Текст книги "Яшка"
Автор книги: Федор Решетников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
VII
Незадолго перед вышеописанным происшествием Матрена Ивановна стала попивать водку. Сперва ее потчевал Осип Харитоныч по воскресеньям, потом ее стали завлекать к этому веселящему и успокаивающему напитку нищие. Сперва поили ее, потом стали требовать, чтобы и она угощала их. Сперва она пила с отвращением, потом мало-помалу дошла до того, что, идя домой, непременно заходила в кабак и выпивала если не стакан, то рюмку, а если у нее было денег больше обыкновенного, она брала посудину с водкой с собой для того, чтобы угостить своего приятеля, который не прочь был на ночь выпить дарового. Матрене Ивановне было скучно без дела, а выпивши водки, она спала, и спала долго; но до бесчувствия она еще ни разу не напивалась; а если, бывши в гостях у какой-нибудь своей такой же горемычной, как и она, приятельницы, чувствовала, что ноги подкашивает, то спала там же. Но часто случалось, что деньги у нее выходили все на водку, так что утром ей не на что было купить хлеба, и она это несчастие относила к тем, которые любят прохаживаться на чужой счет. Ей не полюбились нищенки, стало скучно на Петербургской, надоело давать взятки городовым за право ходить по улицам с кошелем, опротивел Осип Харитоныч, с каждым днем становившийся придирчивее к ней; ей было жалко Яшку, которого, вместо того чтобы учить ремеслу как следует, Осип Харитоныч только тиранил. Она не раз заступалась за него, говоря сапожнику, что Яшка мал, глуп, потому что воспитывался у чухон, а, бог даст, подрастет, будет понимать; ей было досадно, и она высказывала, что чужого дитя никому не жалко и его бьют как собаку, но сапожник и слушать не хотел ее и с нею обращался как с подчиненным ему человеком. Все это приводило Матрену Ивановну к тому заключению, что ей. надо отсюда уйти. «Что я, в самом деле, пришита, что ли, сюда? Питер-то – слава те господи». И ей припомнилась прошлая жизнь, когда она часто меняла места: то жила на Песках, то вдруг попадала в Коломну, то за Московскую заставу. Но тогда она была одна, теперь что ей делать с сыном? Надо его отдать кому-нибудь в мастерство, но кому, если у нее нет знакомых? Из ремесленного класса были у нее, правда, знакомые мастерские жены, – но мужья ихние говорили, что Яшка мал и всего лучше ей отдать его в обучение какому-нибудь мастеру, имеющему свою мастерскую. Но у таких мастеров она потерпела неудачу; в одних местах говорят: у нас и так много, и этим не рады; в других – и самому хозяину с семейством есть нечего; в третьих – хозяева пьяницы, и никто их не хвалит. Поэтому желание переселиться в Петербург с каждым днем у нее становилось сильнее, только ее что-то удерживало на Петербургской: ей не хотелось совсем рассердиться с Осипом Харитонычем, который хотя и был скуп и сварливый человек, но зато у него ей было тепло и кроме него ее никто не беспокоил.
После поступка Яшки ей казалось уже не совсем удобно жить у Осипа Харитоныча, и поэтому, предъявив в полиции все права на Яшку, она пошла с ним на Никольский рынок, где надеялась скорее продать его.
Больше недели Матрена Ивановна ходила на Никольский рынок, терлась там с разными женщинами, нанимающимися в услужение, много наслушалась там всякой всячины, перенесла разные неприятности, а не нашлось в нанимателях такого человека, который бы взял к себе Яшку. Если и были желающие, то одни говорили, что мальчишка мал, на нем нет ни сапогов, ни фуражки, или что он смотрит таким зверенком, что из него никакого проку не выйдет, и при этом каждый, осматривая его как гуся или поросенка, делал о нем нелестные для его матери заключения. Все это Матрену Ивановну злило и выводило из терпения, к тому же голодный и мерзнувший Яшка бежал от нее туда, где тесно, или забивался под стол, выжидая, чтобы ему было удобнее сцапать ломоть булки или черного хлеба. На рынке были тоже мальчики его лет, но те не продавались, имели на ногах сапоги, и головы у них были покрыты хоть платком, и поэтому они, чувствуя свое превосходство над таким голышом, оказывали ему свое презрение колотушками, щипками и плевками, что они очень скоро перенимали от своих матерей, теток и сестер, гнавших от себя прочь Яшку потому, что того часто торгаши ловили с краденою булкою или хлебом и поэтому очень недолюбливали всех баб, их ребятишек, могущих, пожалуй, разворовать половину непроданного хлеба, опрокинуть столы или наделать еще что-нибудь хуже, тогда как с ребятишек взятки гладки, а с ихних матерей что возьмешь, когда они сами часто приходят сюда с церковной паперти.
Нельзя сказать, чтобы такая жизнь, весь день под открытым небом, нравилась Якову, и для него было большою радостью то, когда мать поворачивала от рынка в которую-нибудь сторону. Это значило, что мать идет куда-нибудь, где и Яшке будет можно посидеть и соснуть. Однако мать редко тотчас с рынку шла на ночлег. Она обыкновенно шла в многолюдный кабак, где думала скорее сбыть с рук Яшку. Они приходили в заведение уже тогда, когда в нем было порядочное количество людей, еще только начинающих раскучиваться, и постоянно получали приглашение побеседовать в ихней компании с тем, что сама Матрена должна была показывать свои руки и рассказывать историю о том, как ей обрезывали пальцы и отпиливали кость, хотя она ни того и ни другого не видала, а Яшка служил часто посмешищем для пьяной компании, которая его вертела во все стороны, как котенка, заставляла бегать, плясать и петь, дразнила и т. п., за что сама Матрена была угощаема водкой, которою потчевали и Яшку. Матрена, конечно, была рада угощению; пьяная, она не заботилась о теплом угле, а о мягкой постели она уже давно не думала; в том, что пьяная компания издевается над ее сыном и учит его нехорошему, – ей не было дела: Яшка ей не мешал, не просил есть, своею особою доставлял удовольствие людям. Такое фиглярство Яшке сперва не нравилось, и он рад не рад был, когда компания позабывала о нем; тогда он забивался под стол и сидел снова до тех пор, пока его оттуда не выталкивали; потом он мало-помалу втянулся в это фиглярство и уже стал надоедать своим усердием компании, которая не любила навязчивости. Было ли какое сожаление в пьяной компании к Якову – сказать трудно, если принять во внимание то, что почти каждый посетитель заведения провел свое детство не лучше Яшки; были люди в этой компании, которые даже завидовали Яшке.
– Пусти его, еще нос раскроит, – уговаривал товарищ товарища, тормошившего ребенка.
– Не хрустальный – не разобьется. Мы в его лета в мастерской сажу глотали да пинки получали, а он благоденствует, – отвечал другой товарищ товарищу.
Из числа посетителей трех заведений, куда в течение дня заходила с сыном Матрена Ивановна, было несколько человек таких, которые были сами хозяева, а четверо – даже имели мальчиков, К ним Матрена Ивановна часто подъезжала с просьбой о мальчишке, но те или заговаривали о другом, или отвечали так, что мать и надеялась на них только до другого дня.
– Што ж, мальчонку-то моего берешь? – спрашивала Матрена Ивановна на другой день портного.
– А я разве обещал?
– Как же…
– Ну, так ты дура и больше ничего: мало што я спьяна-то скажу…
– Ты посоветуй!..
– Што я тебе могу посоветовать? Жди!
– Да долго ждать-то.
– Какая ты важная особа! Право. Мы вот по неделе работы ждем да по три месяца за деньгами ходим. И ничего ты против этого не поделаешь, мать моя.
И мать била сына от злости, – сын мешал ей, за него она должна была платить за ночлег лишние две копейки, хотя там, где она ночевала, помещение было очень маленькое, битком набитое ночлежниками.
Ночлежники эти были все люди бедные, жалующиеся на свою судьбу и проклинающие божий мир, в котором они неизвестно для какой цели живут. Все они думали, что выпросить милостинку или что-нибудь украсть, имея здоровые руки, не составляет греха. Большинство держалось этого мнения потому, что оно, во-первых, или с детства влачило такую жизнь, не видя нигде ни радости, ни ласки, и общество смотрело на него как на негодных людей, а помощи не подавало, а во-вторых, если оно и принималось за какое-нибудь дело, то те, которым оно служило, старались, так сказать, выжать из него все силы для того, чтобы жить лучше на их счет. Все эти люди были сердиты на людей, не похожих на них, оборваны, никогда не наедались, употребляя деньги преимущественно на водку, жили общественно с людьми ихнего сорта, имели друзей одинаковых с ними мнений, никогда не жаловались на маленькое нездоровье – и, часто умирали, выходя из питейного заведения, в ночлежных помещениях или кидались в Неву или в каналы…
Матрена Ивановна хотя и считала себя честною, ничем не замаранною женщиною, потому что весь ее промысел состоял в том, что она протягивала руку с тремя пальцами на церковных папертях и жила на собранные таким образом деньги, но жизнь ее мало чем разошлась от этих людей, и выходу из такой жизни она не видела. Но еще если бы она была одна, тогда ей было бы легче; но у нее был сын, которого ей никак не хотелось пустить по той дороге, по которой идут, очертя голову, эти ночлежники. К тому же она была женщина смирная в ночлежном помещении, к компании не присоединялась, ложилась спать и гнала от них прочь Яшку, которого компания учила разным штукам, не из желания сделать из него вора, но ради развлечения. Поэтому ее такое обращение ночлежникам не нравилось, потому что они боялись, чтоб трехпалая нищая не выдала их полиции, ей приходилось часто переменять места ночлегов.
VIII
Так прошло по крайней мере полгода. У Яшки была рваная фуражка, рваные ботинки, которые Матрене пришлось стащить из толкучки, а для того, чтобы Яшка не мерз, она накидывала на его плечи платок, который немного согревал грудь. Матрена стала больше сидеть у церкви: у нее явилось отвращение от рынка, от ночлежников, от кабаков; она говорила несвязно, так что многие называли ее помешанной.
В одну холодную зимнюю ночь компания ночлежников долго бушевала в своей каморке, но Матрена с сыном спала. Вдруг в эту каморку, помещающуюся в третьем этаже, имеющую одно окно с разбитыми стеклами и почему-то заколоченное досками изнутри, вошла полиция и приказала всем идти за собой. Стали толкать и Матрену.
Матрена идти не хотела, показывала на свои пальцы, однако повели и ее.
– И мальчика берите! – крикнула Матрена со злости.
– Мальчонка нам не надо. Ему, поди, всего-то пятый год, – сказали полицейские.
– А кто ж его беречь-то будет? Нешто я могу его оставить в квартире? Да он все разворует, – проговорила хозяйка этой каморки, которой тоже скрутили руки.
Полицейские посоветовались друг с другом и, нашедши, что мальчишку оставить в пустой квартире неловко, взяли с собой и Яшку, хотя ночлежники – шесть мужчин и две женщины – протестовали против этого, опасаясь того, чтобы мальчишка не показал на них чего-нибудь, так как он имел уши, глаза и язык. Они даже просили полицейских не брать Матрену, но мнения ихние насчет ее были различны; знакомые с полицией и с судом люди прямо указывали на Матрену, говоря: «Напрасно всю нашу компанию берете, во всем виновата, воно, эта трехпалая. У ней хоть и три пальца на двух руках, а она зато имеет зоркие глаза, и в голове у ней хитрости всякий позанять может…»
Камера в полиции была, что называется, битком набита всякими людьми, но Матрена с сыном попала в женскую.
Через неделю Яшку выпустили из полиции, а мать отвели в тюрьму, хотя она и ни в чем не была виновата,
Яшка вышел из полиции, напутствуемый арестантами такими словами: теперь у тебя ничего и никого нет. Иди в первую лавку, украдь что-нибудь, и тебя опять возьмут сюда. А здесь весело: поют песни, играют в карты, разговаривают, поят, кормят…
Яшке было холодно на улице; он не знал, куда ему идти, а идти в лавку, как его учили, он боялся.
Яшка мерз и плакал.
– О чем, мальчик, плачешь? – спрашивали его прохожие.
Яшка ничего не мог отвечать.
– Заблудился, должно быть, бедный мальчишка. Чей ты?
Яшка дико смотрел на всех.
– Странно, что он стоит у полиции и полиция не возьмет его, – говорили в толпе, глазеющей на Яшку.
Яшке дали денег, но Яшка не знал, что ему делать с деньгами; толпа все росла.
– Идите прочь! Его сейчас только из полиции вытолкали, потому мать у него нищая и в краже замешана; поэтому ее в тюрьму взяли.
– Но как же ребенок?
– Пусть идет, куда хочет.
– А если у него нет квартиры или хозяина?
– Дело не наше. Пусть делает что знает, – спокойно ответил городовой.
– Жалко мальчишки. Взять разве мне его себе, – сказал один рябой мужчина в полушубке и в мерлушчатой шапке и, обратись к Яшке, позвал:
– Мальчонко, иди ко мне.
Яшка глядел на него лукаво.
– Што глядишь-то как бык? Не обижу. У меня своя лавка; к торговле обучу. Ну, што ж ты?
Яшка попрежнему озирался на народ.
– Пошли, што стоите! Эка невидаль, – говорил городовой и гнал толпу от полиции.
Мужчина взял Яшку за руку, он заревел; мужчина хотел посадить его на руки, Яшка кусается.
– Точно собака с цепи! А вот мы разузнаем суть, – проговорил мужчина в мерлушчатой шапке и повел Яшку в полицию.
С полицией мужчина был знаком, и ему скоро разрешили взять Яшку к себе.
* * *
Взявший к себе Яшку мужчина был крестьянин Филипп Егорыч Маслов. Он торговал на толкучке разным тряпьем, а жена его, Авдотья Исаевна, торговала тоже на толкучке мелочью – чулками, штанами, платками и т. п. Маслову хотелось давно прослыть между торгашами состоятельным торговым человеком и иметь мальчика, которого он никак не мог приобрести даром. Хотя Маслов торговал в одной маленькой лавчонке, или шалаше, и все мог в ней делать сам, но, имея еще мальчика, он думал, что покупатели на него будут больше обращать внимания, чем на других торгашей, не имеющих мальчиков, потому-де, что у Маслова много товару и много покупателей.
Маслов одел Яшку так, что Яшка походил теперь в пальтишке на другого человека. Но Маслов только этим и ограничился. Правда, Яшка спал в квартире Маслова, в углу в прихожей, Яшке давали хлеба, огурца, а иногда и вареную печенку (с собой добрые супруги Яшку никогда не кормили и то, что сами ели, ему не давали), зато Яшка должен был делать все, что прикажет сам Маслов или его жена. Яшка должен был и воду и дрова таскать, полы мести и затирать, угождать прихотям хозяина и хозяйки, таскать тяжести, вроде того, что он должен тащить за собой санки с товаром хозяев до толкучки, бегать им там за кипятком, бегать с разными поручениями и за каждую оплошность получать шлепки. Такое движение, кроме исполнения таких поручений, которые были не по силам, Яшке нравилось; но он был голоден, над ним все смеялись, все его били, и, главное, ему было скучно торчать в лавке без дела и получать подзатыльники от хозяина, если у того долго не было покупателей и хозяину было скучно.
– Что ж ты, чертенок, стоишь тут без дела? – спросил вдруг хозяин Яшку, стоящего в дверях и ковыряющего от скуки нос.
Яшка попятился назад.
– Ты, шельма ты эдакая, должен кричать прохожим: чего изволите? польты! брюки! жилеты-с! – говорил Маслов, теребя Яшку за уши.
Соседи хохотали. Но такая наука не нравилась Яшке, и он больше и больше был молчалив.
Например, стоит он у сундука и чертит что-то пальцем по куржаку.
– Ты што стоишь? Нет штобы куржак полой стер!
Яшка при первом слове вздрогнет и стоит на одном месте.
Хозяин схватит аршин, Яшка кинется вон из лавки. Хозяин догоняет и начинает бить мальчишку, на потеху других торгашей.
Ничего не помогает. Яшка не слушается. Перестал хозяин кормить мальчика, – мальчишка стал красть.
– Боже ты мой милосердный, што стану я с негодяем делать? – думает и говорит Маслов.
– Прогони, и все тут; еще пожар сделает. Недаром мать у него воровка, – говорила Маслову жена.
Маслов стал принимать крутые меры; дома он просто тиранил мальчишку так, что тот стал убегать к соседям, которые иногда ласкали его.
– Терпи, голубчик, – ты еще маленький, – говорила ему какая-нибудь старушка.
– Бьют они… Больно бьют. Есть не дают, – говорил Яшка.
– А ты угождай.
Хотелось Яшке угодить хозяину, но не было к тому случая. Еще лежа на полу, Яшка думает угодить ему или жене его, и как встанет да начнет что-нибудь делать, хозяева бранят его, что он делает все напоказ; заплачет Яшка – бьют; пошлют Яшку куда-нибудь, хочется Яшке скорее сбегать, – придет назад – говорят, зачем ходил долго, начнут допытываться, где был так долго. Яшка злится, и у него является мысль сделать с хозяином какую-нибудь штуку.
Иногда хозяин и потешался над Яшкой: острил, щипал его. Это он делал, находясь, по получении изрядного барыша, в хорошем расположении духа, приласкать или похвалить Яшку было не в характере хозяина, который сам из мальчишек попал в торгаши, и у него своих детей не было. Подобно Маслову и торгаши – соседи его – позволяли себе развлекаться Яшкой, а другие мальчишки по вечерам позволяли себе оскорблять Яшку по-своему. Яшка злился на всех: ему хотелось вырваться от Маслова, но уйти было нельзя, потому что он был постоянно на глазах то у самого Маслова, то у его жены.
Впрочем, был у Яшки приятель, тринадцатилетний мальчик Петька, из соседней лавочки, и вот почему Яшка любил больше стоять у двери.
Выйдет Яшка к двери, посмотрит направо – Петька стоит у двери. А Петька был шустрый рябой мальчишка. Он постоянно огрызался с своим хозяином и раньше этого перебывал уже у нескольких хозяев.
– Яшка, гляди, ястреб! – скажет Петька.
Яшка глядит кверху и по сторонам. Петька бросит в Яшку камешек или комок снегу.
– Яшка, иди сюда!
– Нельзя.
– А ты возьми да и иди. Ты уйди от него, убеги,
– Врешь?!
– Ей-богу! Убежишь – другого возьмет. Украдь.
– Боюсь.
Хозяева позовут мальчишек, а у Яшки голова точно не на своем месте. Он думает: «Погоди ж ты, украду – и убегу».
И Яшка хотел убежать, хотел украсть что-нибудь, но не знал, что бы ему такое украсть. Ему хотелось украсть полушубок у хозяина, только тот был очень тяжел.
Все приготовлялись к пасхе. Торгаши были злее обыкновенного. В субботу у Маслова шла стряпня, пахло хорошо, как никогда до того Яшка не слыхал. Все пошли к заутрене, а Яшку оставили дома. Немного погодя пришел Петька, разломал замок, и вот с ним-то Яшка забрал кое-какие печения со стола, завернул их в салфетку, разлил по полу водку, оделся и ушел из дому.
Беспрепятственно они влезли в дровяной двор под ворота и забились между двух поленниц. Там они покушали и заснули. Перед рассветом Петька убежал с вещами и потом не являлся целый день.
Между тем в квартиру Маслова забрались воры и утащили немало добра.
Начали разыскивать Яшку, – Яшки нет нигде; Петька струсил и пошел в дровяной двор, но его, когда он пошел назад, увидал сторож двора и стал ругать, зачем, он шляется; однако Петька убежал, а у сторожа закралось подозрение, не спрятал ли чего этот мальчишка, и явилась мысль: если он что спрятал, то я немножко разживусь.
Сторож отыскал только Яшку. Он знал Яшку, потому что тот мимо дровяного двора ходил с Масловым на толкучку.
– А, соколик! тебя давно уж ищут. Говори, где краденое? – напал на Яшку сторож.
– Петька съел.
– Нет, не съел, а ты говори, где спрятал.
– Я не воровал.
– Ну, хорошо. Так иди же к Маслову.
– Пусти, ради Христа.
– А-а? боишься. Послушай, мальчишка, я тебя пущу, только ты скажи: где ты со своим приятелем вещи спрятал?
– Ей-богу же, я не воровал.
И сторож свел Яшку к Маслову, а Маслов в полицию.
Но в полиции только наказали Яшку и Петьку розгами, а потом выпустили; хозяева обоих приятелей прогнали от себя.
– Не тужи, Яшка, мы найдем себе новых хозяев, – утешал Яшку Петька.
Петька повел Яшку на толкучку, но там, как только увидали воров, все торгаши, как стая собак, накинулись на них, и много они получили себе в спины калачей.
– Это все ты! – говорил Яшке Петька.
– Нет ты! Ты меня учил, – говорил Яшка.
– Пойдем воровать.
И приятели целый день ходили по городу, а к вечеру Петька убежал от Яшки.
Яшка еще побродил по улицам, зашел в одну лавочку, попросил Христа ради.
– Нет, што ли, родителев-то? – спросил лавочник Яшку, когда тот после отказа лавочника стал хныкать
– Нет.
– Где же ты жил?
– У Маслова… на толкучке торгует… убежал,
– Ну, малец, уходи… Ты, должно, вор.
– Дяденька… хоть в полицию отправь.
– Иди, иди… Уж не стащил ли чего?
Лавочник осмотрел Яшку, дал ему ломтик хлеба и выпроводил вон из лавки, чувствительно толкнув его в шею.
IX
Когда лавочник выталкивал из лавки Яшку, по панели шла пожилая женщина с корзиною на голове.
– Што, Данило Ульяныч, вора поймал? – спросила она лавочника, остановясь.
– Да много их тут шатается. Кто его знает: просит милостинку, а, может, и вор.
– Так. Экой махонькой… – проговорила, женщина и сняла с головы корзинку. В корзинке оказались яблоки и лимоны.
– Тетушка, возьми меня…
– Ишь ты!.. Ну, брат, и выдумал же ты. Иди туда, откуда пришел…
– Матери у меня нету, в тюрьму взяли.
Это заставило остановиться и лавочника и женщину.
– Ишь ты! Значит, известного поля ягода, – сказал лавочник, улыбаясь.
– А кто твоя мать была? – спросила женщина.
– Нищая.
– Ах, она… И украла?.. Вот и подавай после этого… – сказал лавочник; а потом прибавил: – Да и тебя, брат, видно, тоже надо туда спровадить, недаром ты давеча в полицию просился.
– Виноват я, што ли, – огрызался Яшка, – когда у матери всего было три пальца?
Лавочник захохотал, а женщина спросила:
– Три, говоришь?
– Три. На этой… – И Яшка показал на левую руку.
– А как твою мать звали?
– Матрена.
– Матрена? Как не знать Матрены: я ей часто подавала. Только я тебя что-то не видала у нее.
– Тетушка, возьми меня, – заплакал Яшка.
– Возьми, коли знаешь его мать, – сказал лавочник.
– Кто его знает. Я у нее не видала мальчишки. Впрочем, завтра я справлюсь. Ну, мальчишка, иди.
Хозяйка, у которой жила на квартире эта торговка, стала гнать ее и мальчишку, но та показала на Яшку, который трясся от холода. Хозяйка согласилась оставить мальчишку только до утра.
Утром эта женщина справилась на паперти одной церкви и узнала, что действительно у трехпалой Матрены был этот мальчишка, что он редко стоял с нею рядом, а больше где-нибудь бегал, и что Матрена теперь сидит в тюрьме по обвинению в краже, что, говорят, на нее свалили ночлежники, которых будто бы уже выпустили.
– Ты, что ли, себе на воспитание его берешь? – спросили нищие торговку.
– Куда мне его. Я сама-то живу в угле.
– Надо его пристроить куда-нибудь, а то избалуется. Пропащий человек будет.
– Уж я пристрою.
Эта торговка имела несколько постоянных покупателей. Вот к одному из них, немцу, она и пошла с Яшкой. Дорогой она учила Яшку так:
– Ты, смотри, помни, што зовут меня Настасьей, тетушкой Настасьей Ивановной. Если будут тебя спрашивать: где мать? – ты говори: в больнице. Ты говори: вот меня тетушке Настасье Ивановне мамонька препоручила. Делай, говорила, с ним что хочешь, а главное – хорошим людям отдай.
Яшка молчал. Ему все равно было, куда бы ни попасть, лишь бы не идти в мороз.
Подошли к большому четырехэтажному с подвалами дому, на котором было много вывесок.
– А как меня зовут? – спросила вдруг женщина Яшку.
– Не знаю.
– Какой ты глупый. Тетушка, мол, Настасья Ивановна. А тебя как?
– Еким?
– Яшка!
– Ну, Яшка Петров, – и все тут.
И они вошли в квартиру немца, помещавшуюся в подвале со сводами.
В большой комнате, на скамейках около двух стен и двух окон, сидело в разных позах мальчиков восемь и, нагнувшись, что-то шили, заштопывая иголками сукно или коленкор на тиковых штанах, надетых на них; кроме штанов, на них были синие пестрядинные рубашки, сшитые на немецкий манер. На небольшом полукруглом столе, покрытом черным сукном, стояла жестяная кружка с водой, ножницы и кусок мелу.
Мальчики все были с длинными волосами, с бледными, худыми щеками; некоторые из них кашляли. При входе торговки с Яшкой они разговаривали вполголоса и с удивлением поглядели на Яшку.
– Дома, ребятки, сам-то? – спросила торговка мальчиков.
– Нету; ушел к давальцу, тут, недалеко.
Торговка ушла; через час она вернулась с Яшкой опять в эту квартиру. Немец был дома.
Это был толстенький лысый господин с высоким лбом, с рыжими волосами и одетый в серый пиджак. Когда торговка вошла в швальню, он хлестал линейкой одного мальчика.
– Не время… другой раз приходи, – проговорил немец сердито, увидя торговку.
– Я, Иван Иваныч, не за деньгами: я к вам мальчика привела.
– Не надо!
– Он из-за хлеба… Мне за него ничего не надо.
– Не надо! Пошла вон!
Торговка пошла к самой хозяйке, то есть жене немца. Сам немец помещался во втором этаже. Через посредство жены немец согласился взять к себе Яшку, который и был отведен в тот же день в швальню.
Жизнь в швальне Яшке с самого начала показалась противною. Мальчики смеялись над ним, делали на его счет нелестные замечания, называя его моченой грушей, хотя он не был корявым; острили над его манерами и над каждым его движением, как будто этим вызывая с его стороны какое-нибудь возражение; подмастерья гнали его прочь и делали вид, что они его хотят ударить или сморкнуть в его сторону. Пришел сам Иван Иваныч, кое у кого посмотрел работу, закричал на одного пятнадцатилетнего мальчика, схватил его за длинные волосы и начал возить по швальне. Остальные мальчики хладнокровно смотрели на эту сцену, двое подсмеивались, один вздрагивал. Яшке было страшно до того, что он готов был убежать. Оттеребивши одного за волосы, немец принялся тузить другого, а третьего завтра же приказал отвести в полицию и попросить отодрать розгами. Но к Яшке он обратился ласково:
– Ты, любезный, будешь учиться по линейке шить, а потом посмотрим. Иван, очисти для него место, – проговорил он пожилому худощавому человеку в пальто, только что пришедшему с улицы, – и затем немец ушел.
По уходе немца все мальчики в швальне заговорили; началась ругань. На Яшку никто не обращал внимания. Немного погодя стали ужинать, то есть хлебали какую-то бурду, но Яшку не пригласили; так он и просидел на одном месте. После ужина несколько мальчиков стали осматривать Яшку, расспрашивать его, а некоторые стали даже вызывать его на драку. Два восемнадцатилетних мальчика шили, потому что им дано было сшить на урок.
Спальня работников немца помещалась рядом с швальней, за перегородкой, в которую свет проходил сверху, так как она не доходила до потолка. За этой перегородкой, около стены, были сделаны широкие нары из досок, а на них лежали, наподобие подушек, мешки, набитые соломой; на двух нарах было два тюфяка, но те принадлежали большим мальчикам, тем, которые теперь шили. Здесь было душно, сыро. Мальчики улеглись спокойно, но Яшке места не оказалось на нарах, и ему пришлось лечь на пол, который был очень грязен, потому что мылся раза три в год, и то на деньги всех мальчиков; подостлать Якову что-нибудь никто не дал, потому что сами они под себя стлали свои халатишки.
