Текст книги "Подлиповцы"

Автор книги: Федор Решетников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

VIII

После зарытия Апроськи в землю и после слышанного Пилой и Сысойком стона из могилы горе обоих усилилось. Они ни ходили как полоумные, взбешенные, и как ни были глупы оба, но у обоих явилось в их мозгах сомнение насчет смерти Апроськи. Оба они сильно любили Апроську. Апроська, может, и не померла. Зачем же она целую неделю не шевелилась? ведь Сысойко безвыходно был у Пилы, сидел около Апроськи, лил слезы горькие, лежал с ней и ругался… Апроська не двигалась, даже глазом не моргнула. Кто же ревел-то? Поблазнил… Стой! Обоих стало мучить то, как же от мертвых запах скверный, лица гадкие; вон мать Сысойки, к примеру: лицо зелено-красное, вонь, хоть рот и нос рукавицей затыкай; вон Сысойковы ребята померли, тоже запах и лица другие; а Апроська не переменилась: лицо как у живой, да еще теплое, точно спала, и запаху нет. Что бы это значило? А как она да не померла?

– Слышь, Пила, пойдем туда, уволочем Апроську. Пила молчал. Ему тоже хотелось сходить на кладбище, но он боялся.

– Пойдем! – уговаривал его Сысойко. Пила и Сысойко решились ночью идти на кладбище. Наступила ночь. Луна. Морозит. Пила и Сысойко перелезли через кладбищенский плетень, взяли лежащие у церковного крыльца две железные лопаты и пошли к могиле, где лежала Апроська. Они шли молча; молча взяли с кургана топоры и стали отгребать землю. Обоих их трясло, но они, из любви к Апроське, работали что было сил, до того, что их брал пот. Вот и гроб… Пила и Сысойко молчат и молча идут от могилы в сторону… Но Сысойко оказывается храбрее Пилы; он берет топор, рассекает веревку, берет крышку с гроба… Пила в это время спускается к нему, – ему завидно, что Сысойко один с Апроськой.

– Давай потащим Апроську? – говорит Пила, а сам дрожит.

– Давай. – Пила и Сысойко один за голову, другой за ноги подняли Апроську. Апроська молчит.

– Ишь, стерво!..-кричал Пила. – Поднимай!-Подняли. Смотрят. Лицо затекло кровью, руки искусаны… Дрогнули сердца у Пилы и Сысойки; морозом их обдало.

– Померла! – вскричал Сысойко и опустил ноги Апроськи; у Пилы тоже опустились руки. Апроська грохнулась на гроб, около ног Пилы и Сысойки… Они струсили и убежали из ямы.

– Эк ее бросило! – сказал Пила. Сысойко молчал. Он опять вошел в яму. Пила подошел к яме и смотрел, что делает Сысойко. Сысойко схватил Апроську за голову и стал смотреть.

– Апроська?! – закричал он. Апроська молчала. Пила сел на наваленную от могилы землю и свесил ноги.

– Запишши, Апроська!.. – кричал Сысойко. Апроська молчала.

– Убью! – закричал опять Сысойко. Наконец Пила и Сысойко уверились в том, что Апроська умерла. Им сделалось легче. Они по-прежнему зарыли гроб, взяли топоры и ушли с кладбища так же, как и прежде, молча… «Апроська умерла, убилась, задохлась. А я-то пошто живу!» – думали Пила и Сысойко.

– Пила, заруби меня, – сказал Сысойко.

– Э!.. ты заруби. Оба они думали о смерти; но все-таки обоим им казалось страшно умереть, обоим хотелось еще пожить…

– Поедем, Сысойко!.. Поедем, – говорил Пила.

– Куда к лешим?

– Бурлачить.

– Убей меня!..

– Богачество там… Ну, что в деревне? Апроськи нет. Эх, горе! – Пила заплакал. Сысойко изругался; в ругани он хотел излить все зло на эту жизнь, – на все, чего он не понимал…

– Пойди ты в Подлипную… Ну, что там? – помрем.

– Пойдем, Пила, пойдем, братан… Эх, Пила!!! Горе обоих велико было. Для обоих мир этот казался тяжелым, невыносимым. У них не было отрады. При всей бедности, без Апроськи, они думали: как жить теперь?

– Пойдем вместе, – сказал Сысойко. – Веди, а в Подлипную шабаш!

– Уж ты иди, не отставай… Сысойко! умри ты – беда мне…

– Мне тоже!.. До утра оба они не спали. Когда они уснули, то им померещилась Апроська с искусанными руками, и они слышали откуда-то стон. Они спали недолго и, пробудившись, стали звать Матрену, Павла и Ивана в город.

IX

Когда была жива Апроська, Матрене было все равно, что есть у нее дочь; не будь дочери, Матрене было бы тоже все равно; есть человек – ладно, а впрочем, пожалуй, и не надо бы: хлеб лишний идет; только ровно веселее с девкой-то, да и грудью ее Матрена кормила, как кормила и прочих детей. Только в этом и заключалась любовь матери к дочери. Когда умерла Апроська, Матрене жалко стало ее, а почему жалко, она сама не могла понять. Она плакала, что не увидит уже Апроськи, не будет говорить с ней, и сама не знала, чего бы такого попросить у бога, а только со слезами говорила: «Апроська померла!.. Ах, пошто ты померла? Пожила бы ты ошшо чуточку, поглядела бы я ошшо на красно солнышко…» Слова эти были заимствованы Матреной у других женщин, плакавших и причитавших по усопшим, и все-таки они-были искренние, задушевные; больше этих слов Матрена ничего не придумала хорошего. Матрене жалко стало Апроськи, а потому ей тоже не хотелось ехать в деревню. Без Апроськи пусто теперь дома. Подумай Матрена об этом при жизни Апроськи, представь себе то, что Апроська, как и все, может умереть, теперь бы ей не так жалко было Апроськи. Но Матрена никак об этом не думала: она хотя и видела умерших женщин, но никак не могла представить себе того, что Апроська может умереть? она не могла до сих пор понять: что это такое делается с людьми, когда умирают, и зачем их зарывают в землю? Матрена даже не верила, что и она может умереть, а если говорила о своей смерти, так только так себе, зря, и то когда сердилась. Скажи ей кто-нибудь: и ты, Матрена, тоже помрешь, и тебя в землю зароют, Матрена тому бы в лицо плюнула и обругала бы… Когда Пила стал звать Матрену бурлачить, она думала, что бурлачить – баско, и согласилась. Итак, подлиповцы – Пила с женой и детьми и Сысойко – отправились бурлачить.

X

Подлиповцы приехали в город часу в пятом вечера. Они остановились у содержателя постоялого двора, Терентьича. Терентьич знал Пилу, который часто прислуживал ему, и потому пустил подлиповцев даром. Кроме подлиповских лошадей, во дворе была только одна лошадь. Пила достал хозяйского сена, утащил из незапертой стайки овса и стал кормить лошадей. Подлиповцы отправились в избу. В ней было до двадцати мужиков: пермяков, черемисов и вотяков. Половина из них лежали на печке, на полатях и на лавках, половина сидели за большим столом и хлебали что-то вроде щей. В избе не было огня, хотя было очень темно.

– Бог на помочь! – сказал Пила.

– Ладно. Ты откедова? – спросили его сидящие за столом.

– Подлипную знаешь?

– Кто те знает? Вячкой или чердьнский?

– Чердынский.

– Колдун, ребя! Пила подумал: «Сделаю я с вами штуку».

– Эк, вас сколь! Бурлачить?

– Э!

– А эта баба-то тоже?

– Тоже.

– Баб, бают, не берут.

– Ее возьмут… Она килы садит. Сидевшие за столом вытаращили глаза на Матрену.

– Верьте вы ему, ватаракше… Он вон Апроську уморил! – ворчала Матрена.

– Слышь, беда!.. чурайся! наше место свято!.. – шептались мужики. Пилу манил запах щей, и он подошел к столу.

– Экую ты гомзулю-то взял!.. Смотри, обтрескаешься! – сказал Пила одному мужику, оплетавшему большой ломоть хлеба. Мужик спрятал кусок за пазуху. Четыре мужика вылезли из-за стола, за ними вышли и прочие.

– Экой лешой, и ись-то не дает!

– Шаркни его по башке-то.

– Топором ево! – кричали мужики.

– Садись, Сысойко. – За стол уселись все подлиповцы – Пила, Сысойко, Матрена с Тюнькой, Павел и Иван. Мужики боялись Пилы и Матрены. Они давно наслышались, что все чердынские крестьяне колдуны, а колдун, по их понятиям, опасный человек, да и не человек, а черт не черт, а что-то особенное: и человеком ходит, и невидимкой делается, с нечистой силой знается, медведем бегает, сорок летает и проч., и проч… Не спавшие мужики стали смотреть на Пилу и Матрену, сидевшие за столом и вышедшие из-за него стояли у печки и у порога, доедая куски хлеба, и молча смотрели на подлиповцев, ожидая какого-нибудь чуда. Пила, его семейство и Сысойко принялись доедать лежащий на столе хлеб и налитые в большую чашку скоромные щи.

– А ты наперед заплати деньги, тогда и распоряжайся, – сказала хозяйка и утащила чашку со щами.

– Заплачу, – сказал Пила.

– Заплатишь ты! Сколько ел, а все не платил.

– А ты погляди, кто у те в чашке-то сидит?..

– Кто сидит?.. – спросила хозяйка.

– Дай сюды, покажу! – Пила подошел к хозяйке.

– Что ты врешь?

– Ослепла! Гляди, мышь!

– Ах вы, погань экая!.. – сказала хозяйка. – Вы хлеб-то весь испоганите. – Она хотела взять хлеб, но Пила сказал ей, что в ковриге лапка чья-то видится. Хозяйка прижалась к печке и стала смотреть на подлиповцев, как они охобачивали хлеб. Щей уж не было. Мужики дивились.

– Ишь, якуня-ваня, што диется!

– Подем!

– Ты учись, научит… Так толковали мужики.

– А я ишшо не то сделаю, – бахвалился Пила.

– Ой!

– Пойдем, ребя!

– Айда. – Стоявшие мужики ушли. Хозяйка верила всем предрассудкам и страшно боялась колдунов. Пилу она и прежде считала за колдуна, потому что он хитрил над мужиками и возил с собой какие-то травы, которые и ей давал. Увидев теперь, что его испугались мужики, она тоже струсила. Хотела скликать мужа-хозяина, но в то же время ей хотелось выслужиться и Пиле.

– А ты килы садишь?

– Эво! Тебе, што ли, надо?

– Не мне, а Терентьихе. Проходу мне нет от нее; все говорит: уж какова ни будь, да буду я тебе!

– А много ли дашь?

– Да денег-то нет…

– Кормить станешь? – Ладно, только сделай килу.

– Уж сделаю! Мужики с печки, полатей и лежащие на лавках слушали Пилу и переговаривались между собой. Сытно наелись подлиповцы. Целую ковригу съели.

– Што, Сысойко, наелся?

– Баско! Ошшо бы…

– Нету боле, – сказала хозяйка.

– Ну, таперь спать. – Пила полез на полати.

– Убью! Не ходи… – закричал один мужик.

– А ты гляди: кила у тебя на роже-то! – сказал Пила. Мужик испугался и ушел с полатей, за ним ушли и прочие. Они улеглись на пол. Подлиповцы залезли на полати и расположились спать, не раздеваясь, так же как и прочие мужики.

– Учись, Сысойко! Всему научу, – хвастался Пила.

– Ты врешь все.

– Хошь килу?

– Нет.

– То-то… Уж я, брат, што захочу, все сделаю.

– А зачем Апроська померла?..

– Так ты колдун? – спросил один мужик с печи.

– Колдун.

– Глиже! У нас тоже есть колдун: што захочет, так и будет. Баба есть такая, в трубу вылетает.

– А вот эта баба-то – беда! – сказал Пила про Матрену.

– Ой ли?

– Верь ты ему, варнаку! – отплюнулась Матрена.

– А ты молчи! – крикнул на нее Пила.

– Што молчать-то!.. – Матрена знала, что Пила не колдун; а впрочем, кто его знает. Пила слишком заврался.

– Ребя, бабы-то нет уж!

– Ой!

– Улетела! А ты молчи! – шепнул Пила Матрене, которая лежала у стены. Мужики струсили.

– Как улетела? – спросили они, а заглянуть на полати боялись.

– Да она откедова?

– Кто ее знает. Села ко мне на лошадь: вези, говорит…

– А ты бы ее топором, топором, так бы и хлестал.

– Бил – не берет…

– Куды же она улетела?

– А кто ее знат. Она вон к ейной бабе улетела.

– Это к Терентьихе? – спросила хозяйка, дрожащая от страха…

– К ей.

– Слава те господи!

– А ты зачурайся, – сказал хозяйке один мужик, лежащий на полу, Подлиповцы стали засыпать. На полатях было так тепло, что подлиповцы ни за что бы не сошли и спали бы долго, долго. Они уснули скоро. Во сне им мерещилась Апроська, и они часто кричали со сна: «Апроська! пишшит!» Мужики, бывшие в избе, долго еще толковали насчет Пилы и рассказывали разные случаи об колдунах, слышанные ими от людей.

– Недавно, – говорил один, – у нас, значит, свадьба была. Баско гуляли. Ладно. Вот и появись колдунья, и запела по-куричьи: съем, бает… Беда! Так и бегает за бабами! Ну, и драло все, а кто на печку залез да кринки на голову и поодевал… Она, будь проклята, и давай кринки на пол кидать, кою бросит, и разобьется… Ужасти! Мужики крестились и охали.

– Это што, – говорил другой. – Вячки – те лучше ваших чердьнских. У нас, братчи, колдун издох. Как ноць, и перевернетца, и побежит, и побежит!.. Привезли его в черковь, черковный пеун и давай отцытывать, а поп и давай махальничей махать. Махал, махал долго, а колдун и давай зубами цакать… Пеун побег, а поп и хлобысни колдуна-то цитальницей… Колдун и помер.

– У вас што в Вятке-то. У нас лучше есть… Лежавшим на печке не спалось. Один из них достал огня на лучину, все четверо, лежавшие на печке, заглянули на полати: там все подлиповцы храпят, и Пила тут, и Матрена тут.

– А баба-то прилетела!

– Хлобысни бабу-то!

– Ты хлобысни… Пила в это время проснулся, взглянул… Мужики испугались и слезли с печки… Пила влез на печку и уснул на ней один. Он спал лучше всех. Подлиповцы пробудились на другой день поздно. Хотелось им еще поспать, да хозяин сказал, что у них одной лошади нет. Пила и Сысойко соскочили, один с печки, другой с полатей, вышли во двор; действительно, не было лошади Пилы с дровнями и двумя топорами. Пила выругал хозяина, говоря: ты украл мою лошадь. Хозяин тоже выругал Пилу, говоря, что лошадь украл не он, а, наверное, мужики, ушедшие из избы вечером. Пила пошел с Сысойком по городу отыскивать свою лошадь. Но город не Подлипная: в городе скорее заблудишься, нежели отыщешь лошадь. Пила вошел в соседний с постоялым двором двор, там кучер выругал его и погрозил отправить в полицию; в третьем он натолкнулся на какого-то барина, барин прикрикнул на него… Пила постоял на улице, подумал, куда идти искать? «Пропала лошадь, не найдешь. Вот если бы я колдун был, уж не украли бы лошадь», – ворчал Пила. Горе его велико было, лошадь – товарищ крестьянина. Куда он теперь денется без лошади, пожалуй, и бурлачить нельзя. «Оказия! Ах, воры!.. И смерти-то на вас нет…» Изругался Пила сильно; долго ругался, ругал и Матрену, и Сысойку, и мужиков, и Апроську выругал, а лошади не отыскал. По дороге шли вчерашние мужики.

– Вон он, колдун-то! – сказали несколько мужиков. Пила выругал их.

– Ишь он, черт-то! Видно, мяконьких наклали. Пила опять выругал их.

– Лошадь украли! – крикнул он. Мужики захохотали. Пила бросился на мужиков, как медведь; одного сшиб с ног, другого повалил на снег, третьему нос разбил… Мужики разбежались от него.

– Смешно, лешие?.. лошадь украли, дьяволы!.. – ругался Пила. Пошел он опять на постоялый двор. Там было шесть мужиков. Пила все ругался.

– А ты не ругайся, и мы ругаться-то мастаки… Тебе на што лошадь-то? В бурлаки с лошадями не берут, – не нужно. А ты вот продай эту. – Пила еще хуже заругался. Мужики стали сбивать Сысойку продать лошадь. – Ты-то пойми, какая у те лошадь-то: ишь, худая, того и гляди издохнет. А ты продай.

– Ты свою заведи да продай, – ворчит Пила.

– Были они, свои-то, да тоже продали.

– Што ты, собака, пристал: продай да продай!

– А посмотри завтра, и этой не будет. Однако мужики сбили Пилу.

– Ты врешь, што лошадь не надо? – спросил Пила, поняв, что им нечем будет кормить лошадь.

– Што врать-то, дело говорю. Рубля три дадут…

– Экой прыткой… Пять давай! – Пила больше пяти рублей не знал и счету: для него пять рублей уже богачество было.

– Не продам! – сказал Сысойко.

– А оно гоже, Сысойко, толкуют! Лошадь-то, того и гляди, издохнет; уж моя ходила чуть-чуть, а эта – ишь, какая пигалица, самому ошшо надо везти. Пила и Сысойко решили продать лошадь и тут же продали одному крестьянину за три рубля. Получивши два рубля, Пила и Сысойко поехали с крестьянином в питейную лавочку. У питейной лавочки стояло с пятнадцать мужиков.

– Эй ты, лешой! Где баба-то? – спросил Пилу мужик, спавший в постоялой избе.

– Што баба?.. Вот лошадь украли.

– А я, бает, колдун.

– Поговори ты у меня, шароглазый пес. Мужики осмеяли Пилу, Пила обругал их. В питейной лавочке пили водку три мужика. Крестьянин, купивший Сысойкину лошадь, поставил полштофа водки и стал потчевать подлиповцев. Сысойко никогда не пивал еще водки, со стакана его разобрало. В лавочку вошло еще человек шесть. Попойка продолжалась с час; Пила, захмелев, пропоил еще рубль. Мужики стали петь и плясать и кричали до ночи, когда их вытолкали на улицу. Мужики орали песни или рассуждали о бурлачестве.

– Баско бурлачить! – заметил Сысойко, уже пьяный, поддерживаемый Пилой, который тоже пошатывался вперед и назад, направо и налево.

– Баско, – ответил один мужик.

– А что делать-то? – спросил Пила.

– Плыть. Реки эво какие! Большищие-пребольшущие.

– Лиже ты! А близко?

– Далеко. Теперь будет Соликамско-город, потом Усолье-город, Дедюхино…

– Вре!

– Пра. Там Чусова-река, Кама-матушка… Вот дак река! А там, бают, Волга, супротив той Кама што! А идет она с тово свету, и конца ей нету…

– На ней, бают, атаман Ермак, – силища у него у! какая была! он, бают, города брал; никто ему не смог перечить…

– А там люди-то есть же? – спросил Пила.

– Есть, да иные, бают.

– Вот, Сысойко, куда мы подем! Ты мне должен спасибо сказывать, каракуля ты экая… – говорил Пила. Пила и Сысойко отстали от мужиков, шли кое-как: Пила хвалился тем, что он сила и колдун, Сысойко почти спал и только нукал да звал. Шаг за шагом ноги обоим изменяли, и они, рассудив, что лучше тут уснуть, улеглись середи дороги и, в первый раз в жизни, забыв о житейских дрязгах, о своем горе, уснули в обнимку. Зато утром они проснулись в месте грязном месте прохладном и душном, среди незнакомых лиц, мужиков и каких-то, «кто их знает каких», людей… Благодетельная полиция сжалилась над подлиповцами, спавшими середи улицы на дороге, и стащила их в чижовку.

XI

Пила и Сысойко никак не могли понять, где они и что это за люди такие. Помнят они, что были в кабаке, а как сюда забрались? Они даже струсили: уж не на тот ли свет они забрались, уж не бурлачество ли это? Пошел Пила к дверям, двери заперты. Пила удивился. Люди его забавляли: они говорили такие слова, что Пиле смешно стало. Спросил он их:

– А што, бурлачество это? Те осмеяли его. Пила выругал их и улегся опять на пол около Сысойки.

– А баско, Сысойко. Спи знай, ишь сколь людей-то, и люди-то все какие-то востроглазые. – Пила и Сысойко уснули. Однако им не позволили долго нежиться. Пришел в чижовку квартальный с казаками и растолкал их ногами. Пила и Сысойко испугались и встали.

– Кто вы такие? – крикнул на них квартальный. Пила струсил.

– Мы-те? – спросил он.

– Да что ты, скотина, не отвечаешь?

– А ты знаешь Подлипную?

– Что?

– А ты не кричи! Эк, испугались!.. – сказал Пила и пошел к дверям. Квартальный ударил Пилу по лицу, Пила стал ругаться и полез в драку…

– В острог его, каналью! В кандалы заковать! – свирепел квартальный.

– Эк, испугались? Туды тоже, и с лапищами лезет!.. Я, бат, восемь медведев убил. Долго возились с Пилой и Сысойком солдаты; хочется солдатам кандалы надеть на ноги подлиповцев, а они ругаются; одному солдату такую затрещину дал Пила, что тот и свету божьего невзвидел… Солдаты связали им руки, но и тут Сысойко укусил одному солдату руку. Подлиповцев вытолкали из полиции, и два дюжих солдата повели их в острог. Пила и Сысойко никогда не видали арестантов, не знали, что за острог, не понимали, что такое делается с ними. Впрочем, они струсили. Уж не на смерть ли их ведут? Пила боялся солдат.

– Поштенный, а поштенный, куда это мы? – спросил Пила робко одного солдата.

– Куда? Знамо, в острог.

– А это што?

– Не бывал коли, – увидишь. Заворовались, сволочи!

– Поругайся ты, востроглазый!

– Видно плута.

– Право, не ругайся, всего изобью. – Пила рванул было руки, да руки крепко связаны назад. Пила чувствовал, что он ровно без рук сделался. Он пошел в сторону, за ним пошел и Сысойко.

– Куда! Куда! – закричали солдаты. Пила и Сысойко пустились бежать. Солдаты их догнали я избили. Пила и Сысойко ругались, ругали друг друга.

– Баял я те, не пойду! – ворчал Сысойко.

– Молчи, пучеглазый! Не ты бы, дак не пошел бы я.

– А ошшо бает: я колдун! – Сысойко выругал Пилу. Пила плюнул в лицо Сысойки, Сысойко тоже плюнул в лицо Пилы.

– Смирно вы, дьяволы! – закричал на них один солдат. Пила и в солдата плюнул… Солдат опять избил Пилу. Кое-как солдаты довели подлиповцев до острога и сдали офицеру. Смотритель втолкнул их в большую избу, темную, сырую, холодную и грязную, с удушливым запахом махорки. Руки им развязали.

– Ишь, черт, куда попали! – ворчал Сысойко.

– Молчи, собака, зверь ты эндовой, мохнорылый пес!..

– Издохнешь, пигалица!..

– Тьфу… мохнорылый пес! – Пила плюнул в лицо Сысойки, тот тоже плюнул. Завязалась драка. Их оглушили хохотом тридцать человек арестантов с кандалами, лежащих на нарах и под нарами. Двадцать арестантов окружили подлиповцев и ровняли их.

– Я восемь Медведев убил, а ты што? – ругался Пила.

– Сам я одново убил… Экой прыткой!

– Ай да молодцы! Ну-ко, ишшо? – кричали арестанты.

– Што ишшо? Подойди, пес! – кричал Пила одному арестанту.

– Ты много ли душ-то сгубил?

– За убийство, энамо, попался? Пила схватил попавшийся под руки ушат и поднял его в порыве ярости, его облило чем-то вонючим. Все хохотали, даже Сысойко смеялся. Пила бросился на арестантов, Сысойко тоже бросился, но арестанты избили их.

– Не хочу я знаться с вам! – сказал Пила. – Айда, Сысойко. Пила пошел к двери: двери были заперты. Пила стал стучать в двери и услышал: что стучишь, сволочь? сиди!

– Я те дам, сиди! – Пила и Сысойко, что есть мочи стучали в двери кулаками и метлой, валявшейся на полу.

– Храбер! – кричали арестанты.

– Ты, Сысойко, за меня держись… Как отопрут, мы и выскочим, а то съедят здесь. Ишь, какие рожи-то… – Сысойко взял в обе руки полы полушубка Пилы. Загремел замок, двери отворились, Пила и Сысойко выскочили. Но их поймали. Смотритель их жестоко отпорол розгами и втолкнул в какую-то темную конурку. Пиле и Сысойке так обидно сделалось от боли и от всего, что было с ними, что каждый из них хотел что-нибудь сделать этим злым людям. Оба они лежали вместе на животах; руки были завязаны на спине. Они не могли даже повернуться; так их избили и истерзали?..

– Сысойко!.. – стонал Пила.

– Пила!.. Ох, больно!..

– Ну, теперь помрем… Пила начал ругаться, Сысойко тоже, и оба страшно ругались и грызли рогожу, на которой лежали.