Текст книги "К вопросу о формулах"

Автор книги: Феликс Нафтульев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Нафтульев Феликс
К вопросу о формулах

Феликс Нафтульев

К вопросу о формулах

Я отладил кинематику в шестом часу и сразу открыл окно, потому что зверски пахло конвергированной канифолью. Во дворе шаркала метла и стонали голуби, от ворот к черному ходу брел Ерофей Павлович, мой сосед.

Сосед возвращался с дежурства. Теперь, как обыкновенно, он подремлет минут двадцать, а потом сядет на кухне заваривать чай и читать газету.

Идеальность объекта не вызывала сомнений.

Дав схеме прогреться, я надел шлем. Близкое расстояние позволяло обойтись без пси-числа, одной грубой настройкой. Висок покалывало, слегка, видно, индуцировали контакты, но для испытания и так сойдет. Затем я сосредоточился.

Посыл простейший: фраза по-немецки. Ровно на фразу больше, чем Ерофей Павлович вообще понимает на любом иностранном языке.

– Гутен морген, – твердил я про себя монотонно, "гутен морген", и опять "гутен морген", – словно пеленг давал, или скворца учил разговаривать, или длиннейший урок выводил строку за строкой, латинскими буквами, и старался, и любовался – вон прописное "G" как вышло округло, а в "t" перекладинка высоко, извините, особенность почерка.

За стеной скрипнула кушетка. Прошелестели шлепанцы по коридору. Сосед отправлялся ставить чайник на газ.

Он увидел меня в распахнутой двери, и вздрогнул, и трагически поднял брови. Ах, как не хотелось ему болтать бессмыслицу! С запинкой он выговорил:

– Уитеп точдеп.

Зрительное восприятие оказалось у него ярче слухового. Я вырубил ток и упал на койку не раздеваясь, и как провалился, даже не успел обрадоваться, что установка действует. Впервые за много месяцев Елка не приснилась мне.

То, что делалось, делалось ради Елки.

Пока я рассчитывал ее пси-потенциал до десятого знака по формуле Тутвайса-Четырцева, мне представлялось, что остальное семечки, я не знал еще, что такое монтаж в минус-вакууме и с чем едят регулировку модулятора, но все равно я справился, справился, справился, – наступала ночь главного опыта, и те немногие часы, что ей предшествовали, я провел как перед отъездом – билет куплен, вещи собраны и мыкаешься, а внутри тебя поселился лихорадочный метроном.

Были замкнуты цепи дистантов. Угол поворота антенны был выверен в миллионных долях секунды.

Я нарисовал себе, как острый луч пройдет через капитальную стену, сквозь ветви лип, сквозь витрину дамской парикмахерской, пронижет зал кинотеатра "Молния", вновь пересечет улицу и стену – через пеструю занавеску, за шкаф, туда, где спит Елка – колено поджато, ладошка под щекой, так, как спала она на моих глазах восемь лет назад, на лыжной базе в Прибыткове.

Там я, кажется, впервые понял, что дела мои безнадежны – на синем рассвете, в перенатопленной избе с широченным топчаном, на котором умещались мы пятеро, а тот, с телевидения, ворочался с краю, охал, что ему дует, – но не в нем была суть, независимо от него я понял – и не сорвался, не убежал к электричке, а еще целый день шатался в компании, с горки на горку, пока не лопнуло крепление на дурацком склоне.

И второй раз я понял то же самое летом, в городе, – она позвала помочь оклеить комнату, специалист из меня небольшой, провозился до полчетвертого и плелся пешком на Охту, трамваи, естественно, не ходили, да и не было у меня мелочи на трамвай.

А третий раз – тогда мы встретились в Симеизе, об этом вовсе не хочется вспоминать.

Я будто стучался в запертое, знал; что не откроют, а стучался, но теперь это кончилось, навсегда кончилось, стоит только щелкнуть тумблером.

Мне стало страшно, как на вышке перед прыжком.

На экране провонтора дрожали искорки, Я законтрил винт и вдохновенно мыслил о том, какой я красивый и умный. Я усердствовал. Я даже поставил перед собой зеркало, но оно мало помогло, поскольку заставило еще думать про то, что нельзя думать про то, что с позавчерашнего дня не брился.

И, конечно, мешали мысли о Елке.

Странным казалось, что именно теперь, для того чтобы они перестали быть только пустыми мыслями, их приходится гнать прочь.

Вот, а назавтра она, разумеется, позвонила. Чувствовалось, что ей самой толком неясно, зачем звонит. Предложила было повидаться вечерком, но тут же забрала приглашение обратно: рада бы, да сегодня, видишь ли...

– Вижу, – успокоил я равнодушно. Правила эксперимента требовали от меня максимальной отчужденности.

Все-таки я не был вполне доволен результатом. Я желал бы, даже на вступительной стадии, уловить чуть больше неуверенности в ее хрипловатом мальчишеском голосе. Решил к очередному сеансу ослабить колебательный контур и погасить внутреннее сопротивление, делал выкладки и злился, что не умею отчуждаться, что идиотское "позвонила!" поет и поет во мне.

Следующая ночь выдалась неудачной. Никогда не предполагал, что думать о себе так противно, а тут еще сигнал утратил стабильность. Провонтор извещал о неполном и моментами даже нулевом поглощении, страховочный репровонтор подтвердил – лучу мешают, луч идет мимо цели.

Утренний звонок кое-что объяснил:

– До свету не могла уснуть. Гуляла-гуляла по комнате, представляешь?

Что я мог ответить? Я увидел ее – как она бродит в белесом сумраке, сбивая мне фокусировку, лохматая, в домашних брючках, и сердится, и не понимает, откуда и что пришло.

И, как всегда в таких случаях, во мне мгновенно вспыхнул пожарный светлячок, сигнал тревоги: "Ей нехорошо! Что сделать? Чем помочь?" – но я погасил его, прихлопнул ладонью, потому что жил уже не сам по себе, а по науке, и по науке выходило, что чем Елке хуже, тем лучше для меня.

Впрочем, я стабилизовал напряжение, заново отградуировав эмоциометр: столь активная конденсация могла привести объект к шоку.

Затем три дня я не отзывался на звонки, а ночами плавно повышал накал.

На четвертый день, под вечер, я встретил ее на моей улице.

– Вот и миленько, – хмуро сказала она. – Не задавайся, я к тетке на Заневский. Если хочешь, проводи.

Не слыхал я что-то раньше ни о какой тетке. Мы шли по набережной. Из бокового проезда вырвалась автомашина. Елка рефлекторно схватила меня за руку. Кончилась реакция на опасность, включилось сознание, но она по-прежнему, якобы по инерции, продолжала сжимать мое запястье.

Я высвободился, блюдя чистоту эксперимента. И запретил себе ликовать, к тому же ситуация однозначно не толковалась – рука могла задержаться ненамеренно, да и испугалась Елка, возможно, больше за себя, чем за меня. Это меня особенно заняло – каков коэффициент личной заинтересованности? Если бы продублировать, еще бы одно авто из проезда!

Нашелся, однако, способ обойтись без авто. Несколько ночей подряд наш квартирный электросчетчик трещал, как арифмометр, – трудилась установка, летели на Петроградскую импульсы: "Нездоровится! Недомогаю! Захворал!"

Словно я и впрямь глотал горькие лекарства – так мне было в эти часы отвратительно. Таким я чувствовал себя подлецом.

И ведь никакого ответа, полный мизер, стопроцентный, – а поглощение налицо, я же контролирую, вижу, – что происходит, в конце концов?

И, наконец, телефон!

– Прости, пожалуйста, дотащилась вот позвонить, грипп всю дорогу. Как ты? Ужасно мне беспокойно!..

Ну, что ж, правда, я-таки сорвался с места, вскочил в автобус, – но сообразил вовремя, и вылез, и не спеша дошел до почты, и настрочил открытку:

"Поправляйся. Навестил бы, да сегодня у меня, видишь ли..."

И подписался: "Тут один".

Это давным-давно когда-то она тоже прихворнула, и я примчался как ошпаренный, с полными руками свертков, меня попросили обождать, сейчас выйдет, и я услышал, как ее спрашивают: "Кто пожаловал?" – а она отвечает: "Так, тут один..."

Да, еще я в той же открытке назначил ей свиданье на канале Грибоедова, в субботу – за неделю-то выздоровеет. А ночью ввел предельную мощность, пережег два реле, индикаторы зашкалило от перегрузки, я будто старался не ее, а себя оглушить.

Я нарочно выбрал канал, как раз там я однажды зря проторчал четыре часа, все решал: "Еще минуту для ровного счета и ухожу", а нынче сам опаздывал, не специально, а уж так получилось, и увидел издалека – пришла, ждет, разглядывает Михайловскую решетку, любимую свою, – ей всегда нравилось кованое.

Она сразу начала ругаться: хорошенький день придумал, самый дачный, совсем бы не явилась, да не дозвониться, вон и рюкзак с собой. Я оторопел на миг и перестроился, помог ей надеть рюкзак и расправил на ее плечах войлочные подушечки, и мы пошли к вокзалу.

Все молчаливей она становилась и рассеянней. Уже с подножки неловко предложила:

– Поедем вместе? Честное слово, сегодня не могу отвертеться.

Я откланялся. И обернулся, удаляясь. Она стояла в тамбуре, столбиком, как бельчонок, и глядела вслед, и – я знал – колебалась, принимала решение, какое – я тоже знал. Я бы мог ее подтолкнуть, послать импульс прямо без аппарата, – рапорт прочен достаточно. Однако мне было выгодней, чтобы она до последнего боролась с собой, разрывалась бы на части между мной и поездкой, – и вагон тронулся, она уехала – к папе-маме на садовый участок, окапывать яблони, обрывать усы у клубники. Сколько и я в свое время в ее саду ведер с навозом и золой перетаскал!

Будто кто теперь подсовывал в мою память такое – и те бессчетные ведра (ее отец подтрунивал: "Нашла батрака!"), и обои, которые я клеил, – я как бы баланс подводил, что я ей и что она мне, – и не было стыдно, наоборот, – хладнокровия – вот чего у меня прибавилось, я теперь рассчитывал ходы, как шахматист.

В ожидании, пока Елка вернется, я устроил установке профилактику и до того заработался – даже удивился, придя в сумерках из булочной, когда обнаружил торчащий в почтовом ящике огромный букет васильков и при нем записку: "Милый мой мальчик..."

Не до нежностей мне было, а цветы я положил на край стола, – меня больше заботил гименотрон, никак не уяснялось, вводить ли его уже или не вводить в схему.

Из-за него, голубчика, я три вечера врал и мямлил по телефону, но невозможно стало откладывать, и опять мы свиделись у той знаменитой решетки. Елка что-то говорила и о чем-то спрашивала, а я размышлял о том, что можно обойтись без сто девятнадцатого каскада и любопытно, что при этом получится.

Случайно я взглянул влево, на Елку. Сразу же она взглянула вправо, на меня.

Видали, как проявляется фотопластинка?

Елкины глаза набирали теплоту, как на реостате, в них будто зажигалось по маленькому солнышку. И меня словно током ударило, я ощутил, что курс близок к концу.

Не подвела великая формула. Я поступил как настоящий мужчина, бросил скрестись в запертые двери, а вскрыл эти двери своей электронной отмычкой.

И теперь могу все, что надо, вычислять, вызывать, наводить, подкреплять, провонтировать, репровонтировать.

Только нужно и впредь не забывать про науку, не отпускать поводок, каждый шаг свой выверить, – и сейчас, к примеру, никак нельзя замечать этих солнышек-глаз, а нужно специально молоть пустяки, вон хоть о той продавщице, которая на углу торгует мороженым.

И я распрощался на полуслове. Побежал домой и вдребезги, к чертям расколотил установку, со всеми ее модуляторами, эмоциометрами и гименотронами.

Хрустя по битому стеклу, подошел к окошку и просидел возле него до утра, слушая, как шаркает метла и стонут голуби.

Ерофей Павлович, встречаясь со мной, до сих пор трагически поднимает брови. Заметно, что ему желательно сказать: "Уитеп точдеп". Но он успешно сопротивляется, и рефлекс угасает, скоро угаснет совсем.

Елка не звонит.

Может, позвонит когда-нибудь. Попросит побелить потолок, или обработать пленку, или на дачу позовет – гости приедут на сациви, с телевидения, дров бы наколоть, извини, пожалуйста, большущее тебе спасибо.

Ну и пусть. Пусть даже будет как в Симеизе и еще хуже, – поеду, приду, устрою, как она хочет. И на обратном пути снова в очередной раз подумаю, что безнадежны мои дела, безнадежны.