Текст книги "Мой Пигафетта"

Автор книги: Фелицитас Хоппе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Зато он гораздо лучше, чем я, знал все флаги, потому что под всеми плавал. Кок всегда выигрывал, когда после кофе в кают-компании мы играли в игру, придуманную мной как средство от тоски по родному дому: «Я знаю страну, а ты – ее флаг». Кок прикрывал пальцем или ладонью название страны, и я пыталась его угадать, всякий раз ошибаясь, путая цвета флагов, плутая в дебрях мечей, крестов и полумесяцев.

Из вежливости Кок предложил поиграть наоборот: называл страну, а изображение флага закрывал ладонью, но когда он назвал Гонконг и я описала флаг, который представлял собой четырехконечный красный крест на синем поле, он засмеялся и подвел меня к окну – мимо проплывали корабли, на которых уже был поднят новый флаг, красный, с пятью желтыми звездочками: одной большой и четырьмя маленькими. Кок объявил, что эра колониального владычества Географа в Гонконге миновала.

Второй урок заикания

От беспокойного послеобеденного сна меня разбудил тихий стук в дверь каюты. Они вошли – в прекрасно сшитых костюмах, какие носят служащие Комиссии по борьбе с пиратством, – ведь гораздо элегантнее проворачивать свои дела при свете дня, чем лезть на абордаж ночью, закинув на борт судна бамбуковые удилища с железными крючьями.

Один из них прижал палец к моим губам и, ни слова не говоря, дал знак встать и одеться, другой тем временем шарил в ящиках шкафах перелистывал письма Черчилля, потом взял со стола челюсть тунца, подняв к свету, повертел в руках и, широко размахнувшись, швырнул в море. Вежливо обступив слева и справа, они вывели меня на палубу и препроводили на мостик.

Жестянщика доставили в шортах и сандалиях, под глазом у него был синяк. Садовод не пожелал сообщить, где прячет свой жемчужный запас, и его привязали к лоцманскому столу и заставили пить офицерский чай. Нобеля нигде не было видно. Каносса был пьян, но одного зуба внизу у него теперь не хватало.

На трапах они поставили молодцов с огнестрельным оружием, которым явно некуда было спешить. В тишине было слышно, как отплевывался Садовод. В окружении офицеров и матросов я увидела Капитана. Лицо у него было белое, он по одной выкладывал банкноты из корабельной казны на пульт д ля лоций и карт где уже лежали серьги и цепочки матросов.

Потом элегантные господа вытащили ножи, и ни один матрос не пикнул, когда они ловко и быстро вспороли их воротники и вытащили зашитые деньги. Люди с огнестрельным оружием отошли от трапов. Прежде чем уйти, кто-то из элегантных господ, двумя пальцами взяв за подбородок, приподнял мое лицо, слегка поклонился и вроде даже принес извинения за беспокойство.

У кого золото?

Той ночью я начала заикаться и впервые увидела, как Капитан пьет. Той ночью все напились, кроме Нобеля, который напился еще накануне с утра и одетый заснул, приткнувшись к фальшборту, так что ничего не видел и не слышал.

«Проснись, отважный Блай!» Я его разбужу, пусть покажет, как бить себя по физиономии, если уже в середине дня теряешь способность нормально разговаривать: сперва вроде слегка першит в горле, ничего серьезного, но потом страшно шепелявишь и заикаешься. И еще пусть покажет, как после такой передряги снова встать на ноги. И пусть узнает что в команде он теперь единственный с золотой серьгой. Но Нобель только повернулся на другой бок, – что значит презренный металл в сравнении с временем, которое влечет нас вдоль хребта океана, в сравнении с тоской, которая тем сильнее, чем ближе мы к нашей родине? Но внезапно, уже перед самым прибытием, наша тоска по родине исчезает, как деньги, зашитые в воротник матросской рубахи…

Но в этом смысле мы, семнадцать человек команды и три оставшихся Оплативших пассажира (и бутылка рома) говорим на разных языках. Той ночью все пили в одиночку, каждый сам по себе, каждый – на своем континенте, за плотно запертой дверью. Даже двери офицерских кают были заперты, и Садовод, который впервые пожелал поставить всем пиво, поскольку сберег свои жемчуга, сидел, потерянный, на корме и раскладывал пасьянсы.

Собственность

На другое утро жизнь пошла своим чередом. В море плавучие краны, раскачивающиеся башни с воздетыми руками, – в порту мало места, корабли разгружаются и загружаются на рейде. Кок и Стюард укладывали вещи, а наш корабль все больше опускался под тяжестью груза, он уже стал походить на плот. Кто не работал, засыпал стоя – в коридорах, на палубах, между кнехтами или в портовой конторе на пластмассовых табуретах, под гомон крикливых агентов, или под проливным дождем на шезлонгах для Оплативших пассажиров, которые прятались в каютах, опасаясь неугомонных торговцев и особенно женщин, продающих талисманы и амулеты. На палубу сыпался рис, летели команды на языке, который я в этом путешествии уже не выучу.

Когда я вышла на палубу, между канатов и шлангов текли сточные воды, я шла, прижимая к носу платок, раскидывая ногами газетные клочья и куриные кости. В ушах раздавался голос Хапполати, рассуждавшего о запахах разных стран, но, повернувшись в ту сторону, откуда он доносился, как мне показалось, я увидела Кока. Он был желт, одет в свежую выглаженную рубашку и победоносно вздымал над головой челюсть тунца.

Что за времена! Все на свете меняет своих владельцев – жемчуг покидает шею, камбуз теряет кока, костюм расстается со стюардом, стол – с едоками. И все-таки, сыграем на прощанье в игру со странами и флагами, я хочу вернуть свою собственность – челюсть тунца. Конечно же, Кок выиграл и на прощанье запел песню, которой я раньше не слышала: «Мой Гонконг, твой Гонконг!» Стюард же заметил, мол, не все ли равно, как называть страну, дело не в названии.

Географ в маске

Уже стемнело, когда я прыгнула в одну из проплывавших мимо джонок, решив посетить Гонконг. Гремел гром, сверкали молнии, волны перекатывались через борт, кормчий хмуро взирал на огни города. В порту все пестрело яркими вымпелами, которые бились на ветру над мордами огнедышащих драконов. Возле передвижного прилавка с пивом стоял пожилой придворный шут английской королевы и наигрывал на волынке нечто заунывное, ибо королева навеки покинула Гонконг.

Сияющий огнями корабль последнего губернатора – наместника ее величества постепенно скрылся за горизонтом. Там на палубе машут платками и плачут три его дочери, белокурые девы. Волынщик перестал дудеть, погрозил кулаком черному как сажа небу и воскликнул:

– Раз и навсегда отрекаюсь от правителей нового правительства! Клянусь Богом, добром это не кончится. Ибо Он наведет на землю потоп водный, дабы истребить под небесами всякую плоть, в коей есть дух жизни, и принца, и губернатора, и трех губернаторских дочек, которые, разумеется, не сумеют построить плот из светящихся поплавков и деревянных обломков и не знают, что не следует плавать без сугубой надобности.

Но в этом городе в июле всегда льют дожди, и голос волынщика потонул в раскатах грома и общего ликования.

– Одну бутылку, пожалуйста, – поспешила я попросить, прежде чем он снова задудел в свою волынку. Протягивая деньги, я под маской шута узнала Географа. – Боже, храни королеву! – крикнула я и побежала в сторону города.

Ночь седьмая

В эту ночь на мачту опустилась черная птица, похожая на ворона, и начала издавать звуки, напоминающие карканье. Матросы завыли как собаки, а утром мы увидели землю. Генерал-капитан велел принести на палубу и открыть ящики, чтобы с берега еще издали было видно – мы прибыли не с пустыми руками, а с теми вещами, что нашлись в комоде моей сестры, хламом, которым давно уже никого не приманишь.

Я все описал и нарисовал – даже то, как Генерал-капитан отвязал от релинга и одного за другим втащил на палубу коков, как матросы вскрывали ящики и, подняв к свету, так и сяк вертели каждую вещицу, примеряли браслеты и шейные платки, ссорились из-за красных шапок, которых на всех не хватило.

– Все это я в точности так и представляла себе! – в восторге воскликнула сестра. – А теперь нарисуй себя, глядя в тысяча первое зеркальце. – Но когда я увидел себя в зеркале, карандаш выпал у меня из пальцев, и я бросил папку с рисунками в море.

Пока мы не пристали к берегу, матросы, по локоть запуская руки в ящики со стеклянными бусами и поддельными драгоценностями, пригоршнями швыряли мишуру на берег.

Я рассказываю обо всем этом, хотя на берегу никого не было, и сестра, усомнившись в моей правдивости, открывает глаза. Она уже начата терять терпение – когда же Генерал-капитан даст приказ к атаке, не зря же ему явилась в небесах Пречистая Дева?

Он отдал приказ. Бой продолжался целый день и всю ночь. С кем мы сражались, не ведаю, но Генерал-капитан приказал развести костры, дабы повергнуть врагов в ужас. Однако дым окутал сражавшихся матросов, они начали кашлять, потеряли из виду друг друга и перестали понимать, где свои, где враги. В пылу сражения поварежка третьего кока поразила Генерал – капитана в голову, да так и осталась сидеть на его макушке наподобие шлема.

Дождавшись рассвета, мы хотели оказать Генерал-капитану последние почести, но мертвое тело его исчезло, и сестра, довольная, во сне повернулась на другой бок.

«Маневр предпоследней минуты»

Крысы

За все путешествие я ни разу не видела крыс. Мы все еще повязываем белые салфетки на шею и едим с белых тарелок, разрисованных синими флажками. Новый стюард иногда роняет тарелки, полотенца в каютах уже не так тщательно выглажены, но вода в душе за занавеской все еще пригодна для питья. Только вот письма моих друзей становятся все более редкими.

А мне о чем писать? О чем рассказывать? Что я теперь – заика, и пишу, соответственно, тоже через пень колоду? Пигафетта перестал рассказывать, его тень сделалась совсем маленькой, он не знает, слушаю я его или нет, потому что острова, на которых убили Генерал-капитана, давно остались позади. Туда поедут Кок и Стюард, единственные, должно быть, кто знает, в какой пещере спрятано тело убитого, но ведь они ни за какие блага не притронутся к мертвецу, да и некогда будет – потащат чемоданы, в которых полно картинок, каких я в этом путешествии уже не увижу.

Вот уже несколько дней я беспокойно топчусь на палубе – в кармане у меня шнурки для башмаков Нобеля, в поисках этих шнурков я обошла весь город, но выполнила единственное поручение, которое он мне дал. Нобель ведь знает, что до конца рейса его на берег не пустят, а он каждое утро рвет шнурки, со злости, так как Старший помощник с криком пинает ногой дверь кубрика, хотя мог бы открыть ключом, потому что у него есть ключи от всех дверей. Он орал и пинал дверь от отчаяния, так же как пил, перелистывал документы в скоросшивателях и прятался от Капитана. Матросы ненавидели его по утрам и вечерам, а после ужина опять ненавидели, собравшись в холле. По ночам во сне они точили ножи, это я отлично слышала, на цыпочках пробираясь по узким коридорам возле кубриков. И чем дольше продолжалось наше плавание, тем более вялыми становились движения матросов, когда они разбирали по сортам тяжелые болты и винты, оббивали ржавчину или красили поручни.

В наказание Старший помощник повесил матросов за бортом, привязав к релингам, отдав на растерзание муссону, и повелел привести корабль в надлежащий вид, но волны то и дело забрасывали матросов обратно, и, распластавшись без сил на палубе, они клялись отомстить, как только Капитан покинет корабль. Лишь боцман, человек, обремененный женой и детьми, снова и снова перелезал через релинг и неустанно красил борт и волны, с тем же рвением, с каким во всех портах мира прицеплял на канаты и тросы козырьки от крыс – большие круги из черной резины, через которые крысы перебирались играючи.

Зашнуровывая башмаки, Нобель объяснил, зачем красят корабль:

– Мы же пришли в город блестящих шелков и цветущих садов, – кричал он, натягивая шнурки. Зеркала дорог, пахучие фрукты, короткая расправа со всяким, кто плюнет на тротуар или перейдет улицу наискосок. «Город Льва», Singa Pura, крупнейший порт, здесь самые лучшие в мире краны, самые шустрые рабочие, самые прохладные такси на самых безопасных и чистых улицах. Неужели вы до сих пор не поняли, что выставляете себя на посмешище? Наденьте, ну наденьте наконец дамское платье! Не то схватят вас и повесят на первом попавшемся дереве тут, рядом, в Ботаническом саду, говорят, очень красивый сад.

Если курсы пересеклись…

А я вот уже не хочу быть красивой. Капитан давно понял, что я – самый бестолковый ученик, и никогда из меня не получится настоящего моряка. Но в последний день, перед тем как ему покинуть корабль, я попросила Капитана последний раз подняться вместе со мной на мачту и дала торжественное обещание не оборачиваться назад, не смотреть вниз, туда, где у фальшборта лежит шапка «зайца», до сих пор лежит – ветер не может ее унести, потому что она будто приварена там кем-то из матросов.

Капитан сунул мне в руки перчатки и полез на мачту. Ветер был крепкий, корабль качало, но я смотрела только на спину Капитана и не видела ни птиц, ни дельфинов, ни шапки «зайца», которая уже выцвела и вылиняла, потому что боцман всякий раз забывал покрасить ее свежей краской.

– Только не думайте, что если океан огромен, то и тут места хватит на двоих, – сказал Капитан, когда мы добрались до «вороньего гнезда». – Все держишь в руках – себя, списки пассажиров, пустую казну, весь корабль, со всем, что на нем есть. Но чем меньше места, тем старательнее избегаешь кого-то. Бывает, кораблям грозит опасность столкновения в узком фарватере, хотя курсы заданы не пересекающиеся. Если вовремя изменить курс, ничего не случится, легко можно разойтись. Не поняли? Вы что же, думаете, я не знаю, что вы тайком читаете журналы и справочники? Вам отлично известно, что, если курсы пересекутся таким образом, что возникнет опасность столкновения, уходить должен тот, у кого другой по правому борту.

– Правый борт – это борт корабля, – с готовностью подхватила я, – на котором оказывают последние почести, причем избегают излишних рукопожатий, взглядов в упор и без дела не ходят на нос.

Капитан облегченно вздохнул.

– Согласно правилу, – продолжала я, – приветствие осуществляется посредством легкого помахивания поднятой вверх правой рукой. Если же обязанный уступить дорогу по какой-либо причине не сделает этого, потому что выпил, или замечтался, или рассчитывает на более интересные приключения, необходимо произвести маневр. Таковой маневр называется маневром последней минуты, но горе тому, кто дотягивает до этого мига, ибо в этом случае столкновение, как правило, неизбежно.

Должно быть, следовало объяснить эту мысль более подробно, но тут я посмотрела вниз, увидела шапку «зайца» и сразу начала заикаться. Я шлепнула себя по физиономии, но Капитану лучше меня было известно, что наше несчастье – не важно, на суше или на море – именно в том и состоит, что мы не способны отличить последнюю минуту от предпоследней, и горе тому, кто покидает праздник после всех гостей, а корабль – после крыс.

В сухом доке

Спустившись с мачты, я начала спотыкаться – на палубе не повернуться, кругом канаты, тросы и шланги, кисти и краски в ведерках, ноги Нобеля, который заснул возле канатов, хотя Старший помощник отдавал команды все тем же громовым голосом: перед приходом в Сингапур надо как следует начистить шкуру нашего старого доброго битюга.

В глазах Старпома я увидела отчаяние – в Сингапуре при инспекции на верфи ему придется отчитываться, а матросы еле шевелились, разморенные зноем, бродили по кораблю, как лунатики, и от воплей и кулаков Старпома забивались в щели между контейнерами, пили там воду и в мечтах видели себя судовладельцами.

А за что им любить этот корабль? Он не принадлежал какому-то одному владельцу, а был разделен между маклерами, агентами, стоматологами и пенсионерами, которые сами не перенесли бы морского путешествия, и потому никогда не увидят свою собственность; одному принадлежит мостик, другому – двигатели, третьему – палубы, а господину Хапполати – мебель в каюте судовладельца, где, по его словам, он оплатил ковер, который никогда не заменят новым.

За полуоткрытой дверью каюты рядом с моей я увидела Нового Стюарда, нанявшегося на корабль впервые в жизни, он на коленях ползал по ковру, пытаясь отчистить довольно большие пятна. Я услышала за своей спиной шаги жены Хапполати, на стекле отчетливо выступили отпечатки расплющенного носа, в ушах зазвучал тихий властный голос, и я не выдержала – опустилась на колени рядом со Стюардом и показала, как надо чистить ковры, – ласково, словно шкуру усталой рабочей лошади.

Костюмы для выживания

– Еще что выдумали! – закричал Старший помощник, отлично знавший, что я вот уже много недель кряду пренебрегаю обязанностями пассажира, несмотря на то, что дала расписку, обязавшись не менять самостоятельно постельное белье, не разделывать рыбу, не бросать за борт бутылки, тайком не пришивать на матросские рубахи оторвавшиеся пуговицы, не покупать безнаказанно кому-то шнурки и не помогать зашнуровывать башмаки. Он знал и то, что с некоторых пор я повадилась обедать в матросской кают – компании, уже не в силах вынести этого зрелища – когда Жестянщик, поев, выкладывает на скатерть рядом с ножом для фруктов свою челюсть.

Старпом помог мне подняться, проводил на палубу и, подведя к светящемуся ящику, завязал мне глаза – решил сделать сюрприз, показать наконец, что же там внутри. На этом самом ящике во время воскресных богослужений откупоривали бочонки, возле него супруги Хапполати раз эдак сто сфотографировались на фоне заката, а еще в него могут забраться «зайцы», если им не найдется места в контейнерах.

Я услышала, как загремели ключи, потом заскрежетали замки, но вот Старпом сорвал повязку с моих глаз, и я увидела: на дне ящика лежали наши шансы на спасение – громадные костюмы из красной ужасной резины с гигантскими плавниками на рукавах и штанинах, чтобы еще издали видно было – с нас нечего взять. Один плавник будет служить нам подстилкой, другой – одеялом, и, застегнув молнию, которая доходит до самого лба, мы будем медленно умирать от удушья, словно неправильно сконструированные рыбы без жабр.

Если Старпом затолкает меня в такой костюм и сбросит за борт, внутрь не просочится ни капли воды. Внутри душно и темно, ни свечи нет, ни Библии, ни окружающего ланд шафта. Буду носиться по волнам, но не как деревянный обломок корабля, а как никчемная резиновая лодка, и ни один ворон никогда на нее не опустится.

Скорость – восемнадцать узлов

Через несколько часов корабль поставили в сухой док. Я сразу узнала погонщиков нашего битюга, этих королей письменных столов, в белых комбинезонах, обеими ногами твердо стоящих на земле, с именем пароходства на устах и в сопровождении дам в легких развевающихся платьях. Дамы брезгливо ковыряли вилкой в кушаньях, которые, специально д ля них доставив из города, носили по сходням в кают-компанию и в холл. Новый Кок был не в меру усердный малый – в разинутые рты рыб насовал разноцветных флажков. Матросы наваливали себе на тарелки целые горы риса, мяса и фруктов, а вот дамы к еде не притронулись. Пренебрегая обедом, они прогуливались по палубе в явном нетерпении – им хотелось поскорей покинуть наш обшарпанный корабль.

Зато господа ели-пили за двоих и произносили речи о красоте кораблей, живописности верфей, трудолюбии рабочих и прекрасно идущих делах. Развеселившись, они хватали за шкирку офицеров, которые сегодня были при галстуках, встряхивали, как мокрых псов, и кричали: «Ну как там наш старый добрый битюг? На совесть ли трудится, да хорошо ли его кормят? Почему во сне он издает такие жуткие стоны?»

Офицеры молчали, опустив глаза. Не видно нигде Капитана… Наверное, в рубке, сортирует всякие списки. В холле, в углу под портретом крестной матери, стоял Старший механик, ел мороженое из вазочки и объяснял одному из погонщиков, что машина ночью иногда дает сбои и что он мечтает о том, как поедет на велосипеде, который является собственностью пароходства, по всем палубам и все по кругу, по кругу, по кругу, и еще объяснял, что железная обшивка расходится, и что на велосипеде невозможно развить и тем более удерживать скорость равную восемнадцати узлам.

Погонщик хлопнул его по плечу и крикнул:

– Это мы еще посмотрим! А что касается велосипедов, мы это дело тоже проверим, не сомневайтесь.

Стармех просиял, несколько раз поклонился и отошел в тот угол, где возле телевизора стоял с горой снеди на тарелке Каносса, желавший остаться наедине со своими мыслями.

– Я замолвил за вас словечко, – объявил Стармех. – Вам разрешат опять пойти в рейс. – Но Каносса даже бровью не повел.

Садовники

Вид корабля совершено невозможно выносить, равно как и запах лосьонов для бритья в его коридорах. Ступенька за ступенькой я спустилась вниз, до самого киля, который теперь был на суше, и впервые своими глазами увидела то, о чем раньше только догадывалась, – всю красоту моего безымянного корабля, его округлое матово лоснящееся тулово, руль торчком и спящие лопасти, грязь и ржавчину, шелушащуюся краску, – бесконечно усталую двухлетнюю вьючную скотину.

И я вдруг пустилась бегом вокруг него, по кругу длиной триста шестьдесят метров, как цирковая лошадка, и бежала, пока в изнеможении не опустилась на колени рядом с велосипедами портовых рабочих. Подняв голову, я увидела луну. Она повисла над портовыми кранами и была намного красивее, чем луна над пальмами Ботанического сада, где имеются садовники трех категорий: подстригатели газонов, смотрители роста и выводители новых сортов и диковинных растений, которым дают имена в честь жен министров, императоров и актеров, чтобы таким способом упрочить международное сотрудничество и споспешествовать расцвету культуры на всех континентах и во всех частях света.

Лучший посредник в общении людей – цветок орхидеи, а вот подстригатели газонов, зеленых и ровных, как полотенца, нехороши собой – они носят комбинезоны, защитные очки и тюрбаны, в точности как матросы, когда те что-нибудь приваривают на палубе; оно и понятно – в лицо подстригателям летит пыль и срезанная трава. Они и головы не повернут, если появится жена нового министра, пришедшая полюбоваться орхидеями, не говоря уж обо мне. Но по ночам они тайком вырезают свои имена на мясистых листьях огромных кактусов.

Спрятавшись в кустах, я дождалась, пока не ушли сторожа со своими тележками. Потом вытащила перочинный нож и стала искать не исписанный лист. Но когда наконец нашла такой, успела забыть, чье имя хотела увековечить.

Штиль

На верфь я вернулась поздно ночью. Мне навстречу ехали на велосипедах докеры. Они улыбались, махали руками и делали непонятные знаки. Я им тоже помахала и показала на корабль. Но его там не было! Только глубокий ров, полный грязной воды с объедками кушаний, которые еще недавно несли по сходням в кают-компанию. У меня перехватило дыхание, сердце застучало как бешеное. Петь – какое там! Пить – вот что я сейчас могла бы, да еще раздуваться под ветром, но ветра не было, воздух был густым и плотным, хоть ножом режь. По спине ручьями бежал пот, ноги налились свинцом, мой корабль уплыл, без Капитана и без меня, взяв курс на северо-запад, в Малаккский пролив, исчез со всем, что за прошедшие недели запало мне в душу и наполнило мои сны. Что? Тяжелые, словно свинцовые, башмаки, каска, перчатки, и костюм для выживания, бутылки и рыбки, ловушки для крыс, карты и ракушки, болты и винты – подарки Нобеля. И маска Географа, и все смехотворные потуги людей на земле, на море и в воздухе, сопенье и кряхтенье Садовода, его топот и вздохи, кроссворды Жестянщика, скрежет и стук дверей с плохо пригнанными стопорами.

Я стала шарить в карманах в поисках чего-нибудь съедобного, наткнулась на челюсть тунца, и в том же кармане нашла свернутую в трубочку Инструкцию о мерах по спасению, которую мне дал на дорогу Пигафетта. На суше она мне наверняка не пригодится, но раз уж я лишилась всего, то буду идти вперед, только вперед и ни за что не обернусь назад, потому что корабль, который постоянно меняет курс, не следует вообще никаким курсом. И я зашагала на северо-запад, ни на дюйм не отклоняясь. А чтобы в дороге нам с Пигафеттой не умереть с голоду, я наконец расскажу ему историю о коках на кораблях Магеллана.