Текст книги "По образу и подобию Янси"

Автор книги: Филип Киндред Дик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– А что ваши коллеги думают о Янси?

– Надутый индюк, пустышка.

– И что, никого из ваших не убеждают его речи?

– Даже Бэбсон только посмеивается, Бэбсон – на самом верху пирамиды. Выше него только те, кто заказывает шоу и платит деньги. Не дай бог, не дай бог, если мы вдруг начнём верить в Янси… если мы вдруг решим, что эта пустота имеет смысл… Я не вынесу этого.

– Но почему? – спросил Тавернер с интересом. Скрытый микрофон передавал весь разговор в штаб-квартиру в Вашингтоне. – Почему вы решили порвать со всем этим?

Зиплинг подозвал своего сына:

– Майк, оторвись на минутку от игры, подойди сюда.

Тавернеру он объяснил:

– Майку девять лет. Он видит и слышит Янси с самого рождения.

Майк нехотя подошёл.

– Что, папа?

– Какие отметки ты получаешь в школе?

Мальчик гордо выпятил грудь; он был маленькой копией Зиплинга-старшего.

– Пятёрки и немножко четвёрок!

– Он весьма умён и сообразителен, – сказал Зиплинг Тавернеру. Прекрасно считает, отлично усваивает географию, историю…

Он снова обратился к Майку:

– Я задам тебе несколько вопросов, и хочу, чтобы наш гость послушал, как ты на них ответишь. Понял?

– Хорошо, пап.

Зиплинг мрачно задал первый вопрос:

– Мне хочется услышать, что ты думаешь о войне. Вам рассказывали о войне в школе, вы проходили основные войны в нашей истории, так ведь?

– Да, мы проходили про Американскую Революцию, и про Первую Глобальную Войну, и про Вторую Глобальную Войну, потом про Первую Ядерную… и ещё про Войну между колониями Марса и Юпитера.

– Мы распространяем уроки Янси в школах в рамках программы государственных субсидий, – пояснил Зиплинг. – Янси рассказывает школьникам об истории, раскрывает смысл исторических событий. Янси объясняет им естественные науки. Янси рассказывает об основах этикета, и об астрономии, и о миллионах прочих вещей. Но я никогда не думал, что мой собственный сын…

Голос его предательски задрожал.

– Итак, ты знаешь, что такое война. Расскажи мне теперь, что ты думаешь о войне.

– Война – это плохо, – бодро ответил Майк. – Война – это самая ужасная вещь на свете. Войны чуть не уничтожили человечество.

Пристально глядя на сына, Зиплинг спросил:

– Кто-нибудь сказал тебе, чтобы ты так отвечал? Заставлял тебя это сказать?

Мальчик неуверенно проговорил:

– Нет, папа.

– Ты действительно в это веришь?

– Да, папа. Ведь это правда? Война – это очень плохо?

– Война – это плохо, – Зиплинг кивнул. – А что ты можешь сказать о справедливой войне?

Майк не медлил с ответом ни секунды.

– Конечно же, мы должны вести справедливые войны.

– Почему?

– Ну, мы же должны защищать свой образ жизни!

– Почему?

– Потому что мы не можем позволить им просто раздавить себя. Это только раздразнило бы агрессора, и власть захватили бы те, кто обладает грубой силой. Мы не можем этого допустить. Нам нужен мир, управляемый законом.

Зиплинг устало прокомментировал:

– Я написал эти бессмысленные, противоречивые слова восемь лет назад…

Он внутренне собрался, и продолжил:

– Итак, война – это плохо, но мы должны вести справедливые войны. Представь себе, что наша планета, Каллисто, вступает в войну… с кем бы… ну, скажем, с Ганимедом.

Зиплинг не мог скрыть иронии в голосе.

– Просто наугад, пальцем в небо. Итак, мы воюем с Ганимедом – это справедливая война? Или просто война? Хорошо это или плохо?

На этот раз мальчик задумался, насупившись, размышляя о чём-то.

– Каков же твой ответ? – холодно спросил Зиплинг.

– Ну, это… Я не знаю… Но ведь когда война начнётся, кто-нибудь нам это скажет? То есть, справедливая она или нет.

– Конечно, – Зиплинг чуть не подавился. – Кто-нибудь непременно скажет. Возможно даже, сам мистер Янси.

– Правда, пап, мистер Янси нам всё объяснит, – с облегчением выдал Майк. – Я могу ещё поиграть?

Наблюдая за отошедшим в угол Майком, Зиплинг повернулся к Тавернеру.

– Знаете, во что они играют? Это Гиппо-Гоппо, любимая игра внука сами-знаете-кого. Угадайте с трёх раз, кто её придумал.

Тавернер помолчал.

– И что вы предлагаете? Вы сказали, что с этим что-то можно сделать.

– Я знаю проект в деталях, – на лице Зиплинга промелькнуло хитрое выражение, потом оно снова похолодело. – Я знаю, как в его работу можно вмешаться. Но для этого кто-нибудь должен держать власти под прицелом. За девять лет я нашёл ключ к личности Янси, ключ к новому типу людей, которых мы здесь выращиваем. Он очень прост. Именно он делает личность достаточно податливой для манипуляции.

– И в чём же он? – спросил Тавернер терпеливо. Он надеялся, что в Вашингтоне всё слышат ясно и отчётливо.

– Всё, во что Янси верит – пресно, вяло, безжизненно. Его идеология на девяносто процентов состоит из воды. Мы приблизились, насколько это возможно, к полному отсутствию убеждений… вы обратили на это внимание. Там, где это было возможно, мы уравновесили или устранили личное отношение, сделав его максимально аполитичным. У него нет своей точки зрения.

– Конечно, – согласился Тавернер, – зато кажется, что она у него есть.

– Разумеется, мы должны контролировать все личностные аспекты; мы хотим получить полноценную личность. Поэтому по каждому конкретному вопросу Янси должен иметь своё конкретное мнение. Основным правилом было то, что Янси всегда выбирает самую простую для восприятия альтернативу, избегая сложностей; взгляд на вещи, который лишь скользит по поверхности, избегая глубоких размышлений.

– Старый добрый убаюкивающий взгляд на жизнь, – подхватил Тавернер, начиная понимать. – Но если вдруг у него появится настоящая точка зрения, которая потребует серьёзных усилий, для того, чтобы её понять…

– Янси играет в крокет, поэтому все вокруг носятся с крокетными молотками, – глаза Зиплинга, казалось, вспыхнули, – Однако предположим на секундочку, что Янси предпочитает играть в кригшпиль…

– Во что?

– Шахматы на двух досках. У каждого игрока – своя доска с полным набором своих фигур. Ни один из них не видит доску другого. Судья видит обе доски, и объявляет игроку, когда тот берёт фигуру, теряет фигуру, пытается ходить на занятое поле или сделать запрещённый правилами ход, а также даёт или получает шах.

– Понятно, – сказал Тавернер, – каждый из игроков пытается восстановить для себя положение фигур на доске противника, фактически играя вслепую. Боже, это должно быть требует напряжения всех умственных сил!

– В Пруссии таким образом обучали офицеров военной стратегии. Это больше чем игра – это всепоглощающая борьба умов. Представьте себе, как Янси вечерком сидит дома с женой и внуком, и играет интересную, живую шестичасовую партию в кригшпиль. Представьте, что его любимые книги – не вестерны, а греческие трагедии, что он слушает баховские фуги, а не «Кентукки – дом родной»!..

– Кажется, я начинаю понимать, – сказал Тавернер, пытаясь не выдать своё возбуждение. – Я думаю, мы можем вам помочь.

* * *

– Но это… незаконно! – воскликнул Бэбсон.

– Абсолютно незаконно, – подтвердил Тавернер. – Именно поэтому мы и здесь.

Он разослал бойцов секретной службы Девятиплана по офисам Дома Янси, не обращая внимания на ошеломлённых сотрудников, неподвижно сидевших за столами, и осведомился через ларингофон:

– Как там у нас всё прошло с шишками?

– Неплохо, – голос Келлмана звучал тихо, как будто бы приглушённый расстоянием от Земли до Каллисто. – Кое-кто успел сбежать и спрятаться в своих усадьбах, но основная часть даже предположить не могла, что мы будем действовать.

– Вы не можете этого сделать! – лицо Бэбсона казалось куском непропечённого теста. – Что мы такого сделали? Закон…

– Мы можем прекратить вашу деятельность, – прервал его Тавернер, – на чисто коммерческих основаниях. Вы использовали имя Янси для рекламы различных товаров. Такого человека не существует. Я расцениваю это, как нарушение установлений об этике рекламной деятельности.

Бэбсон захлопнул рот со стуком.

– Не… существует?.. Но все вокруг знают Джона Янси! Он… – Бэбсон замешкался, – он повсюду!

Внезапно в его пухлой руке появился маленький пистолетик. Он нелепо взмахнул им, но Дорсет неуловимым движением выбил его из руки и пистолет отлетел в угол. Бэбсон зашёлся в истерике.

– Веди себя как мужчина, – сказал Дорсет, застёгивая наручники, но тщетно: Бэбсон слишком ушёл в собственный мир.

Тавернер удовлетворённо направился во внутренние офисы, мимо кучек ошарашенных янсеров, шёпотом обсуждающих происходящее, и обслуживающего персонала. Он кивнул сидящему за столом Зиплингу и глянул на экран. Первый модифицированный гештальт как раз проходил через сканер.

– Итак, – спросил Тавернер, когда гештальт закончился, – как оно, на ваш взгляд?

– Мне кажется, пойдёт, – Зиплинг заметно нервничал. – Надеюсь, мы не слишком резко меняем картинку… в конце концов мы потратили одиннадцать лет, чтобы построить всё это. Разрушать придётся так же постепенно.

– Стоит появиться первой трещине, как всё зашатается, – Тавернер направился к двери. – Дальше справитесь сами?

Зиплинг глянул на остальных янсеров, которые не очень уютно себя чувствовали под неусыпным наблюдением Экмунда.

– Да, думаю, справлюсь. А вы куда?

– Хочу посмотреть, как это будет выглядеть на экране. Как это воспримут люди с улицы.

В дверях Тавернер задержался.

– Делать гештальт в одиночку – работа немалая. Особой помощи вам пока не предвидится…

Зиплинг обвёл рукой комнату; его коллеги уже начали втягиваться обратно в процесс.

– Они продолжат работу. Пока им будут платить зарплату, разумеется.

Тавернер прошёл через холл к лифтам и спустился на улицу.

На углу люди уже собирались у большого экрана, ожидая послеобеденного выступления Джона Эдварда Янси.

Гештальт начался как обычно. Зиплинг, несомненно, был способен сделать прекрасный ломтик гештальта – было бы желание. На этот раз он создал практически весь пирог.

Закатав рукава, в грязных рабочих штанах, Янси склонился над клумбой в своём садике – садовый совок в руке, соломенная шляпа надвинута на глаза улыбаясь тёплому сиянию солнца. Он был настолько реален, что Тавернер никогда бы не поверил, что на самом деле такого человека не существует на самом деле – если бы не видел, как подразделения янсеров под руководством Зиплинга тщательно и умело создавали его образ с нуля.

– День добрый, – проговорил Янси, вытирая пот с раскрасневшегося лица, и поднялся с колен, разминая затёкшие ноги. – Ну и денёк сегодня, жарче не придумаешь.

Он показал рукой в направлении кучки примул.

– Высаживал их в почву. Неплохая работёнка.

Пока всё шло хорошо. Толпа бесстрастно внимала ему, поглощая их идеологическую подпитку без особого сопротивления. По всей Каллисто, в каждом доме, школьном классе, офисе, на каждом оживлённом углу люди смотрели один и тот же гештальт. Потом будут ещё повторы.

– Да уж, – повторил Янси, – жарища. Слишком жарко для примул – они любят тень.

Камера, чуть отъехав, продемонстрировала, что Янси заботливо высадил примулы в тени гаража.

– А вот мои георгины, – продолжил он своим мягким, добродушным голосом, каким разговаривают с соседом, – любят побольше солнышка.

Вторая камера показала георгины на солнечном участке, в полном цвету.

Янси плюхнулся в полосатый шезлонг, снял шляпу и вытер лоб платком.

– И если бы кто спросил меня, – сказал он, – что же лучше – солнце или тень, я бы ответил ему: смотря кто ты – примула или георгин.

Он улыбнулся в камеру своей знаменитой улыбкой, совсем по-детски.

– Я-то, наверное, примула. Хочется уже отдохнуть в тенёчке.

Зрители впитывали в себя каждое слово. Это только начало, подумал Тавернер, но сейчас Янси начнёт развивать тему. Его улыбка потускнела и совсем пропала с лица, на смену ей пришёл серьёзный, чуть нахмуренный взгляд, означавший, что сейчас будет высказана глубокая мысль.

– И это, знаете ли, наводит меня на разные мысли, – сказал Янси медленно и задумчиво; рука его потянулась к стакану джина с тоником стакану, в котором ещё несколько часов назад было бы пиво. И рядом со стаканом на столике лежали не «Ежемесячные охотничьи байки», а «Журнал прикладной психологии». Смена реквизита западёт в подсознание зрителей, всё их внимание сейчас приковано к тому, что говорит Янси.

– Я знаю, – говорил Янси, – что кое-кто может сказать, дескать, солнце – это хорошо, а тень – это плохо. Глупости! Солнце подходит для роз и георгинов, но мои фуксии не перенесут жары.

Знаменитые призовые фуксии Янси на мгновение появились на экране.

– Возможно, вы знаете таких людей. Они не понимают одной простой вещи, – Янси, по своему обычаю, запустил руку в копилку фольклора. – Что землянину здорово, то марсианину – смерть. Я вот люблю на завтрак хорошо прожаренную яишенку из пары яиц, чашку сливового компота и слабо зажаренный тост. Маргарет предпочитает хрустящие кукурузные хлопья с молоком. А Ральфу не по вкусу ни то, ни другое, он обожает оладьи. А Фред из соседнего дома, того, что с большой лужайкой, обожает пирог с почками и бутылочку пивка.

Тавернер вздрогнул. Придётся нащупывать дальнейший путь по миллиметру, как в темноте. Но зрители смотрели не отрываясь, ловя каждое слово. Первые тоненькие ростки радикальной идеи: у каждого есть своя собственная система ценностей, свой собственный стиль жизни. У каждого человека есть свои убеждения, свои радости, свой собственный круг вещей, которые он принимает или не принимает.

Конечно, Зиплинг прав, всё это потребует времени. Огромную лентотеку надо будет постепенно заменить, разрушив накопившиеся предписания по всем областям жизни. Начавшись с невинных примул, привьётся новый способ мышления, и когда девятилетний мальчик захочет узнать, справедлива или несправедлива война, он спросит прежде всего собственный разум. Готовых ответов от Янси больше не будет; Зиплинг уже готовит гештальт на эту тему, гештальт, который показывает, что любую войну одни считали справедливой, другие – захватнической.

Тавернер хотел бы сейчас посмотреть этот гештальт, но подготовка его, несомненно, займёт много времени. Это будёт позже, а сейчас Янси мало-помалу меняет свои пристрастия в искусстве. На днях все узнают, что его больше не восхищают пасторальные сценки с трубадурами и пастушками.

Что отныне любимый художник Янси – великий голландец пятнадцатого века, непревзойдённый мастер смерти и дьявольского ужаса – Иероним Босх.