355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Феликс Медведев » Мои Великие старики » Текст книги (страница 3)
Мои Великие старики
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 22:44

Текст книги "Мои Великие старики"


Автор книги: Феликс Медведев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Не оригинальный, но злободневно важный вопрос: что вы думаете о перестройке?

– Я думаю, что какие-то конкретные изменения ждут нас впереди. Все новые веяния, тенденции доходят до глубинки с большим опозданием. Вот я на днях был в одном районе, разговаривал с первым секретарем райкома. Он говорит: «Что делать? На почве в ночное время заморозки. Кукуруза, посеянная в такую почву, непременно погибнет. Ее нужно будет пересевать. Но из области установка: закончить сев к такому-то числу. И это не только установка, а требование отчета о количестве засеянного. Да еще за каждый день. Что делать?» Я ему говорю: «Так вы же имеете право сослаться на известные постановления по этому вопросу, давшие вам свободу действий». – «Право-то правом, а к такому-то числу сев должен быть закончен». Вот вам пример. Значит, по-прежнему, как и десять, и двадцать, и сорок, и пятьдесят лет назад, продолжается одно и то же. Сильный, волевой нажим, определенные железные сроки, и ни дня позже, не считаясь ни со здравым смыслом, ни с погодными условиями.

– В последнее время появились мнения вот о чем: не перебираем ли, дескать, мы через край с гласностью, не слишком ли обнажаем наши раны, затянувшиеся и свежие?

– Я почти явственно вижу лица людей, выражающих подобное мнение, хорошо знаю их по годам «застойного» времени, они немало «потрудились», чтобы сделать его почти необратимо застойным. Застой, неподвижность, окаменелость в теории и на практике – это их родная стихия, так неожиданно порушенная ныне ветром гласности. Если разобраться и трезво оценить наши трудности в деле перестройки, то, наверное, обнаружится, что самое сложное в ней – именно преодоление махровой природы бюрократизма, упрямо цепляющегося за отработанные до высокого совершенства приемчики прошлого, главным из которых является пресловутое «не пущать».

В течение последнего времени мне пришлось многое наблюдать на примере судьбы одного из самых энергичных поборников перестройки, человека с международным авторитетом, писателя-публициста, активного борца за мир и взаимопонимание между народами, всем известного Алеся Адамовича. Его активность во всех отношениях недешево ему стоила, отобрала массу физических и душевных сил, и вот все кончилось мелкой, но чувствительной для него местью: недопущением на очередной форум в США, куда он был приглашен с группой советских ученых. Чиновники из Академии наук БССР отказали ему в оформлении выездных документов под тем предлогом, что он слишком часто ездит и много выступает. Они уже perламентируют участие в перестройке, по-видимому, составляя графики неучастия в ней. Они сами молчат годами и того же добиваются от других, жадно дожидаясь момента, когда раздастся трубный голос отбоя, прекратится «разгул демократии» и, как они говорят, все войдет в привычные берега мертвечины и сонного, однако такого комфортного для них благополучия. И еще. Если благородные идеи перестройки нашли в чем-либо свое наибольшее проявление, так это действительно в бурно развернувшейся гласности, пожалуй, достигшей в стране своей высшей отметки. Наша журналистика (внутренняя, конечно, международная отстает от нее пока на десятилетия) неожиданно и прямо-таки самоотверженно вырвалась в авангард гласности и вскрыла столько заботливо взлелеянных бюрократией социальных язв, развернула такую борьбу за правду и справедливость, что если даже она ничего больше не сделает, то оставит о себе память на десятилетия.

В то же время, оценивая общий ход гласности, нельзя не заметить, что в последнее время появились признаки некоторой ее пробуксовки; накопление количества не всегда приводит к качественным изменениям, забрезжила опасность девальвации слов, правильных и нужных по существу, но не подкрепленных конкретными делами, что угрожает закончиться тривиальной говорильней. Последнее было бы весьма сожалительно, если не катастрофично для всего сложного и безмерно трудного дела перестройки.

– Я слышал такую легенду о Фолкнере. Когда он умер, в доме, где он жил, обнаружили комнату, почти сплошь заваленную письмами читателей. Писатель не любил переписки. А вы, Василь Владимирович, отвечаете на письма или они вас не волнуют?

– Стараюсь отвечать, но не всегда могу это сделать. Особенно это относится не столько к письмам, сколько к бесконечной веренице бандеролей с рукописями, авторы которых напрасно полагают, что стоит известному писателю позвонить или написать «куда следует», и их рукопись тут же будет запущена в производство. Но есть письма, на которые не ответить невозможно, хотя по существу, отвечать надо бы не мне, а кому-либо другому, кто имеет власти больше, чем писатель. Но дело в том, что писатель в нашей стране по давней, не нами заведенной традиции в какой-то мере все-таки продолжает оставаться народным трибуном, своеобразным адвокатом народа, к которому обращаются люди, когда все другие возможности исчерпаны и больше обратиться не к кому. Пишут не только жалобы, не только по личным вопросам – государственные проблемы волнуют ныне не в меньшей степени.


С Василем Быковым

Я сказал Быкову, что однажды выдающегося американского писателя Уильяма Сарояна спросили: может ли исчерпаться материал для творчества? Сароян ответил: нет, не может, ибо материал – это я сам. Пока я жив, мне будет достаточно материала для книг. Василь Владимирович прокомментировал этот разговор следующим образом: «Сароян, как известно, большой художник нашего времени, и в таком качестве он сказал сущую правду. Как всякий реалист, он черпает свой материал из окружающего мира, но не меньший мир заключен в нем самом, для его выражения не надобно ничего больше, кроме самого себя и своего дарования».

А мне подумалось, что Василь Быков мог бы это же самое сказать и о себе. Во всяком случае, как кажется, материала, пережитого и перечувствованного им на войне (настолько он богат, многогранен, трагичен и гуманистичен), в нем, в человеке и художнике, предостаточно. Об этом говорят и все новые и новые произведения, связанные с войной, и последние из них – «Знак беды», «Карьер», «В тумане», ставшие значительными достижениями современной литературы.

– Вы человек, не раз смотревший в глаза смерти. Скажите, о чем сегодня должен писать художник, чтобы помочь спасти мир от разрушения, от гибели? Или важнее не о чем писать, а как?

– На этот вопрос недавно хорошо ответил все тот же Алесь Адамович, выдвинувший в качестве гипотетического императива нашего времени появление так называемой сверхлитературы. Правда, его тут же оспорили и, конечно, зря, потому что неверно поняли сам термин, истолковав его как призыв к чему-то ирреальному, небывалому в искусстве. Адамович же имел в виду вовсе не новый стиль или жанр, но – новое качество. Он подразумевал под этим вполне реалистическую литературу, но литературу очень высокого гуманистического звучания – такую, которая в наше время, чреватое гибелью всего человеческого рода, сквозь потоки полуправды, лжи и прямого одурачивания миллионов пробилась бы к сознанию человечества, вынудив его остановиться у последней черты. Не знаю, как Адамович, но я склонен считать, что из произведений последних лет романы Чингиза Айтматова и Владимира Дудинцева приближаются к литературе такого рода, и в этом, несомненно, обнадеживающий знак для литературы будущего.

– Из одного интервью с вами я узнал, что вам близок по духу французский писатель-экзистенциалист Камю. Мне такое признание показалось интересным. Не могли бы вы подробнее пояснить, на чем основана эта близость?

– Не то чтобы близок. Ведь, как известно, Камю причисляют к экзистенциалистам, хотя сам он всячески это отрицал. Но в данном случае не так важно, что думает о себе автор. Все-таки он принадлежит к этому течению, что общепринято. Самое главное – произведения писателя. Наше время сложно во всех отношениях. Сложность этого времени, его драматизм и трагизм Камю чувствовал, может быть, лучше других. И он создал, наверное, одно из лучших произведений нашего века – роман «Чума». Роман этот, конечно, при внимательном чтении отвечает на многие вопросы, которые стояли до нас и которые, наверное, останутся и после нас. Я теперь очень понимаю Твардовского, который когда-то говорил и писал, что «Чума» Камю является евангелием XX века. Это совершенно справедливо. Потому что в условиях беспросветных и безнадежных, в которые нас поставила научно-техническая революция, термоядерная эпоха, человеку не остается выбора. Он может только или оставаться человеком, или перестать существовать. Так вот, со всей категоричностью, я думаю, очень убедительно Камю в своей «Чуме» показывает, что значит быть человеком в этих условиях.

– Ваши творческие принципы, кредо?

– Следование правде жизни – жесткой, нелицеприятной, грязной или чистой, прекрасной или уродливой – такой, какой она существует во всех ее взаимосвязях и проявлениях. У искусства есть лишь один способ добиться позитивного изменения в обществе – это показать общество таким, каким оно является на деле. Многолетний опыт развития нашей литературы красноречиво свидетельствует, что самым старательным образом сконструированный так называемый положительный герой не способен научить ничему ровным счетом, разве что доставит несколько комфортных минут читательскому сознанию, и все благие намерения автора повиснут в воздухе. Лишь показывая человеку его истинное лицо, можно понадеяться на какие-то более или менее результативные импульсы с его стороны.

– Скажите, вы, как человек нелегкой и жизненной, и писательской судьбы, ощущаете правоту своего дела, правоту вашего таланта?

– В моей биографии нет ничего необычного или сколько-нибудь примечательного – обычная биография человека моего поколения, юность которого совпала с годами кровавой войны, затем пошли годы армейской службы, работы. Я, может быть, счастлив лишь тем, что первые пробы пера, как и вхождение в большую литературу, счастливо совпали с наступлением благоприятственной атмосферы, вызванной решениями известных партийных съездов, очень благотворно повлиявших на литературную судьбу многих.

О правоте? Вы знаете, естественно, в том деле, которым я занимаюсь, хотел бы оказаться правым. Если не перед лицом истории, то хотя бы в глазах моего изрядно прореженного войной поколения.

– У писателей фронтового поколения, таких как Астафьев, Бакланов, Бондарев, издано по четыре тома собрания сочинений. У вас тоже. Много это или мало?

– Я работаю немного. Не каждый день. Между повестями у меня всегда какие-то промежутки. Иногда они затягиваются на год-два. Иногда меньше. Можно интенсивнее работать. Но, с другой стороны, зачем? По крайней мере, «ни дня без строчки» – это не мой девиз. Я полагаю, что надо писать тогда, когда повесть или роман в значительной мере созреет в душе и потребует своего выхода. Если заранее этого не ощутил, то нечего торопиться. Обычно в таких случаях потом все приходится переделывать.

– Как вы считаете, может ли человек сжечь себя в искусстве, сгореть в пламени всепожирающего творческого подвига?

– В наше время вряд ли. Современный человек сверх меры трезв и рационалистичен для того, чтобы позволить своему таланту сжечь себя без остатка, игнорируя свое привередливое, капризное эго.

– Самое сильное потрясение вашей жизни: встреча, событие, чья-то книга, чей-то поступок?

– Самое большое потрясение, я думаю, ждет меня, как, впрочем, и все человечество, впереди: это успех или неуспех нашей перестройки. При любом исходе тут не избежать потрясения положительного или отрицательного свойства, потому что слишком много на нее поставлено.

– Однажды я по-журналистски позавидовал Татьяне Земсковой, задавшей Валентину Распутину прямо в лоб такой категоричный вопрос: вы большой писатель? Так вот, я от многих слышал суждение, что Быков по-настоящему большой писатель нашего времени. В частности, так мне говорил Вениамин Александрович Каверин. Простите, но… вы – большой писатель?

– Если мерить провинциальными масштабами, то тут я, наверное, лишь чуточку больше некоторых, но если иметь в виду Льва Толстого или Достоевского, то – увы…

– Ощущаете ли вы, что годы бегут, что вам седьмой десяток, что многих друзей вы уже потеряли, что жизнь прожить – действительно не поле перейти?

– В последние годы я все чаще стал ощущать, что мне далеко уже не двадцать, – большей частью, разумеется, в физическом смысле. Кроме того, пришло явственное осознание безмерной наивности молодых лет по отношению ко многим явлениям жизни. Наверное, в этом и заключается некоторый признак поумнения. И постарения тоже…

Некоторым образом, я был счастлив тем, что встречался, общался, может быть, даже дружил с очень хорошими людьми, которые и память о себе оставили хорошую. Теперь казнюсь, что мало с ними общался. Многих мог бы назвать. Твардовского, Сергея Сергеевича Смирнова, который был прекрасным человеком, немало сделавшим после войны для ветеранов. С большой нежностью и горестью вспоминаю Кайсына Кулиева, поэта, замечательного человека. Жаль, что мы редко виделись, я – человек сдержанный, а Кайсын Кулиев был весь распахнут навстречу, и все его добрые чувства проявлялись сразу. Сейчас чувствую, что надо бы больше дорожить людьми, хорошими людьми, их добрыми чувствами. Чтобы не сожалеть потом, что мало успел сказать им добрых слов. Помните, у Вяземского: «Она себя лишь любит в мире, а там хоть не расти трава…»? Все-таки жизнь слишком коротка, и надо думать о добре. Не себя любить, а ближнего своего, человека любить. Чтобы потом, после всего, после тебя взошла на земле зеленая трава памяти. Трава после нас.

Май 1987

Василь Быков умер 22 июня 2003 года.

В 1998 году писатель, выступавший с резкой критикой режима Лукашенко, вынужден был уехать из Минска. По приглашению ПЕН-клуба Финляндии полтора года он прожил в Хельсинки, в 2000 году переехал в Германию. Дети и внуки его книжных героев – немецких фашистов – предоставили писателю-фронтовику, всю жизнь писавшему о войне, не только политическое убежище, но и возможность жить и работать. В эмиграции написал несколько военных рассказов и притч, повесть «Волчья яма», посвященную последствиям чернобыльской катастрофы, как всегда у Быкова, прежде всего нравственным. Из Германии перебрался в Прагу. За месяц до кончины вернулся на родину.

Из последнего интервью Василя Быкова:

– Вы по-прежнему остаетесь политическим изгнанником…

– Я вынужденно живу за границей. Режим, который создался у меня дома, не дает мне жить и работать там. Как можно жить в стране, где действуют «эскадроны смерти»? Они созданы правительственными структурами и уничтожают людей. Прежде всего, конечно, пропадают те, кто находится в оппозиции власти. Естественно, средства массовой информации России об этом говорят сквозь зубы.

– Белорусская власть не пыталась купить вас?

– Не проходило и недели, чтобы эта власть руками своих или российских писак не поливала меня грязью, не компрометировала, не пыталась изничтожить. Поэтому, о какой купле может идти речь? Заключенного концлагеря не покупают – его истребляют. Думаю, что для подобных режимов известность тогда в цене, когда художник служит власти, обслуживает ее интересы. В других же случаях человека просто передают полицейскому ведомству, и ему уже приходится бороться не за интересы общества или во имя какой-то идеи, а лишь за свою возможность элементарно выжить.

«Я не лидер и не „совесть нации“, я простой, измотанный жизнью белорус, который хочет одного – остаться честным», – так написал Василь Быков в последней своей биографической повести «Долгая дорога домой».

Глава 3. Соблазн и шок по Сан-Лорану

Его имя – легкое и изящное, как стремительный полет лани. Его жизнь – сказка. Его творения – легендарны. Возможно, как никто другой на свете, он понимал женщину. Чувствовал ее. Жил для нее. Он нашел в себе дерзость сказать: «Я придумал ее прошлое, подарил ей будущее, и так будет даже после моей смерти». Ив Сен-Лоран… Непревзойденный король высокой моды. Признанный мэтр дизайна женской одежды. Великий кутюрье Франции. Соблазнитель миллионов сердец. Одежда из его коллекций признана самой дорогой в мире. Он одевал Катрин Денев и Клаудиа Кардинале, Софи Лорен и Изабель Аджани, Майю Плисецкую и принцессу Диану. Его модели, и это исключительный случай, при жизни, еще в 1983 году, были выставлены как музейные экспонаты в Нью-Йорке. Его марка – это огромная империя, шагнувшая уже и в Россию.

В своем деле Ив Сен-Лоран всегда был первопроходцем. Он поражал публику тем, что открывал новое, неизведанное. Понятие проторенных дорог для него не существовало. Он первым вывел на подиум прозрачность, доказал, что стиль сафари – изящен, как мечта об охоте на леопарда. Он ввел в женский гардероб смокинг и, вопреки всем канонам академизма, создал «платье-поп», шелковую пижаму, пальто из ковровой ткани, «платье-шар», «платьерок», «плащ-змею». Он разработал основу, которая уже десятки лет присутствует в коллекциях модельеров: блайзер, бушлат, матроски, плащи, брючный костюм. Единственное, что он не придумал – и очень об этом сожалел, – так это джинсы. Мэтр моды ненавидел каноны и ограничения, его приводила в ужас сама мысль о том, что женщина в его одеждах будет чувствовать себя скованной.

И всему этому Ив Сен-Лоран отдал 40 лет творческой жизни, этот юбилей праздновался всей Францией целых 12 месяцев. Его мама, Люсьен Матье Сен-Лоран, сказала: «Молодость моего сына резко оборвалась в 1957 году». Тогда, после смерти Диора, он, еще почти юноша, был признан наследником великого мастера моды, самым молодым на свете кутюрье.

При своей мировой славе и всевозможных почетных титулах и званиях Сен-Лоран был скромен и застенчив. Он жил почти замкнутой жизнью, не читая газет и лишь изредка включая телевизор. Он все больше и больше ощущал одиночество и все реже старался выходить на улицу. Он боялся внешнего мира, людей, толпы. «Я чувствую себя хорошо лишь дома, с собакой, карандашом и бумагой». Одиночество неугомонных гениев – это их крест. Мало что известно о личной жизни короля моды, ведь он не посещал светских раутов. Слухи ходят разные, один экстравагантнее другого. От причастности мэтра к «голубому» племени до какой-то в молодости сумасшедше-разнесчастной любви, не отвратившей, однако, его таланта от служения прекрасному полу. Знатоки утверждают, что некоторые модели Сен-Лорана будут актуальны всегда, пока будет существовать мода.

А между тем, еще не так давно, что слышали мы, потребители изделий «Большевички» и «Скорохода», о божественном Сен-Лоране?! Разве что любителям поэзии были знакомы строчки Андрея Вознесенского:

 
Когда ты одета лишь в запах сеновала,
то щедрее это платьев Сен-Лорана…
 

А ведь великий кутюрье так доверительно произнес: «Между улицей и мной существует настоящая любовь…»

Я разговаривал с Ив Сен-Лораном дважды: в мастерской художника Ильи Глазунова, когда мэтр приезжал в Москву, и в Париже – в Доме моды на авеню Марсо, в одной из его резиденций. Он запомнился мне задумчивым, усталым, отрешенным человеком, одетым в неброский костюм, общавшимся безо всякого вызова и апломба. Но передо мной был величайший революционер XX века, гордость Франции, кумир миллионов.

«Моя работа – не искусство, максимум – ремесло…»

– Господин Сен-Лоран, некоторые на Западе думают, что русская мода, как и десятки лет назад – неуклюжие валенки, лагерная телогрейка и буденовка с железной звездой на околыше. Знают ли в мире нашу моду, какие известны имена российских дизайнеров, правда ли, что Валентин Юдашкин знаменит в Париже?

– Мне кажется, вы зря сомневаетесь. Русские модельеры всегда были на слуху у модниц, а иные совершали открытия в мире одежды, стиля, театрального костюма. Я, например, многим обязан вашему Сергею Дягилеву, который широко известен во Франции, в Париже, где есть даже площадь его имени. Я не уверен, что в Москве есть улица или площадь, скажем, Коко Шанель или замечательного русского художника Эрте[4]4
  Роман Петрович Тыртов (псевдоним Эрте, 1892, Санкт-Петербург – 21 апреля 1990, Париж) – знаменитый художник, график, сценограф, модельер русского происхождения, работавший в Париже и Голливуде.


[Закрыть]
, прославленного у нас. Так вот, я многому научился у Дягилева. Конечно, он жил до меня и я не мог застать его потрясающих Русских сезонов в Париже, говорят, что это были праздники подлинного искусства, праздники такта и вкуса. Они потрясали современников.

Вообще русское искусство удивительно… Меня увлекает создание костюмов для литературных героев, в том числе и для героев русской литературы – Анны Карениной или Наташи Ростовой. Нередко так случается, что знакомство с тем или иным романом дает мне идеи для будущей коллекции одежды. Когда-то я создал серию «Русский балет», в основе которой лежит музыка композитора вашей страны. Я шил платья для Лили Брик, легендарной музы Маяковского.

– Мне неловко об этом спрашивать, я не понимаю многого из того, как создается раритетная одежда, но, скажите, все ваши платья, костюмы, рубашки – это штучный товар, это все делается вручную до последнего стежка? Если это так, тогда служащие ваших ателье – тоже в своем роде творцы. Любопытно, сколько вы им платите?

Мэтр улыбнулся наивности вопроса и, видимо, чтобы меня не обидеть, ответ начал издалека:

– Мои одежды современны и демократичны. Я их придумываю, но создают их и другие люди, их множество, и все они в какой-то мере творцы. Но главное здесь – чтобы я был удовлетворен результатами общей работы. Я чувствую себя хорошо только тогда, когда все идет хорошо в моих делах, но никогда ничем до конца не бываю доволен. Мне помогают мои портнихи, которые стараются выполнить свою работу на отлично, угодить мне и получить собственное творческое удовлетворение. Да, вначале делается ручная часть пошива одежды, потом машинистки на станках и днем, и ночью продолжают работу. Ничего не могу с собой поделать, но часто мне не нравится то, что выходит из-под их рук. И я заставляю их все уничтожить и снова и снова работать даже над тем, во что сам не верю. И если бы я не был искренним в своих поисках, в стремлении к лучшему, к совершенному, эти женщины презирали бы меня. Но они чувствуют мою ответственность за нашу общую работу, за которую, кстати, они получают вполне достойные деньги.

– Господин Сен-Лоран, мне кажется, что вы везучий человек. Вам везло на знакомство и дружбу с выдающимися людьми своего времени. Не стану их перечислять, это был бы длинный список. Но вот одно только имя – бессмертный Кристиан Диор. В моем представлении, если вы – знаменитый король моды, то Диор – ее Бог. Я вас не обидел?

– Ну что вы, что вы, по сравнению с великим Диором, который перевернул все представления о красоте одежды и функции моды, мы – его способные или не совсем способные ученики. Моя работа с Диором была для меня равносильна свалившемуся чуду. Он был и впрямь живым Богом, которым я бесконечно восхищался. Он сумел создать уникальные мастерские, он окружил себя исключительно исключительными людьми. А это, знаю по себе, очень непросто. Иногда кажется, что невыполнимо. Кристиан Диор был гениальным учителем. Я обязан ему значительной частью своей жизни, своих успехов.

– После смерти великого модельера в 1957 году вас стали считать его преемником. Так что вы – скромный человек, господин Сен-Лоран.

– Спасибо, но иные считают меня и впрямь скромным и незаметным человеком. Но я горжусь тем, что уже в 1958 году показал свою первую коллекцию в Доме моды Диора.

– Силуэт «трапеция», придуманный вами, имел тогда огромный успех у поклонников радикальной моды, вы сразу же революционизировали французское моделирование.

– Я был доволен, что моя первая выставка имела успех, это послужило толчком, трамплином для будущего творчества. И все под знаком великого моего учителя.

– Ваша работа – это искусство или нечто иное, более приземленное?

– Нет, моя работа – не искусство. Максимум – ремесло, художественная профессия.

– Но, с одной стороны, пошив платья или брюк – это вроде бы производство, машинки, станки, иголки, выбор материала, а с другой – вы же из этого сора, как говорила наша Анна Ахматова, создаете поэзию, произведение искусства. Так, где же истина? Мне все-таки кажется, что вы – творец, создатель, гений, а все остальное – только наиболее приближенное к вашему замыслу воплощение.

– Но я не могу принижать всех, кто создает красоту. Да, мне в голову приходят всякие идеи, но от замысла до его полного воплощения проходит время, недели, месяцы, годы. И модель обдумывается, совершенствуется, изменяется только при совместной работе.

– Еще в 1967 году вы заявили, что хотите найти для женщин одежду, столь же удобную, элегантную и функциональную, что и мужской костюм. Вы можете сегодня подтвердить, что ваша мечта сбылась и женщины, которые предпочитают одеваться по сен-лорановски, стали свободными, красивыми и раскрепощенными?

– Но именно тогда же я заявил и другое: красота сама по себе не представляет для меня никакого интереса. Для меня важен соблазн, натиск, если хотите, шок. Шок в свободе, во вроде бы кажущейся привычной неожиданности женского тела. Я придаю больше значения жесту, нежели взгляду; силуэту, нежели ярко очерченным и, наверное, соблазнительным губам. Мне всегда хотелось, чтобы звучал колорит, а не цвет. Для меня важнее многого в одежде для женщины – мечта о ней и ее мечта о других.

– Этот вопрос из разряда банальных детских игр или же из дежурно-кокетливого ассортимента репортерских вопросов к кумиру. Но обращенный именно к вам, он не звучит риторически. Ваш любимый цвет?

– Что же, я люблю черный цвет. Это видно по моим моделям. Да, черный цвет – это моя власть, мое убежище.

– Глядя на эскизы сфантазированных вами одежд, мне кажется, что главное для вас – не рисунок как рисунок, где заметно художественное несовершенство, а нечто иное…

– Да, да, вы правильно заметили, я ведь не учился в художественной школе, я чувствую, что рисую неважно, для меня главное – полет фантазии, а в нем выразительность.

– Любопытно, какой главный урок вы извлекли из общения с вашими великими предшественниками по ремеслу? Скажем, чему вас научила Коко Шанель?

– Ее советы просты, но гениальны! Она всегда говорила о том, чтобы мы, мужчины-модельеры, не забывали, что внутри платья находится женщина.

– Хотите, я вам напомню о вашем представлении идеально одетой женщины примерно двадцатилетней давности: черный свитер или кофточка и черная юбка, зеленый муслиновый шарф вокруг шеи, браслеты на руках, черные чулки и туфли. А как сегодня вам видится прекрасная француженка?

– О, с той поры многое изменилось, и я тоже. Я так много думал о женских нарядах и так много раз менял свои представления о женщине внутри платья, что кажется, меняя силуэты, спешил лишь за одной жизнью. Впрочем, если говорить о женщине русской, то на свадьбу дочери вашего Славы Ростроповича мое ателье пошило старинную русскую одежду: сарафан, кокошник и ленты в волосах, украшенные драгоценностями.

1987, Москва

2000, Париж

P.S. 1 июня 2008 Франция потеряла выдающегося мастера моды, автора коллекций, во многом сформировавших стиль XX столетия.

Ив Сен-Лоран скончался на 72-м году после тяжелой болезни в своей резиденции в Париже. Прах великого кутюрье по завещанию был развеян в одном из его любимых мест – ботаническом саду виллы Мажорель в Марракеше (Марокко).


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю