдис, специального посланника его католического величества мелькала в Версале и в Марли, появлялась то в кабинете Людовика, то у маркиза де Торси, то у герцога Менского. Прошел слух, что Филипп V собирается аннулировать свое отречение. Даже Торси, возглавлявший французскую делегацию на мирных переговорах, был теперь на стороне Филиппа V. Герцогу Орлеанскому оставалось только покориться.

И вдруг сенсация: Людовик XIV потребовал, чтобы неделикатный посланник был отозван. Значило ли это, что он отказывал своему внуку в поддержке? И вот уже все осторожно взвешивают шансы Филиппа V, когда, словно удар грома, разносится новость: 29 июля 1714 года король торжественно объявляет, что все его внебрачные дети отныне приравниваются в правах к законным наследникам, и посему, если линия законных детей прервется, корона переходит по наследству к побочным детям. Послушный парламент одобряет этот указ 2 августа.

Так приоткрылись занавеси, за которыми версальские демиурги готовили будущий порядок. Людовик XIV был готов соблюдать условия мирного договора, но, полный недоверия к герцогу Орлеанскому, вручил судьбы королевства своему сыну.

Старый монарх, безусловно, проявил бы больше мудрости, попытайся он развеять подозрения, родившиеся из клеветы, и приблизить к себе своего зятя. У Филиппа достало бы прямодушия, ума и патриотизма, чтобы оказаться достойным подобного жеста. Признаем вместе с тем, что если Людовик XIV, жертва собственного окружения, действительно видел в сыне своего брата угрозу для страны, то он поступил мудро, доверив маленького дофина герцогу Менскому, а не грозному королю Испании.

И хотя по сложившейся еще со времен Капетингов традиции побочные королевские дети признавались законными, у них никогда не было права претендовать на трон. Однако, по всей видимости, глубокого неудовольствия это ни у кого не вызвало. Возмущены были лишь гранды да янсенисты, недовольные двором после папской буллы.

Подлинные принцы крови все были еще слишком молоды, чтобы встать в оппозицию. Что же до Филиппа, чьи права напрямую задевались этим указом, он сумел проявить редкостное достоинство.

В Пале-Рояль ликовала герцогиня Орлеанская, герцогиня Менская предавалась в Сё вызывающей радости, в Сен-Сире мадам де Ментенон возносила хвалы небу.

Президент парламента Месме и генеральный прокурор Дагессо 27 августа присутствовали в Версале при утреннем туалете короля, а затем прошли в кабинет его величества, где Людовик, против своего обыкновения не умевший скрыть волнения, протянул им заклеенный семью печатями конверт и сказал:

«Господа, вот мое завещание. Никто, кроме меня, не знает, что тут написано. Я передаю его вам, чтобы завещание хранилось в парламенте, и это знак моего глубочайшего уважения и доверия. – Затем с горькой улыбкой король добавил: – Пример королей, моих предшественников, судьба завещания моего отца напоминают мне о том, что может произойти с этим завещанием. Но его требовали, меня постоянно терзали, не давая мне передохнуть. Прекрасно! Теперь я заслужил покой. Возьмите это завещание, и пусть будет, что будет. По крайней мере, я проявил терпение и больше мне не будут напоминать об этом!»

На другой день во время визита, который королева Мария де Моден, вдова короля Англии Якова II, наносила мадам де Ментенон, вошел Людовик XIV.

«Мадам, – сказал он вдовствующей королеве, – я написал завещание. Мне непрестанно напоминали, чтобы я это сделал, хотя я знаю, что это бессмысленно и бесполезно». Затем, бросив полный укоризны взгляд на свою растерявшуюся супругу, он добавил: «Я купил себе покой».

В появившемся вскоре указе говорилось, что в переданном в парламент конверте содержится завещание короля, которым он «доверяет малолетнего короля заботе и попечению Совета по регентству и, по понятным соображениям, он не хотел бы делать публичных распоряжений».

Более никаких объяснений по поводу документа, спрятанного магистрами в толще одной из колонн Дворца правосудия, дано не было. Эта таинственность чрезвычайно встревожила другие государства, а в самой Франции привела к печальным результатам. Все, кто ранее смирился с положениями договора как со свершившимся фактом, теперь старались устроить будущее по своему усмотрению и оградить себя от интриг соперников. Снова стали возникать партии, которые в течение последних шестидесяти лет не играли никакой роли.

Не было ни одного салона, ни одной таверны, где бы не велись горячие споры о Божественном праве и о противоречащих ему положениях договора. Сен-Симон, охваченный ненавистью к побочным детям, неудачно сформулировал проблему. На самом же деле, три человека имели право претендовать на то, чтобы наследовать Людовику: Филипп V и герцог Орлеанский, которые могли рассчитывать на регентство, и герцог Менский, неспособный удовлетворить свои амбиции ролью только владельца замка. Однако серьезное соперничество было возможно только между первыми двумя.

Среди всеобщего смятения только одно казалось абсолютно ясным: если бы Людовик XIV намеревался доверить дофина и Францию тому, кому это было положено по закону, он не стал бы утруждать себя письменным изъявлением своей последней воли. Значит, документ, врученный магистрам, был направлен против герцога Орлеанского.

Филипп относится к этой новой несправедливости так же, как он отнесся к предыдущей. Уважительное и глубокое молчание казалось ему единственным достойным выходом из положения. Ни его жена, ни друзья, ни бесчисленные интриганы, стремившиеся скомпрометировать Филиппа, не услышали от него ни одной жалобы. Что же до короля, то он никогда не разговаривал с герцогом Орлеанским.

Людовик XIV всегда был крайне холоден со своим зятем. И тем не менее некоторые из его высказываний в разговорах с хирургом Марешалем, его необъяснимое раздражение после того, как он вручил свое завещание, и еще некоторые признаки указывают на то, что престарелый монарх испытывал сожаление и угрызения совести. Но увы! Бдительность мадам де Ментенон помешала тому, чтобы угасающий король и его преемник восстановили отношения.

С Филиппом обошлись столь жестоко, что он не находил более в себе честолюбивых устремлений молодости, того пыла и того нетерпения, с которыми когда-то готов был завоевывать будущее. Чтобы все это вернулось, необходимо было зажечь вновь чувство ответственности перед будущим, были нужны ненависть короля Испании и огромное количество сторонников, которые вдруг стали стекаться в Пале-Рояль.

Ведь как бы там ни было, герцог Орлеанский представлял национальную династию в противовес иностранному влиянию Филиппа V, как когда-то первый Валуа противостоял Эдуарду Английскому. Разве можно помыслить о том, чтобы отдать Францию во власть наследника Карла II, этой марионетки, целиком зависящей от своих чувств, этого одержимого, ставшего прекрасным учеником инквизиции! Возобновление войны, на которую не было средств, станет первым результатом победы Божественного права.

Разумные люди, буржуазия и финансисты это понимали, мечтая о том, что претендент-отравитель, по крайней мере, сохранит мир. Споры вокруг янсенизма восстановили против сторонников иезуитов девять десятых членов парламента и половину священнослужителей. Высшая знать ненавидела побочных детей. Маркиза де Шеврёз и маркиза де Бовилье уже не было в живых; после указа от 2 августа Сен-Симон собрал вокруг герцога Орлеанского бол ьшую часть давних друзей герцога Бургундского. И наконец, молодежь, которую ужасала перспектива оказаться под властью правительства святош, инстинктивно тянулась к герцогу Орлеанскому.

Какая ирония! Даже доморощенные макиавелли, твердо верившие в злодеяния новоявленного Борджиа, считали, что подобный тип не остановится ни перед каким преступлением ради скипетра, и присоединялись к его сторонникам.

Все это более чем красноречиво доказывало, что регентство Филиппа было необходимостью – этот опустившийся принц, с которым не разговаривал ни один придворный, воплощал все надежды знати, магистров, банкиров, философов, суровых янсенистов и легкомысленных вертопрахов.