Текст книги "Долина новой жизни"

Автор книги: Федор (Тео Эли) Ильин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Федор Николаевич Ильин
Долина новой жизни

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ

Федор Николаевич Ильин прожил интересную, героическую жизнь. Сорок лет этой жизни он отдал Азербайджану. Он служил науке и литературе, но до сих пор мало кому известно, что профессор Ф. И. Ильин, автор многих научных работ, и писатель-фантаст Тео Эли – одно и то же лицо.

Роман «Долина Новой жизни» написан в 1922 году; первая часть его вышла в 1928 году. Ныне вниманию читателя предлагается полное его издание.

О чем эта книга?

…В некоей труднодоступной долине, в горах, находится никому неведомое государство, основатели которого, братья Куинслеи, задались целью перестроить мир путем перевоссоздания человека, освобождения его от пороков, заложенных, якобы, в человеческой природе – именно в них видят они источник всех социальных зол. Однако перестройка мира мыслится ими, в особенности их преемником Максом Куинслеем, как акт насильственный, предполагающий уничтожение старых цивилизаций. Честность их намерений весьма сомнительна.

В Долине достигнут высокий технический прогресс: работают атомные электростанции, имеются гигантские аэропланы, индивидуальные летательные аппараты; со скоростью пули мчатся по трубам в магнитном поле поезда… Здесь производят сложнейшие операции над людьми, включая пересадку тканей, органов, приживление конечностей… Здесь овладевают тайнами мозга, перестраивают наследственность и, наконец, в искусственной среде, в инкубаториях, выращивают поколения «дифференцированных» людей с заранее определенными данными. Эти люди лишены страстей, они не знают ни печалей, ни радостей, кроме тех, какие внушаются им правителями. Одним из них всегда суждено заниматься черной работой, другим – обслуживать машины и механизмы, третьи – предназначены для пушечного мяса.

Население Долины, изолированное от всего света, не подозревает о стране, где разрешены классовые противоречия и торжествует свобода, обеспечены условия для всестороннего расцвета личности. Но Куинслей об этом знает. Не потому ли он так спешит с подготовкой к войне, что боится крушения своих планов от соприкосновения с той действительностью, которая уже утверждалась на одной шестой части земли? Не потому ли всякое проявление мысли, пробуждение человеческих чувств немедленно становится известным правителю и жестоко карается? Слежка, шпионаж, преследование и расправы господствуют в Долине. Выдающиеся люди, свезенные туда со всех концов света – те, чьи открытия и изобретения решено использовать против человечества, но в ком не могут ужиться гений и злодейство, прозревают. «Новый мир управляется по старым рецептам! « – восклицает один из них. Ужасы Долины с ее фашистскими порядками испытали многие создатели технических чудес.

Несомненно, роман вызовет у читателей немало ассоциаций с прошлым и настоящим; картина, нарисованная писателем, заставит подумать о судьбах науки в мире, ставящем своей целью завоевание мирового господства. Сопоставление научных проблем, выдвинутых автором почти полвека назад, с достижениями современной науки и техники делает честь его творческой фантазии.

Однако роман привлекает не только этим, но и естественным, динамичным развитием острого сюжета, непосредственностью и простотой повествования, которые являются следствием большой работы и высокой культуры – то есть всем тем, что отличает истинный талант.

Место Ф. Н. Ильина (Тео Эли) в литературе, в научно-фантастической в частности, не определено; многие его произведения еще не публиковались. Можно надеяться, что публикация романа «Долина Новой Жизни» поможет узнать и оценить этого писателя.

И. Третьяков

ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ

Последние годы я жил во Франции. В 1925 году мне пришлось вследствие различных обстоятельств отправиться на продолжительное время в Сайгон. Я совершил этот переход на одном из пароходов компании Messageries Maritimes. Моими спутниками по первому классу были пассажиры различных национальностей. По пути я присматривался ко всем, и с некоторыми познакомился. Особое мое внимание обратил на себя один француз; это был еще сравнительно молодой человек лет тридцати пяти-тридцати семи, с болезненным лицом и почти совсем седой головой. Он ни с кем не вступал в разговор, много времени проводил у себя в каюте, а на палубе всегда сидел угрюмый, уставившись глазами куда-то на горизонт.

В Индийском океане стоял мертвый штиль, период смены муссонов. Поверхность воды словно застыла. Знойное солнце слепило глаза. Резвые летучие рыбки носились вокруг парохода. Весь день и всю ночь пассажиры проводили на палубе: было душно в каютах. Француз оказался моим соседом по креслам. Как-то я заговорил с ним; он нехотя отвечал, и беседа наша скоро прервалась. Позже мне приходилось перекинуться с ним отдельными словами. Мы раскланивались. Уже перед самым Коломбо мы представились друг другу. Вечером мы разговорились.

Оказалось, мой собеседник едет в Индию.

– Мой отъезд, – сказал он, – состоялся внезапно. Поэтому я не успел выполнить то, что задумал, и это меня угнетает.

На мой вопрос он сказал, что решил издать книгу и что уже подготовил ее для печати.

– Вы можете издать вашу книгу, когда вернетесь во Францию, – заметил я.

– В том-то и дело, что я не знаю, вернусь ли когда-либо во Францию и вообще в культурные страны.

– В таком случае вам надо было поручить кому-нибудь все заботы по этому изданию.

– Я не имел времени заняться этим делом, – отвечал он, – и рукопись осталась при мне, даже в двух экземплярах.

На следующее утро мы пришли в Коломбо. Мой новый знакомый явился ко мне в каюту с кипой листов, уложенных в большой конверт.

– Простите меня за назойливость, – начал он, – вот та рукопись, о которой я вам вчера говорил. Вы мне внушаете полное доверие, я обращаюсь к вам с просьбой. Если в течение двух лет я не выпущу в свет эту книгу на французском или на английском языке, вы можете выпустить ее сами, на том языке, на котором пожелаете. Авторские права переходят к вам; одно условие я ставлю вам: всё должно оставаться без всяких изменений.

Я согласился.

Два года прошло, и я должен выполнить свое обещание. Я нахожусь в России, и поэтому выпускаю книгу на русском языке.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Я решил описать свои удивительные приключения, несмотря на трудности, которые заранее предвижу. Я считаю это моим долгом. Общество должно узнать, какая опасность грозит ему. Но тут-то я и чувствую большое затруднение. Больше всего я боюсь, чтобы всё написанное мною не было принято за фантазию, за вымысел или, что еще хуже, за бред сумасшедшего. Этого последнего я боюсь больше всего. Читатель узнает, что я действительно был некоторое время в психиатрическом лечебном заведении и что состояние мое внушало серьезные опасения, но все, что я излагаю здесь, лишено вымысла, представляет из себя только правду. Вдумчивый читатель увидит, что в моем описании нет ничего фантастического. Наука за последнее десятилетие наметила те пути, по которым должны были идти дальнейшие усовершенствования, дальнейшие изобретения, и я в своем описании буду приводить те научные данные, которые получили развитие в том странном уголке мира, куда я случайно попал. Я инженер, и все, что касается моей специальности, изложу полно и подробно в особой книге, которая выйдет в свет вслед за этой. Здесь я намереваюсь изложить главным образом общую часть, свои впечатления, переживания и заранее извиняюсь, что, лишенный основательной биологической подготовки, может быть, буду не вполне точен в своих объяснениях. Но вопросов биологии я никак не могу избежать, так как она занимает видное место во всем, мною пережитом. Вообще я сознаю, что представить полный отчет обо всем виденном и слышанном и обо всем, что я испытал, не под силу одному человеку. Разве может специалист по одной какой-либо специальности дать отчет о современном состоянии научных знаний в какой-либо стране? Насколько же более затруднительной представляется эта задача для меня, узкого специалиста, побывавшего в таком уголке мира, о котором общество и не помышляет, и где наука опередила весь мир на несколько десятилетий! Но я считаю своим долгом выполнить задуманное. Все, что я пережил, перечувствовал и выстрадал, свежо в моей памяти. Я ничего не утаю и ничего не приукрашу. Мне не до вымыслов. Мною руководит сознание громадной ответственности, которую я беру на себя.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА 1

Мое состояние, по-видимому, ухудшились. Уже третий день доктор старательно избегал всяких разговоров со мной. Старшая сестра сурово смотрела на меня, поджав свои тонкие губы, и ничего не отвечала на мои вопросы, а младшая была особенно внимательна.

Я помещался в одном из горных санаториев для туберкулезных, расположенных близ Женевского озера. Сюда прислали меня врачи, чтобы я лечился здесь живительными лучами солнца, воздухом и усиленным питанием. Каким-то неизведанным для меня путем туберкулез, эта ужасная болезнь, уносящая тысячи людей в могилу, проник ко мне в почки. Лечение хирургическим путем было отвергнуто на большом консилиуме, составленном из самых известных специалистов Парижа. Единственным спасением для меня был признан этот санаторий, и вот я уже пятый месяц здесь, на вершине горы, в небольшом двухэтажном деревянном домике над пропастью. Внизу озеро. Рядом еще несколько санаторных построек. Вокруг луга с побуревшей осенней травой, а вдали видна опушка соснового леса. Я лежу целый день в шезлонге, подставив под горячие лучи сверкающего солнца свою обнаженную спину. Я усиленно питаюсь, я дышу чистым горным воздухом с утра до ночи и даже ночью, так как мой шезлонг стоит на открытой веранде, а ночью в моей комнате никогда не закрывается окно. Я проделываю всё то, что предписывает современная медицина, и тем не менее с каждым днем мне становится всё хуже и хуже.

Три дня тому назад меня перевели в этот дом, и я хорошо понимаю, что это значит. Дом стоит на отлете, от него дорога идет прямо на кладбище; сюда переводят всех пациентов, за жизнь которых начинают опасаться. Директор санатория не хочет, чтобы отдыхающие видели покойников. Зачем тревожить их печальной картиной? Здесь люди не умирают, они исчезают, уезжая вниз, к озеру, по электрической железной дороге, или переселяются на вечное упокоение на кладбище, прикрытое, однако, от санатория небольшим леском…

Я, молодой, еще так недавно вполне здоровый человек, только что, как говорится, вышедший в люди, подающий большие надежды, – ибо мои изобретения запатентованы во всех странах и нашли широкое распространение, – я, которому предстояла большая будущность, я должен умереть от каких-то туберкулезных бактерий! Какая несправедливость! И какой ужас – чувствовать себя полностью беспомощным! Я лежал в своем кресле, постоянно повторяя себе, что не могу умереть и что не умру, между тем как здравый смысл говорил мне, что смерть неминуема.

Сегодня умер мой сосед. Еще вчера я с ним разговаривал. Он вовсе не подозревал близости кончины, он вообще не отдавал отчета в своем положении. Сегодня утром, не видя его, я спросил сестру, что с ним – она замялась и потупила глаза.

Я больше не спрашивал. Я ужаснулся. Сегодня не стало его, завтра не будет меня. Я решил бежать. Куда? Зачем? Не знаю, всё равно, лучше умереть в Париже, среди привычной обстановки, среди знакомых, друзей, умереть вдруг, сразу, без подготовки, чем ждать конца здесь, на фабрике смерти! Может, это и безумие, но я сделаю так.

Я сказал после обеда о своем решении младшей сестре. Она передала старшей, та доложила директору, и я еще раз убедился, насколько безнадежно мое положение. Меня отпустили с явным облегчением. Доктор, присутствовавший при моем отъезде, сказал, что он меня вполне понимает. Жизнь в санатории для таких деятельных, работящих людей, как я, слишком однообразна. Я могу поехать в Париж и, хотя я еще несколько слаб, могу там отдохнуть от санаторной скуки, а потом опять вернуться для дальнейшего лечения. Он весело улыбнулся, посмотрел на меня через свои очки, оскалил острые зубы, пожал мне руку и, когда экипаж уносил меня к станции электрической железной дороги, помахал на прощанье шляпой.

И вот я снова в своей маленькой уютной квартире на бульваре Hausman. Я чувствовал себя несколько разбитым и усталым после дороги, но настроение мое было приподнятым и радостным.

По комнате взад и вперед быстро шагал мой старый приятель и друг, инженер-электротехник Мишель Камескасс. Я сидел у пылающего камина, и мы оживленно разговаривали. Мы поговорили о последних политических новостях и незаметно перешли к любимой теме – о различных технических усовершенствованиях, предмете наших изысканий.

Камескасс был старше меня и уже прославил свое имя, между тем как я был, всё же, новичком в этой области.

Он только что выслушал подробный доклад о том, над чем я думал во время моего долгого пребывания в санатории, и теперь, бегая по комнате взад и вперед, как он обыкновенно делал во время глубокого размышления, казалось, мысленно проверял ценность моего сообщения.

Мы долго молчали. Наконец, он остановился подле меня, положил руку на мое плечо и, нагнувшись ко мне, проговорил:

– Прекрасная идея, прекрасная идея, мой друг, но только идея: до осуществления ее еще далеко. Впрочем, может быть, у вас имеется уже и вполне разработанный план?

Я указал ему на портфель, лежащий рядом на маленьком столике:

– Вот здесь находится рукопись. Моя работа может считаться вполне законченной. Все детали много раз проверены, и я считаю, что ошибки быть не может. Если вы думаете, что моя идея заслуживает внимания, то осуществление ее обеспечено.

– Не внимания, Рене, а восхищения. Ваше изобретение гениально. Скоро вы затмите всех нас своей славой. Я говорю это вам не только как ваш друг, желающий сказать вам что-нибудь приятное, но и как человек, имеющий опыт в этих делах. Вы получите не только славу, но и прекрасную награду в виде кругленькой суммы денег!

Последние слова моего друга вернули меня к действительности. Я вспомнил о своей болезни, о своем безнадежном положении и решении моем вернуться в Париж. В последнее время мои денежные дела пришли в довольно скверное состояние. Теперь, перед смертью, я считал нужным привести их в порядок. У меня на руках была родная сестра, проживавшая в провинции, и я хотел во что бы то ни стало обеспечить ее после того, как мне удастся выгодно продать мое изобретение и заплатить свои, увы, довольно многочисленные долги.

– Рене, мой дорогой друг, – воскликнул он, – неужто вы опять впадете в вашу меланхолию? Право, ваше состояние не так ужасно, как вы это себе рисуете, и вести из санатория, которые я получал о вас от доктора, далеко не так пессимистичны. Вы проживете еще сто лет!

– Ну, будем думать, что мы бессмертны, – сказал я, стараясь улыбнуться. – Но всё же, на всякий случай, надо подумать и о смерти. Мало ли что может случиться. Вы поймете меня; я стараюсь получить как можно больше денег, чтобы привести все свои дела в порядок. И с этой целью побывал уже в некоторых министерствах, банках и частных предприятиях. Кстати, не знаете ли вы, кто такой господин Макс Куинслей?

– Ах, вы знаете уже и его? – воскликнул Камескасс. – Он уже побывал у вас, или, может быть, вы с ним встретились где-нибудь случайно? Эта лисица хорошо чувствует, где пахнет каким-нибудь новым изобретением или открытием.

– Я ничего ему не говорил, – отвечал я, – но я не понимаю, почему именно он меня преследует. Стоит мне где-либо показаться, и Куинслей уже тут как тут.

– А что я вам говорил! – торжествовал Камескасс. – Я вас уверяю, что он видит содержание вашего портфеля насквозь, через толстую кожу.

– А вы его знаете хорошо?

Камескасс подвинул кресло к камину, уселся в него, закурил.

– Это странное, очень странное существо, этот Куинслей. Первый раз я увидел его в Лондоне лет пять-шесть тому назад. Я познакомился с ним в лаборатории известного химика. Потом я встречал его ежедневно в Париже. Видел однажды в Берлине. Я с ним много раз разговаривал, но если вы спросите меня, кто он такой, я отвечу, что знаю о нем так же мало, как о тибетском далай-ламе. Нет, конечно, я знаю о нем еще меньше! Он появляется внезапно и так же внезапно исчезает. Где он живет, что делает – мне неизвестно. Однако это очень ученый человек; кажется, нет отрасли знания, в которой он не считал бы себя специалистом. Он очень богат, сорит деньгами, похоже, падок до женщин, но больше всего интересуется изобретениями. Он не скупится и покупает все, что считает полезным, и я думаю, что вам следовало бы поближе познакомиться с этим человеком. У вас такая масса идей, Рене, что, я думаю, будет очень трудно оторвать от вас Куинслея, если вы с ним когда-нибудь разговоритесь.

– О, Мишель, я не успел вам рассказать, что я уже говорил с ним; он сделал мне прекрасное предложение, лучшее из всех, какие были до сих пор. Но этот человек произвел на меня какое-то странное впечатление. Не скрою от вас, что он неприятен мне, и я просто боюсь его.

– Рене, дорогой мой, я всегда говорил, что вы очень нервный мальчик. Вы отдаетесь своим впечатлениям и от этого страдает дело. Конечно, Куинслей с его длинной бородой, черными проницательными глазами, блестящими очками на горбатом носу, громадным лбом, с его фигурой худого, высокого человека, с его порывистыми движениями производит не лучшее впечатление. Но ведь вы не должны забывать, что он выдает себя за американца, а там таких типов встречается много, и кроме того, несомненно, в характере у него есть что-то особенное. Впрочем, стоит ли останавливаться на всем этом, если вы задумали хорошее коммерческое дело? Мне кажется, продать свое изобретение за большие деньги можно и несимпатичному человеку.

Я вполне согласился с этими соображениями, а про себя решил, что сделаю всё от меня зависящее, чтобы не только не входить с Куинслеем в какие-либо деловые отношения, но даже, по возможности, с ним не встречаться, настолько он мне был противен. Может быть, это было какое-то предчувствие. Во всяком случае, я могу сказать теперь, что был бы счастлив, если бы никогда более с ним не встретился.

На следующий день я чувствовал себя настолько плохо, что остался в постели и позвал своего постоянного врача. Он нашел мое положение несколько ухудшившимся и укорял меня за возвращение в Париж. Из разговора с ним я лишний раз убедился, что мне надо скорее заканчивать свои дела. Доктор даже не настаивал на моем возвращении в санаторий. Он приказал мне оставаться в кровати. Однако едва он ушел, я с трудом оделся и вышел в кабинет. Прислуга доложила мне о приходе какого-то посетителя. Я приказал просить. К моему удивлению и досаде, на пороге показалась знакомая фигура. Куинслей! Решительными шагами он подошел к моему столу и сел на предложенное место. Сейчас же, без всякого предисловия, он заговорил о моем изобретении.

– Я знаю, – сказал он, пристально смотря на меня через свои очки, – все ваши обстоятельства. Лучшее, что вы можете сделать, это выгодно продать мне ваше изобретение. Сумма в двести тысяч франков, я полагаю, вас вполне устроит; но этого мало, я готов сделать еще другое предложение. Состояние вашего здоровья мне известно, не буду от вас скрывать; оно таково, что при современном состоянии медицины на улучшение нельзя рассчитывать. Однако я могу оказать вам существенную помощь. Каким образом, об этом будет речь впереди, но вы должны верить мне: улучшение вполне возможно, от вас требуется только желание повиноваться мне и пойти на известные условия. Даром ничего не делается.

Он кончил и продолжал сидеть, не сводя своих глаз с моих. Я невольно опустил взгляд под его пристальным взором и ничего не отвечал. Во мне боролись два чувства: антипатия к этому человеку и тайное любопытство, которое он возбудил во мне своими странными речами.

Он как будто угадал мои мысли и опять так же сухо и деловито сказал:

– У вас нет выбора: смерть или жизнь. С личными чувствами, которые я вам внушаю, не надо считаться. Выбор прост. Мое предложение дает вам спасение. Условия, может быть, трудные, но что поделаешь! Во всяком случае, вам обеспечивается долгая жизнь, здоровье и полное благосостояние. Ваши близкие будут также хорошо устроены.

Я молчал, хотя мне очень хотелось попросить этого шантажиста или сумасшедшего оставить меня в покое и убраться из моего кабинета. Чем иным, как не грубым шантажом, я мог объяснить его слова?

Он, по-видимому, опять прочел мои мысли.

– Вы мне не верите, и это вполне понятно. Ну что ж, времени остается еще достаточно. Сведения о вашем здоровье я имею точные как из санатория, где вы были, так и от здешних врачей. Непосредственной опасности нет, можно подождать. всё равно вы придете ко мне. Если вы хотите известить меня, адрес для писем – poste restante, Макс Куинслей. Я убеждаю вас хорошенько подумать; чем скорее решитесь, тем лучше.

И с этими словами этот странный человек покинул меня. Целую неделю я пытался устроить свое дело с изобретением, и, к глубочайшему своему разочарованию, убедился, что это не так просто; повсеместно сталкивался я или с равнодушием, или с недоверием, или с желанием надуть меня, заплатив мне какую-то грошовую сумму. Разговор шел не о сотне тысяч франков, а о каких-то несчастных десятках. Я потерял надежду, и мысль о Куинслее, не скрою, часто приходила мне в голову.

Однажды я встретил его опять. Это было на вечере у японского посланника. Была масса публики, танцы только что окончились. Нарядная толпа хлынула из зала к прохладительным напиткам, чтобы освежиться после танцев. Я оказался в одной из маленьких гостиных. Там на уютном диванчике сидел Куинслей рядом с прекрасной брюнеткой в шелковом золотистом платье, которое удивительно выделялось на фоне гобеленов. Должен сознаться, красота ее произвела на меня сильное впечатление, и хотя я уже давно был далек от увлечений женщинами, тем не менее не скоро мог забыть впечатление, произведенное на меня этой красавицей. Я постарался проскользнуть мимо, чтобы не раскланиваться с неприятным мне чужестранцем, но он сейчас же меня заметил: это я видел по брошенному им на меня взору. Через минуту я встретился с Камескассом. Оказывается, он уже раньше меня видел Куинслея.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я, – что это с ним за дама?

– Вы не знаете? – удивился Камескасс. – Ведь это же жена или, вернее, вдова известного физиохимика Гаро.

– Гаро? – переспросил я. – Того Гаро, который в свое время нашумел атомной теорией? Да, но почему вы называете ее… вдовой?

– Да потому, что ее муж уже десять лет как находится в безвестной отлучке. Может быть, она и не вдова, – я этого не утверждаю, – но, во всяком случае, она соломенная вдова и, кажется, она начинает развлекаться. Я вижу Куинслея постоянно с ней; похоже, он имеет успех.

– Удивляюсь ее вкусу, – сказал я.

– Почему? – воскликнул Камескасс. – Наоборот, таких господ дамы всегда любят. Он окружен какой-то таинственностью, он богат, не жалеет денег и, наконец, его фигура и лицо не лишены величественности и даже, скажу, красоты.

Не знаю, почему, – не могу до сих пор себе этого уяснить, – я не рассказал своему другу ни о своем последнем свидании с Куинслеем, ни о его предложении.

Скоро я потерял в толпе Камескасса и, когда повернул к выходу, чтобы отправиться домой, так как чувствовал себя очень усталым, опять увидел Куинслея. Казалось, он нарочно остановился у двери. Он преградил мне дорогу и стоял передо мной, высокий и молчаливый, в своем безукоризненном фраке. Я тоже молчал. Не здороваясь, он немного нагнулся ко мне и сказал, отчеканивая слова:

– Вы придете и мы заключим условие, – выбора нет. Я преследую взаимную пользу. Вы придете, – повторил он так, как будто гипнотизировал меня, и с этими словами исчез.

Дальше случилось то, чего следовало ожидать. Мне стало хуже, я не мог выезжать из дома. Все дела остановились. Моя мысль всё настойчивее и настойчивее возвращалась к предложению Куинслея.

Наконец, я не выдержал и отправил ему письмо с предложением продать ему изобретение за ту сумму, которую он назначил. На другой день я получил ответ. Он был краток: «Или все, или ничего. Вы должны уступить мне не только ваше изобретение, но и все будущие, – а их будет много, это я знаю. Поэтому вы должны доверить мне вашу жизнь. Условия будут сообщены после вашего согласия. Они вполне приемлемы. Двести тысяч франков тогда же будут переведены в банк на ваше имя. М. Куинслей».

Почерк его письма был так же странен, как он сам. Это был оригинальный, прямой, очень твердый и крупный почерк. Буквы, казалось, не соединялись друг с другом, а стояли одна около другой, как будто напечатанные пишущей машинкой.

Я скомкал письмо и с проклятием бросил его в огонь. Последняя надежда рушилась. Я хотел продать свое изобретение, но вовсе не желал связываться с этим человеком и, конечно, не верил его бредням.

Врач, посетивший меня, настойчиво требовал немедленно отправить меня в санаторий. В моей болезни произошло неожиданное осложнение. Положение ухудшилось. Потребовался новый консилиум.

В тот день вечером душевное мое состояние было отчаянное. Я свыкся с неминуемым исходом, но я не думал, что развязка может наступить так быстро. В ответ на мою просьбу, не скрывая, сказать, как долго еще остается до рокового конца, мне был вынесен приговор: «Положение ваше надо признать опасным, но всё же не безнадежным. Иногда природа делает чудеса – не надо терять самообладания. Хорошее состояние духа – первое условие для излечения. Итак, мужайтесь».

Если расшифровать сказанное, выходило, что дни мои сочтены. Человек с таким приговором не может быть спокойным, почему вполне понятно, как скверно себя я чувствовал. А тут еще полное одиночество и отчаяние вследствие невозможности хоть каким-нибудь способом сносно устроить свои дела. Мысль о самоубийстве явилась мне впервые в тот вечер. Вдруг прислуга подала мне письмо, написанное уже известным мне странным почерком. Куинслей писал:

«Ваше положение ухудшилось, вы должны немедленно решиться, иначе будет поздно. Еще раз повторяю, что у вас нет выбора. Все, что я вам говорил, не бред и не ложь. Вы получите исцеление и прекрасную жизнь, правда, с известными ограничениями. Подробности могут быть сообщены только устно. Письмо должно быть уничтожено. Завтра ожидаю вас в пять часов на углу Boulevard des Italiens и Avenue de L'Opera. Закрытый мотор № 2753. Захватите с собой все дела, все заметки. Все, что необходимо для длительного путешествия, должно быть сложено; об остальном не заботьтесь. Времени мало, и дальнейшая отсрочка невозможна. До завтра».

Моросил мелкий дождик. Уличные огни тускло светились в тумане. Редкие прохожие, подняв воротники, нахлобучив пониже шляпу, прикрываясь зонтиками, бежали по тротуару.

Я вышел из автомобиля и без труда обнаружил на условленном месте дожидавшийся меня автомобиль № 2753. У дверцы его стоял неизвестный мне высокий человек, одетый в серое непромокаемое пальто. Молча он подал мне небольшой лист бумаги, который осветил карманным электрическим фонарем. Я прочел: «Вы можете вполне довериться моим посланным. Не пытайтесь с ними разговаривать: они не понимают по-французски; подчиняйтесь им во всем. М. Куинслей».

Я вошел в закрытый автомобиль; там находился другой незнакомец. Я сел, провожатые поместились по бокам. Автомобиль тотчас тронулся. Занавески были опущены так, что невозможно было видеть, куда мы направляемся. Мы ехали с большой скоростью, и я скоро потерял возможность ориентироваться. По-видимому, мы выехали за город, так как экипаж сильно качало на неровной дороге. Через полчаса машина сбавила ход, и мы остановились.

Кто-то снаружи открыл дверцу автомобиля, и меня на ломаном французском языке попросили выйти. Я оказался под низким сводом ворот. С одной стороны виднелась темная улица, с другой – слабо освещенный двор, на котором стояло два грузовика, полных какими-то ящиками. Передо мной была открытая дверь и узкая лестница на второй этаж.

По указанию своих провожатых я поднялся наверх и попал в большую комнату, пустынную и холодную. Она была слабо освещена одной высоко висящей электрической лампочкой.

Едва я вошел, как замок в двери щелкнул. Я поставил на стул портфель, небольшой дорожный чемодан, который захватил с собой, и стал ходить взад и вперед по комнате. Сел. Осмотрелся. Меблировка была простая, но очень хорошая. На стене висело несколько небольших темных картин, по-видимому, голландской школы. Жалюзи на окнах были опущены, и их нельзя было открыть, потому что они были снаружи.

Похоже было на то, что я арестован. Это начинало меня раздражать, тем более что прошло уже около часа, как я находился в этой пустынной комнате, и за всё это время до моего слуха не долетело ни единого звука извне. Была полная тишина, как будто в доме всё вымерло. Казалось странным, что тут, близко, во дворе, стояли автомобили, ходили какие-то люди, производилась какая-то работа. Я терял терпение. Что это за таинственность, и если таково начало, то каково же будет продолжение? Я устал ходить и опустился в кресло перед небольшим столиком из черного дерева.

Самые мрачные думы одолели меня. Я был убежден, что делаю громадную глупость, а может быть, и еще что-нибудь худшее. Куинслей рисовался мне теперь настоящим преступником. Возможно, что в этом доме происходят какие-нибудь ужасы. Наверное, я попал в ловушку. Ведь со мной находятся все мои драгоценности: все мои планы, все работы, все замыслы. Боже мой, какой я дуралей!

Я соскочил с кресла и устремился к двери. Я стучал в нее руками и ногами, я дергал за ручку, но всё напрасно.

Тогда я бросился к другой двери. И опять ничего не достиг.

Прошло еще четверть часа. Я уже решился разбить стекло в окне и попытаться взломать жалюзи – и в это мгновенье услышал звук открывающейся двери. Я повернулся. На пороге стоял Куинслей. Он был одет в безупречный вечерний костюм, но лицо его было бледно, и, мне показалось, он был несколько взволнован. Голос его немного дрожал. Он вежливо обратился ко мне с извинением, что долго заставил ждать:

– Дела, дела, непредвиденные затруднения. Я не думал, что так долго вас задержу. Вы, наверное, сильно замерзли? Пожалуйста, войдите в мой кабинет, отдохните и обогрейтесь.

– Я вообще не понимаю всей этой фантасмагории, – грубо прервал я его. Что всё это значит? Для чего эта таинственность? Я не желаю больше здесь оставаться. Попрошу вас выпустить меня на свободу и отправить домой.

Куинслей сделал несколько шагов вперед по направлению ко мне и, потирая свои длинные белые руки, вежливо сказал: