Текст книги "Левиафан (ЛП)"

Автор книги: Филип Ридли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

========== Левиафан ==========

Мне было четырнадцать, когда я в первый раз увидел, как плачет мама. Она сидела у кухонного стола, я положил перед ней свои учебники, а она вдруг стиснула мою куртку и разрыдалась. Я плакал вместе с ней.

Потом она вытерла глаза посудным полотенцем и велела мне умыться, а сама суетливо принялась чистить картошку, сетуя, что время летит, и уже через час отец будет дома, а в духовке до сих пор пусто. Когда овощи аппетитно забулькали, она посмотрела на меня и, видя, что я всё еще расстроен, притянула к себе. Она пахла солью и водорослями, как русалка.

– Иногда одиночество похоже на океан, – шепнула она. – Простор, в котором ничего нет. Так я его чувствую, Феликс. Ты слишком мал, чтобы понять.

Позже, когда я уже лежал в кровати, мама и отец о чём-то спорили у себя в комнате. Я прислушивался, стараясь разобрать слова. Мама снова плакала. Отец пытался ее успокоить. И голос его рокотал почти как из подземелья.

Утром они выглядели ужасно, глаза у обоих были красные и припухшие, и стоило отцу уйти на работу, мама снова начала плакать. Я взял ее за руку и сказал, что никуда не пойду, пока она не расскажет, что случилось. Она уверила, что дело не во мне, вовсе не во мне, а в ее одиночестве. Может, она умирает, спросил я. Это казалось единственным объяснением. Она улыбнулась и поцеловала меня.

– Тону, Феликс, – с усмешкой сказала она. – Не умираю. Тону.

Я нехотя поплелся в школу. Весь день у меня в ушах стоял ее плач. Я не мог ни на чём сосредоточиться.

После уроков, к моему удивлению, отец дожидался меня в машине. Я сел рядом с ним на переднее сиденье, и он, не говоря ни слова, отъехал от тротуара. Я чувствовал, что что-то не так. Когда мы остановились на светофоре, отец коротко на меня глянул и сказал:

– Твои родители немного повздорили, сын. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понять, о чём я. Мы оба тебя любим. Просто… дело во мне. По крайней мере, так она говорит.

Он глубоко вздохнул.

– Она любит другого, Феликс. Они встречаются много месяцев. Она приняла решение. Только и всего. Решила, чего она хочет.

Когда включился зеленый, мы свернули налево. Он вез меня не домой. Меня охватила паника. Я спросил, куда мы едем.

– На вокзал, сын, – сказал он. – Побудешь несколько дней у тети Флорин. Мы обо всём договорились.

– Мама знает? – спросил я.

– Конечно, знает! – взвился он. – Ты что думаешь, я похищаю собственного сына?

Раньше он никогда не кричал. Мы всегда так чутко относились друг к другу, чуть ли не с робостью. Его вспышка меня напугала. Отец остановил машину и обнял меня за плечи.

– Прости, сын, – пробормотал он. – Срываюсь на тебе, сам не знаю зачем. Просто… просто я думал, всё тишь да крышь. А потом… внезапно… я в центре… водоворота. Уже много лет, и понятия не имел об этом. Понимаешь?

– Да, – сказал я. Хотя и не понял.

Он завел машину, и мы в молчании двинулись дальше.

Из-за пробок до вокзала мы добирались дольше обычного. Ну, а там уже пришлось припустить со всех ног, чтобы успеть на поезд. Когда состав тронулся, отец всё не выпускал мою руку в открытом окне и бежал следом. По-моему, он хотел мне что-то сказать, но не нашел слов, только хватал ртом воздух, а в глазах плескалось отчаяние.

– Попроси маму остаться, – крикнул я.

Он выпустил мои пальцы и махнул рукой.

Я смотрел, как он становится всё меньше и меньше – черная точка на серой платформе.

Дорога заняла три часа, и большую ее часть я проспал. Перестук колес превратился в рокот прибоя, далекий завораживающий звук, мерный утробный гул, навевающий дремоту.

Я был большой рыбой в прозрачном как слеза океане. Вокруг меня резвились мелкие разноцветные рыбешки, сияющие в лазурной воде мириадами крохотных самоцветов. Это был мой дом, моя стихия, где мне не грозили ни опасности, ни потери. Мимо проплывали акулы и дельфины, тужились в родовых схватках киты, дышали и пузырились кораллы, целый океан вращался вокруг меня и лежал на моих плечах. Я переплывал от обломков одних кораблей к другим, а рыба помельче – щуки и лососи – хоронилась в убежище моих плавников. Я был богом воды, исполинским, невидимым и непостижимым.

Меня разбудил скрип останавливающегося поезда.

Я выглянул в окно и увидел тетю Флорин. С нашей последней встречи она еще располнела и, вся в черном, казалась огромной и твердой, как валун. Ее глаза перебегали от окна к окну, пока она не заметила меня. Она тут же заулыбалась, помахала рукой и поспешила к моему вагону – на удивление проворно для ее габаритов.

– Давай-ка, Феликс, дорогой, – торопила она, подталкивая меня к выходу и закрывая за мной дверь вагона. – Ох, как же ты вырос. Уже лягушка, а не головастик. Могу поклясться, ты уже ростом с Шиллинга. Садись в машину. Нам еще добрый час ехать.

По дороге я открыл окно, чувствуя, как лицо жалит колкий соленый ветер. Тетя жила у самого побережья. Она была папиной сестрой. Настоящее ее имя было Флоренс, но все звали ее Флорин[1]. Из-за этого прозвища она и своего единственного сына назвала Шиллингом[2]. Он был на три года меня старше и хотел стать астрономом.

– Ни о чем не беспокойся, – сказала тетя. – Просто отдыхай. Совсем неплохо отдохнуть недельку от школы. У Шиллинга новый телескоп. В него можно все кратеры на луне рассмотреть. А иногда, когда направишь его на море, гриндов[3]. Он меня пугает.

Я уже видел океан – безбрежную мглистую гладь, сумраком истекающую в небо. Как будто стоишь у кромки мира и смотришь в пустоту.

– Ты не должен винить свою мать, – мягко сказала тетя Флорин. – Иногда… иногда мы годами довольны своей жизнью, нам кажется, что это и есть счастье. Но оно не настоящее. Мы счастливы, потому что сравнивать не с чем. Потом… потом что-то происходит. Приходится отважиться на кораблекрушение-другое, понимаешь?

До ее дома мы добрались затемно. Выбравшись из машины, я задохнулся от изумления. Небо искрилось миллионами звезд, холодных и прекрасных. Вдалеке, за завесой мглы, слышался мерный шорох прибоя.

Тетя Флорин повела меня к дому.

Дядя Шон готовил на кухне ужин. Высокий и худой, он казался вытянутой копией свое жены. Он обнял меня и велел садиться к столу. Там было всё, что я любил: цыпленок, чесночный хлеб, ананас и сливки. Со мной оба они обращались так заботливо и участливо, как будто я был болен или убит горем. Только после ужина я спросил, где же Шиллинг.

– Он внизу, на утесах, – объяснил дядя. – Взял туда с собой телескоп. Говорит, оттуда лучше видно звезды. Ты планетами интересуешься, Феликс?

– Да нет, – сказал я. – Не думаю.

Мы пили чай с печеньем.

Вскоре я стал зевать.

– Думаю, пора спать, – объявила тетя Флорин.

Она отвела меня в комнату Шиллинга, где для меня поставили раскладушку.

– Мы подумали, вы будете довольны, – пояснила она. – Вы оба. Вам найдется, о чём поговорить. Бог свидетель, нам он не говорит ни слова. – Она поцеловала меня. – Ложись спать, Феликс Фрост.

Я разделся и забрался на раскладушку. Простыни были мягкими и прохладными. Эта постель так отличалась от моей привычной кровати, что, несмотря на усталость, я не мог заснуть целую вечность.

Мне снилось, что я могучее морское чудовище, свинцово-серое, обросшее ракушками и исхлестанное плетями времени, что шкура моя похожа на карту звездного неба, а в широких плавниках укрываются косяки рыбы. Я медленно поднялся к поверхности океана, исторгнув фонтан воды из своего тела. Воздух наполнял мои легкие, а крохотные глаза следили за загорающимися в вышине звездами. Небеса надо мной вращались и искрились, необъятные и безбрежные, как ширь океана. Я был будто распят между двумя мирами. Потом вдалеке я увидел темную громаду. Землю. Я поплыл к ней, величаво хлестнув исполинским хвостом по водяной глади.

– Ты спишь? – вторгся в мой сон чей-то голос.

Мои глаза распахнулись.

– Нет, – отозвался я.

На краю матраса сидел Шиллинг. Он был раздет до пояса и вытирал полотенцем короткие черные волосы. Льющийся из окна лунный свет серебрился на его лоснящемся влагой теле. Он пах прибоем и ночью – терпко, остро и волнующе.

– Я слышал, твои родители расходятся, – сказал он, поднимаясь.

Он был гораздо выше, чем я помнил. Когда он повернулся, я уставился на его мускулистую спину, лопатки, гусеницу позвоночника. Как будто заглядывал в другой мир или в океан.

– Не переживай, – сказал он, снимая брюки, – родители всегда ссорятся. Мои – так бесконечно. Я даже не замечаю. Знаешь, что мне интересно? – спросил он, остановившись прямо передо мной.

– Что? – отозвался я.

Он велел мне слезть с раскладушки и подвел к стоявшему у окна телескопу, осмотрел его и тщательно навел фокус.

– Вот! – провозгласил он. – Иди, посмотри!

Я заглянул в окуляр. Там, так близко, что, казалось, можно дотронуться, была молочно-белая поверхность луны. Кратеры сверкали серебряным и синим. Я залюбовался светящимся рельефом.

– Ей нет до нас никакого дела, – прошептал Шиллинг мне в ухо. – Это другой мир. Здесь ничто не может меня огорчить. Пока тот мир существует. Помни, что всегда есть другие миры.

Я посмотрел на Шиллинга.

– Я думаю, мама собирается меня бросить, – сказал я. Мне хотелось, чтобы он понял.

– И что? – спросил он.

Я попытался найти ответ.

– Знаешь, – сказал он, забираясь в кровать, – мне всё равно. Что бы там ни было, ты привыкнешь. Не грузи меня своими проблемами, ладно?

Я снова улегся и посмотрел на него. Мне так хотелось поговорить с ним. Из-за его безразличия – даже еще сильнее.

– Послушай… – начал я. Но он уже спал.

На следующий день мы с Шиллингом пошли на скалы. Он показал мне перевернутую гребную шлюпку, которую использовал как укрытие. Иногда он ночевал в ней – так он мог наблюдать за небом и слушать море. Шиллинг сказал, что чем старше он становится, тем меньше ему нужны люди. А я сказал, что мне они нужны всё больше и больше.

– Почему? – удивился он.

– Не знаю, – сказал я.

– У тебя есть друзья?

– Нет.

– У меня тоже, – признался он. – Так лучше всего.

Через пробоину мы забрались в перевернутую шлюпку. Как будто очутились в пещере. Шиллинг зажег свечу. Там был спальный мешок, книги, консервы и астрономическая карта. Он стал рассказывать мне о созвездиях.

Я придвинулся к нему поближе и почувствовал его дыхание на своей щеке. Безотчетно я потянулся к его руке. Он дернулся, как будто мои пальцы обожгли его, и, чтобы скрыть смущение, перечислил спутники Юпитера.

Вечером, за ужином, я спросил Шиллинга, можно ли нам заночевать в лодке. Тетя, гремя тарелками, тут же стала нас отговаривать. Уже слишком холодно, сказала она, и мне всё это быстро наскучит. Я уверил ее, что ничего подобного, и луна меня очень даже интересует. Она хотела было возразить, но тут зазвонил телефон. Сняв трубку, она проговорила что-то неразборчиво, а потом сказала, что это меня.

– Это отец? – спросил я одними губами.

Она покачала головой и шепнула:

– Твоя мама.

Она протянула мне трубку.

– Привет, мам, – сказал я.

– Послушай, Феликс, – заторопилась она. Я понял, что она плачет. – Послушай меня, милый. Всё это – оно большое, понимаешь? Огромное. Я не могу остаться. Ты понимаешь? Очень, очень большое. Словами не выразить. Бесконечное, Феликс. Навсегда. Я не могу тебе объяснить. Прощай. – И она повесила трубку.

Я постоял еще немного, слушая гудки на линии.

Что-то изменилось, что-то жизненно важное, но я не понимал, что. Вся моя жизнь сошла с орбиты, и я не знал, почему. Я повесил трубку и вернулся к столу.

– Так-так-так, – жизнерадостно проговорила тетя Флорин. – Теплеет прямо на глазах. Иди собирайся. Шиллинг возьмет тебя сегодня в лодку.

Мы захватили термос с кофе, бутерброды, галеты, одеяла и несколько лишних свечей. По дороге к скалам Шиллинг держался отчужденно.

Когда мы туда добрались, почти стемнело. Забравшись в лодку, мы первым делом зажгли свечу и разлили по кружкам горячий кофе. Несмотря на студеный воздух и сырость, мне не было холодно. Меня согревало всё, что я хотел рассказать Шиллингу – миллион непроизнесенных слов.

Допив кофе, мы устроились возле лодки.

Было темно и небо над нами искрилось звездами. Шиллинг лежал на спине и улыбался. Он протянул мне телескоп, и я попытался отыскать созвездия, о которых он говорил раньше. Немного погодя я вернул телескоп Шиллингу и просто смотрел на него какое-то время.

– Тебе не нужны друзья? – спросил я.

– Нет, – ответил он. – Мне не до них. – Он показал на звезды. – Вот мои друзья.

– Их хватает?

– Мне – да.

Он поднялся, отряхнул траву с одежды и снова забрался в лодку.

Я последовал за ним.

Я смотрел, как, присев у самой свечи, он чистит свой телескоп, тщательно протирая каждую линзу.

– Шиллинг… – начал я.

– Что опять не так?

Я сказал, что ничего, что я просто устал. Шиллинг предложил мне поспать.

Я лег и закрыл глаза, но сон не шел. Я мог думать только о Шиллинге – от его равнодушия мне было тоскливо и одиноко.

Я слышал, как он снова выбрался из лодки, чтобы наблюдать за звездами. Позже он вернулся и задул свечу. Я почувствовал, как он свернулся рядом со мной и вздрогнул, подтянув к лицу влажное одеяло.

– В школе меня били, – сказал я.

– Почему? – спросил Шиллинг.

– Я им не нравился.

– Почему?

– Не знаю. Может, потому что я был сам по себе. Не играл с ними.

– Как и я, – заметил он.

– И тебя били? – спросил я.

– Нет, – ответил он.

– Почему?

– Я хорошо дерусь.

– Ты много дерешься? – поинтересовался я.

– Да, – негромко отозвался он.

– Научишь меня? – попросил я.

– Вряд ли.

– Мы можем… можем быть друзьями? – спросил я.

Я слышал, как он затаил дыхание. Несколько минут мы лежали так, выжидая, не решаясь даже шелохнуться. Потом он что-то пробормотал.

– Что? – переспросил я. Но на мой вопрос ответил совсем другой звук.

Он раздавался отовсюду. Такой безысходный и тоскливый, что земля покачнулась, уходя у меня из-под ног. Спасения не было, мир затопило отчаянье.

– Что это? – прошептал я.

– Пошли! – закричал Шиллинг. – Киты!

Мы выбрались из своего укрытия. Безотрадный плач стал громче. Как будто в голос рыдало море.

– Киты! – воскликнул Шиллинг. – Я их уже слышал. Господи! Ты только послушай! – Он упал на траву. – Столько печали. Как будто… как будто небо истекает кровью… – Он посмотрел на меня. – Вот как звучит одиночество, Феликс.

– Да, – выдавил я.

Шиллинг всматривался в море, как будто киты звали его по имени. И в глазах у него был и восторг, и смятение.

– Да, – прошептал он.

Звук вибрировал вокруг нас.

– Я собираюсь сбежать из дому, – тихо сказал Шиллинг. – Сбежать и никогда не возвращаться.

– Когда? – спросил я.

– Скоро, – ответил он.

Неизбывная песнь китов не смолкала, их пронзительные и прекрасные, рвущиеся из пустоты крики звучали повсюду.

Шиллинг посмотрел на меня и улыбнулся.

– Ты в порядке? – спросил я.

– Не знаю, – отозвался он.

Я обнял его одной рукой.

– Не бойся, – сказал я.

– Не буду, – согласился он.

Он положил голову мне на плечо. Я легонько баюкал его. Как будто укрощал что-то дикое и смертоносное. Я никогда не чувствовал себя таким сильным, таким могущественным.

– Всё хорошо, – сказал я. – Ничего не бойся. Правда. Не бойся.

Мы проговорили до рассвета.

Я воссоздал себя, выстроил себя заново.

Утром мы вернулись домой, и тетя Флорин приготовила нам завтрак. А около полудня позвонил отец. Я уезжал сегодня.

Когда я вернулся, мамы уже не было. Она забрала всю свою одежду и вещи. Отец улыбался, казался таким оживленным и говорил, что всё будет в порядке. Он спросил, как мы поладили с Шиллингом, и я сказал:

– Отлично.

Вечером, за ужином, отцовская личина счастья дала трещину, и я в первый раз увидел, что он плачет. Он извинился и поспешно ушел к себе.

Я, не торопясь, вымыл и убрал тарелки, а потом отправился спать. Из соседней комнаты доносились приглушенные рыдания. И я сам не заметил, как под эти звуки меня сморил сон.

Я был китом. Я поднялся к поверхности своего океана и поплыл к острову, где на утесе сидели двое мальчишек. Я пел им песню радости и надежды, песню моря и звезд. Эта песня была стара как мир, и я пел ее, чтобы положить конец одиночеству.

__________________________________________________________

[1] Монета в 2 шиллинга в Великобритании до введения десятичной системы; в настоящее время встречается в обращении редко и приравнена к 10 новым пенсам.

[2] 1/20 ф. ст. (12 пенсов) до введения десятичной системы в Великобритании; серебряная или никелевая монета (теперь приравнена к 5 пенсам).

[3] Род дельфинов. Длина до 6,5 м, весит до 2 т. 3 вида. Распространены широко (исключая полярные моря). Объект промысла в северной части Атлантического океана.

========== Копилка памяти ==========

В день своего шестидесятилетия мать спросила:

– О чем твое самое раннее воспоминание?

Я немного подумал.

– Пожалуй, это тот день, когда я выбежал на дорогу. Помнишь? Меня чуть не переехал грузовик. А ты меня ударила.

– Тебе было почти два, – сказала мать. – Боже! Как ты меня напугал! Я лупила тебя, пока у тебя ноги не стали пунцовыми. Но твой отец воспринял всё еще хуже. Он видел, как приближается грузовик, понимаешь? Он разрыдался.

– Разрыдался? Отец?

– Вот именно.

В эту минуту мне показалось, что я обманул отца, каким-то образом предал его тем, что не помню.

– Ты знаешь, – сказала мать, – я перестала понимать этот мир. Этим утром я видела мальчика на станции подземки. Ему было не больше двенадцати. Он был закутан в картон и газеты, а на шее у него болталась табличка: «Мне негде жить и я голоден. Помогите, пожалуйста». А люди просто проходили мимо.

– Обо всех не позаботишься, – заметил я.

– Почему же?

– Это просто невозможно, мам, – сказал я. – Ты дала ему денег?

– У меня не было мелочи. – Некоторое время она смотрела на меня. – Кроме того, – она вздохнула, – меня до сих пор огорчает другое.

– И что же? – спросил я.

– Не могу забыть, как я тебя ударила, – ответила она.

========== То, что здесь ==========

Этим вечером мой четырехлетний сын Кевин сказал:

– Я люблю тебя, папа.

Мы, обнявшись, лежали на двуспальной кровати. После смерти Джеральдины он иначе не засыпает.

– Почему ты меня любишь? – спросил я.

Он ответил:

– Потому что ты здесь.

Позже зазвонил телефон. Это мать Джеральдины. Она звонит каждый вечер, чтобы поговорить с Кевином.

– Он спит, – сказал я, – и я не хочу его будить. Ему всё еще снятся кошмары.

– Для меня вся жизнь – кошмар, – отозвалась она. – Мне снится, что моя дочь жива, потом я просыпаюсь, и это кошмар. – Повисла пауза. – Ему это не может так просто сойти, Иэн. Она была твоей женой – матерью твоего сына – а он отнял у нее жизнь.

Джеральдину сбил пьяный водитель. Его осудили условно. Из зала суда он перешел в пылкие объятия семьи. Я смотрел, как родственники целовали его.

Закончив разговор, я услышал, как Кевин зовет во сне:

– Мама.

Я поднялся к нему. Его лицо блестело от пота, кулаки стиснуты. Я обнял его, очень крепко.

– Я здесь, – сказал я.

========== Турбулентность крыльев бабочки ==========

Сидя в саду, мы с Грейс говорили о катастрофах. На Карибах только что пронесся ураган, погибли люди.

– Говорят, какую-то машину зашвырнуло в самую гущу дерева, – сказал я. – В салоне были мать и трое детей. Самому младшему едва исполнился месяц. Машина проболталась там больше двух часов, потом рухнула вниз и все четверо погибли.

Грейс налила в стакан лимонада и протянула его Холли, нашей четырехлетней дочке, игравшей у наших ног.

– Ужасно, – сказала Грейс.

– В детстве, – вспомнил я, – я спрашивал маму, откуда приходит ветер. Она говорила, что это гигантский плащ Бога развевается в танце. Не знаю, что труднее. Верить, что ветер исходит от Бога, или из ниоткуда.

– Помню, я как-то читала о погоде, – сказала Грейс, надевая солнечные очки. – Там говорилось, что всё связано. Что колебание воздуха, вызванное чем-то крохотным, – скажем, полетом бабочки – может запустить разрушительную цепную реакцию и стать причиной урагана где-то за много миль.

Холли подошла к растущим поблизости ноготкам.

– Оторопь берет, – сказал я. – Будь это правдой, мы бы боялись чихнуть или кашлянуть, или даже повысить голос, чтобы не вызвать торнадо или смерч на другом конце света.

– Наверное, – отозвалась Грейс. – Но об этом никто не думает. Если на то пошло, нам не стоило бы вот так вот сидеть на солнце. Мы оба знаем, что с этого начинается рак. Как бы нам не пришлось делать пересадку кожи годам к пятидесяти.

Послышался смех Холли. Она тащила цветы из земли, ухватившись за корни.

– О, нет! – поднимаясь, воскликнула Грейс. – Это мои любимые. – Она подбежала к Холли и шлепнула ее. – Скверная девчонка, – сказала она.

Холли расплакалась.

– Не бей ее, – одернул я.

Грейс зло на меня посмотрела.

– Буду бить, если захочу, – бросила она. И ударила ее снова. Холли заплакала громче.

Какое-то время Грейс продолжала пристально на меня смотреть, а потом ушла в дом.

Холли понемногу затихла.

Я закрыл глаза. Солнце жгло мне нос. Я чувствовал, как натягивается кожа. Грейс была права. Воздействие радиации однажды о себе напомнит.

Холли подошла и уселась ко мне на колени.

– Папочка, – позвала она.

Я открыл глаза. Она держала один из вырванных бархатцев. Я взял цветок и поцеловал ее.

– Спасибо, милая, – сказал я.