Текст книги "История и поэзия Отечественной войны 1812 года"
Автор книги: Федор Глинка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
С тем же значением Глинка пишет и далее: «Я выбрал нарочно такие места, которые, изображая разные обстоятельства отечественной войны, могут быть занимательны и понятны для всех и для каждого в кругу твоем»; «Вот причины, которые с первого раза могут представиться всякому рассуждающему о сдаче Москвы; причины же, принятые в совете, о которых, конечно, упомянуто будет в истории отечественной войны, суть без сомнения несравненно сих важнее»[39]39
Там же. Ч. 5. С. 192, 198.
[Закрыть].
В статье «Окончание большого сражения при Вязьме октября 22 дня» читаем: «Неприятель прогнан – и еще один отечественный город, в котором имел он твердое намерение держаться и который в неистовстве своем стремился обратить в пепел, вырван из хищных его рук»[40]40
Там же. Ч. 5. С. 226.
[Закрыть]. Но мы имеем только один пример такого словоупотребления. Гораздо чаще мы встречаем иное. Вот два фрагмента из записи от 8 августа 1812 г.: «Я и старший брат с нетерпением ожидали, пока выйдет брат наш Григорий из огня. Он был 12 часов в стрелках и дрался так храбро, как только может драться смолянин за свой отечественный город»; «…в то время как брат его сражается и отечественный город в глазах его горит, узнает он, что отец впал в жестокую горячку, а мать, испуганная приближением врага, умерла!..»[41]41
Там же. Ч. 4. С. 38, 39–40.
[Закрыть] Если «еще один отечественный город» – это 'еще один город, находящийся на территории родной страны', то во втором и третьем словосочетаниях «может драться смолянин за свой отечественный город» и «отечественный город в глазах его горит» речь идет, несомненно, о 'моем родном (наследственном) городе'. Разумеется, речь идет не о буквальном, юридически законном наследовании, но о духовной преемственности. Однако и в этом случае возникают ассоциации с наследием отцов, с тем, как у В.И. Даля было описано значение слова отечество.
С большей или меньшей очевидностью те же самые колебания между двумя возможными коннотациями проявляются и в следующих контекстах: «разговоры о славе отечественного оружия»[42]42
Там же. Ч. 5. С. 237.
[Закрыть]; «один из почтенных отечественных писателей наших»[43]43
Там же. Ч. 8. С. 42.
[Закрыть]. И более однозначно значение 'мой родной, наследственный' проявляется в следующем контексте: «немерцающий блеск отечественных добродетелей». «Отечественные добродетели» – это добродетели, связанные с жертвенной любовью к отечеству, что так ярко проявилось в русской поэзии. Вот примеры: «князь Сергей Николаевич Долгорукий, который, отличаясь прежде на поприще дипломатическом, горел желанием служить в отечественной войне и променял перо на шпагу»; «отечественная война переродила людей. Благородный порыв сердца, любящего отечество, вместе с другими увлек и его (В.А. Жуковского. – М.С.) из круга тихомирных занятий, от прелестных бесед с музами в шумные поля брани»[44]44
Там же. Ч. 4. С. 96, 119–120, 153.
[Закрыть]. Об «отечественных добродетелях» речь идет и в следующих контекстах: «щит, в котором вкруг вензеля генерала Милорадовича изображены были победы его в отечественной войне»[45]45
Там же. Ч. 5. С. 6–7.
[Закрыть]; «заслуги его в отечественной войне награждены многими лестными знаками отличия»[46]46
Там же. Ч. 6. С. 35.
[Закрыть].
Таким образом, отечественная война – это, в первую очередь, освободительная война, которая ведется на своей родной территории как ответ на только что случившееся нападение (в этом, очевидно, следует видеть ее отличие от национально-освободительного движения в колонии). Но это война проявляет гражданские добродетели людей. Так возникает новый оттенок значения – жертвенное поведение гражданина, отказ от личных интересов, пренебрежение личным имуществом, родственными отношениями во имя отечества. «"Оценка людей, – говорит премудрая Екатерина, – не может сравняться ни с какими денежными убытками!" Но в отечественной войне и люди – ничто! Кровь льется как вода: никто не щадит и не жалеет ее! Нет, друг мой! Ни берега Дуная и Рейна, ни поля Италии, ни пределы Германии давно, а может быть, и никогда еще, не видали столь жаркого, столь кровопролитного и столь ужасным громом пушек сопровожденного сражения! Одни только русские могли устоять: они сражались под отечественным небом и стояли на родной земле»; «На сих днях смоленский помещик наш Реад привез двух сынов, прекрасных молодых людей, и просил определить их в службу. Другой смольянин, ротмистр Клачков, оставя прекрасную жену и пятерых детей, приехал служить и определился к почтенному генералу Лихачеву, который, от тяжкой боли едва передвигая ноги и почти совсем не владея руками, ездит на дрожках при своей дивизии и бывает в сражениях. Вот что значит война-отечественная!..»
Именно поэтому война очень часто получает характеристику священная. «Мой друг! сия война ознаменована какою-то священною важностью, всеобщим стремлением к одной цели. Поселяне превращали серп и косу в оружие оборонительное; отцы вырывались из объятий семейств; писатели из объятий независимости и муз, чтоб стать грудью за родной предел»[47]47
Там же. Ч. 4. С. 71–72, 54, 154.
[Закрыть]; «В течение священной отечественной войны и настоящего похода за границу солдаты совершенно привыкли к трудам и опасностям»; «…прежде воевал Наполеон только с государствами, теперь народы вступили за государей. Он воюет с народами и чувствует уже тяготу этой священной войны, в которой миллионы готовы пролить всю кровь свою для спасения свободы, алтарей, престолов и древних своих прав»[48]48
Там же. Ч. 5. С. 112–113, 216.
[Закрыть]. Чуть позднее, в «Письмах к другу» Глинка использует понятие священной войны вполне отрефлексированно: «…все состояния участвовали в славе войны и в свободе отечества. Война 1812 года неоспоримо назваться может священною. В ней заключаются примеры всех гражданских и воинских добродетелей»[49]49
Глинка Ф.Н. Письма к другу… С. 36.
[Закрыть].
Слова Глинки о том, что Наполеон «воюет с народами», что «все состояния участвовали в славе войны и в свободе отечества» указывает на еще один оттенок значения термина отечественная война: это 'война народная'. Однако чаще всего Глинка оформляет понятие народной войны отдельно, очевидно, вследствие неготовности официальных государственных кругов принять это явление: «Солдаты будут драться ужасно! Поселяне готовы сделать то же. Только и говорят о поголовном наборе, о всеобщем восстании. „Повели, государь! все до одного идем!“ Дух пробуждается, души готовы. Народ просит воли, чтоб не потерять вольности. Но война народная слишком нова для нас. Кажется, еще боятся развязать руки. До сих пор нет ни одной прокламации, дозволяющей сбираться, вооружаться и действовать, где, как и кому можно; "Вооружайтесь все, вооружайся всяк, кто только может, гласит главнокомандующий в последних прокламациях своих. Итак – народная война!"; Война народная час от часу является в новом блеске. Кажется, что сгорающие селы возжигают огонь мщения в жителях. Тысячи поселян, укрываясь в леса и превратив серп и косу в оружия оборонительные, без искусства, одним мужеством отражают злодеев. Даже женщины сражаются!..»[50]50
Глинка Ф. Письма русского офицера… Ч. 4. С. 31–32, 37, 47.
[Закрыть]
Мы приводим цитаты из полного издания «Писем русского офицера…» 1815–1816 гг., некоторые фрагменты были напечатаны в 1814 г. в журнале «Русский вестник». Сравнение книжного текста с журнальным показывает, что значение термина отечественная война не изменяется, увеличивается только количество словоупотреблений. Тексты Глинки дают нам возможность отметить процесс формирования понятия. Выражение война-отечественная отражает стремление Глинки создать неделимое понятие, почему он и оформляет его через дефис. Но когда он пишет: «отечественная война переродила людей», – то это в прямом смысле означает «война за отечество» и ничего более. Это еще не то многозначное понятие, каким оно стало позднее.
Глинка был самым активным пропагандистом этого понятия среди современников. В текстах Глинки это понятие встречается чаще, чем у других авторов, и именно Глинка внушал современникам это словосочетание. Книга Глинки имела широкий успех среди современников. Она была вообще самой большой его писательской удачей. Может быть, он и не был законодателем понятия отечественной войны (хотя есть все основания считать, что он первым употребил его), но он ярче других выразил ту общественную тенденцию, которой был пропитан русский воздух победы над Наполеоном[51]51
Глубокий анализ деятельности Ф. Глинки по пропаганде отечественной войны см.: Тартаковский А.Г. 1812 год и русская мемуаристика: Опыт источниковедческого изучения. С. 151–169. К сожалению, А.Г. Тартаковский излишне педалирует декабристскую ориентацию Ф. Глинки и его окружения, хотя справедливо отмечает идеологическую пестроту авторов, писавших о войне в первые годы по ее окончании.
[Закрыть].
4
Уроки Федора Глинки лучше многих современников усвоил император Николай I. Он, несомненно, читал «Военный журнал», в котором Глинка, его редактор, впервые напечатал статью «О необходимости иметь историю отечественной войны 1812 года». Николай I мог перечитать эту статью в составе первой части книги Глинки «Письма к другу» (1816), так как во второй части ее описывалось Павловское – резиденция вдовствующей императрицы Марии Федоровны, которой книга была, естественно, преподнесена.
Считается, что термин отечественная по отношению к войне 1812 года впервые применил А.И. Михайловский-Данилевский, так как «до него никто из историков ни в каком исследовании „отечественной“ войну 1812 года не называл»[52]52
Троицкий Н.А. Современная историография Отечественной войны 1812 года (Новое в научной полемике и этике) // Проблемы изучения истории Отечественной войны 1812 г.: Материалы Всероссийской научной конференции. Саратов, 30 мая – 1 июня 2000 г. Саратов: Саратовский гос. ун-т, 2002. С. 80; http://www.sgu.ru/files/nodes/9869/08.pdf
[Закрыть]. Однако дело обстояло на самом деле значительно сложнее.
Михайловский-Данилевский создавал «Описание» по поручению императора. 24 февраля 1836 г. на его имя последовал высочайший рескрипт, который был опубликован и в «Русском инвалиде». Николай I благодарил историка за создание «Описания похода во Франции в 1814 году» и поручал написать историю войны 1812 года: «Важным и любопытным дополнением к описанию походов 1813 и 1814 гг. составила бы история собственно отечественной войны 1812 года. Я желаю, чтобы Вы занялись начертанием оной и вполне уверен, что Вы представите в ней соотечественникам Вашим новый опыт отличных Ваших дарований и обширных сведений»[53]53
Цит. по: Малышкин С.А. История создания А.И. Михайловским-Данилевским «Описания отечественной войны в 1812 году» // Материалы научной конференции «Отечественная война 1812 года»: Источники. Памятники. Проблемы. 1993. Бородино, 1994. С. 37–44. Первоначально, до слов «начертанием оной»: Тартаковский А.Г. 1812 год и русская мемуаристика: Опыт источниковедческого изучения. С. 204.
[Закрыть]. Император в 1836 г. использует это сочетание уже как термин: «история собственно отечественной войны 1812 года». Может показаться, что в этом выражении противопоставляются война 1812 года и заграничные походы 1813–1814 гг. Однако записанная А.И. Чернышевым резолюция Николая Павловича на предложении Михайловского-Данилевского написать о военных событиях 1815 г., гласила: «Государь император крайне бы желал, чтобы г<енерал>-л<ейтенант> Данилевский описал поход во Францию в 1815 году весьма кратко и тем закончил отечественную войну»[54]54
Цит. по: Тартаковский А.Г. 1812 год и русская мемуаристика: Опыт источниковедческого изучения. С. 205.
[Закрыть]. Здесь отечественная война понимается в современном смысле: от начала военных действий на собственной территории до окончания их на территории врага.
Создание истории войны 1812 года инициировал сам Николай I, который заимствовал это словосочетание как исторический термин у Ахшарумова, Греча или, скорее всего, у Федора Глинки.
Но Николай Павлович не просто усвоил уроки этих авторов лучше других своих современников и не просто ввел термин отечественная война. Роль его в канонизации понятия об отечественной войне определялась тем, что именно он предпринял ряд акций государственного масштаба. Именно он возобновил возведение храма Христа Спасителя (1832); именно он установил Александрийскую колонну в честь царя-избавителя в Петербурге и Триумфальные арки в Москве (1834); именно он установил памятники Кутузову и Барклаю перед Казанским собором (1837); наконец, именно он учредил празднование Бородинской битвы как национально значимого события (1837, 1839).
Возведение храма Христа Спасителя и установление Александрийской колонны были идеями александровского времени, но сам Александр, как мы уже говорили, не испытывал большого интереса к памяти о войне 1812 года и не стимулировал эти акции. В частности, «в день 25-го декабря торжественно возвещено было, что нет уже ни одного врага в пределах России, и в тот же день предположено сооружение храма Христу Спасителю»[55]55
Записки Сергея Николаевича Глинки. С. 263.
[Закрыть]. Н.И. Греч вспоминал об издании журнала «Сын отечества»: «Вышла первая книжка и была принята публикою с одобрением, какого я не ожидал. Накануне выхода второй книжки Сергий Семенович <Уваров> прислал за мною и сообщил мне известие об освобождении Москвы. В третьей была напечатана его статья (под заглавием „Письмо из Тамбова“), в которой предрекалось сооружение колонны во славу государя, с надписью: „Александру I, по взятии Москвы не отчаявшемуся, благодарная Россия“»[56]56
Греч Н.И. Записки о моей жизни. С. 186.
[Закрыть].
Когда понятие отечественной войны приобрело характер государственного официоза и стало использоваться для поддержания авторитета власти, неизбежно должна была появиться и противодействующая этому тенденция, которая нашла наиболее яркое выражение в «Войне и мире» Л.Н. Толстого. Поскольку события романа связаны с историей наполеоновских войн и Отечественной войны 1812 года, фразеология отечественной войны кажется вполне естественной для этого произведения.
Однако Толстой ни разу не употребляет не только сочетание отечественная война, но и вообще прилагательное отечественный. Правда, слово отечество (со строчной буквы, только дважды с прописной) встречается в романе достаточно часто, хотя и неравномерно. В двух первых томах, до событий 1812 г., – всего 6 раз, и всегда в речи героев. В третьем и четвертом томах «Войны и мира» слово отечество употребляется гораздо чаще: 39 раз, и 1 раз – слово соотечественник, при этом снова в речи героев. Здесь постоянно встречаются уже знакомые нам конструкции: «служу государю и отечеству», «изменил своему царю и отечеству», «верность царю и отечеству и ненависть к французам, которую должны блюсти сыны отечества». С началом войны репертуар конструкций становится разнообразнее: «долг и любовь к отечеству», «любезное наше отечество», «доброе и усердное Отечество», «защита отечества», «оборонять соотечественников», «враги отечества», «судьба… Отечества», «разрушить храм своего отечества», «положении отечества», «плакать об участи моего отечества», «оскорбленное отечество в потере Москвы», «польза отечеству, для которого я готов умереть», «Александр I <…> первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве». И, разумеется, отец отечества, император должен был произнести следующие слова: «Благодарю вас от лица отечества»[57]57
Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. М.: Художественная литература, 1979–1980. Т. 6. С. 110, 358; Т. 7. С. 142; Т. 6. С. 59, 90, 133, 50, 121, 132, 324, 309; Т. 7. С. 11, 31, 13, 80; Т. 6. С. 207; Т. 7. С. 257; Т. 6. С. 104.
[Закрыть].
Толстой высмеивает и опровергает всю эту риторику: «Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя-батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин»[58]58
Там же. Т. 6. С. 101.
[Закрыть].
В изображении этого дворянина Толстой использует текст воспоминаний Сергея Глинки, так что этот образ можно рассматривать как пародию на восторженного издателя «Русского вестника»: «Вслед за этим мужчина лет в сорок, высокий ростом, плечистый, статный, благовидный, речистый в русском слове и в мундире без эполетов (следственно отставной), о имени его некогда было спросить, возвыся голос, сказал: "Теперь не время рассуждать: надобно действовать. Кипит война необычайная, война нашествия, война внутренняя. Она изроет могилы и городам и народу. Россия должна выдержать сильную борьбу, а эта борьба требует и небывалой доселе меры. Двинемся сотнями тысяч, вооружимся чем можем. Двинемся быстро в тыл неприятеля, составим дружины конные, будем везде тревожить Наполеона, отрежем его от Европы и покажем Европе, что Россия восстает за Россию!"»[59]59
1812 год в русской поэзии и воспоминаниях современников. С. 398.
[Закрыть] Начало и конец реплики героя у Л. Толстого буквально повторяют соответствующие места из речи героя Сергея Глинки. Середина составлена из общих штампов, которые можно найти как у Сергея Глинки, так и у других авторов: не пожалеем крови для защиты веры, престола и отечества; сыны отечества. Все индивидуальное в речи персонажа Сергея Глинки, отражающее поиск самим авторов определений специфики войны 1812 года, Толстой опускает, ему это не нужно.
Лишь в редких случаях обращение к этой риторике отечества оправдывается неподдельным чувством и наивностью выражения. Петя Ростов по молодости лет не умеет сказать иначе: «Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил-таки: – когда отечество в опасности»; «Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому-нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов…» По природе не речистый Пьер так же не умеет иначе выразить свою мысль: «…я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству»[60]60
Толстой Л.Н. Собрание сочинений. Т. 6, 92, 93, 100.
[Закрыть].
Мудрый же скептик Кутузов боится этой риторики: «Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: "Для блага отечества? Ну что такое? Говори"». Впрочем, иногда Кутузов и сам прячется за эту риторику. Приняв решение оставить Москву, он говорит своему штабу: «Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление»[61]61
Там же. Т. 6. С. 176–177, 287.
[Закрыть].
И уже полностью разоблачает риторику отечества Николай Ростов, размышляющий над рассказом о подвиге генерала Раевском в бою при Салтановке: «Во-первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И, стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю-брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда-нибудь под защиту». Изображая Ростова, Толстой настойчиво подчеркивает отсутствие риторического патриотизма и патриотической риторики: «Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего-то. "Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только-то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своею дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!"» И еще: «Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему немудрено года через два получить полк»[62]62
Там же. Т. 6. С. 62, 71; Т. 7. С. 19.
[Закрыть].
Толстой стремится подчеркнуть естественность и антигосударственность частной жизни человека, которая для него является единственной истинной ценностью. То же самое чувство ценности частной человеческой жизни вместо патриотического воодушевления переживает и Андрей Болконский накануне Бородина: «Да, да, вот они те взволновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем-то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня. <…> Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет»[63]63
Там же. Т. 6. С. 211, 212.
[Закрыть].
Князю Андрею вторит старая графиня Ростова, которая «с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что-нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что-нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено»[64]64
Там же. С. 317.
[Закрыть]. Старая графиня совершенно права, видя диалектику явления. С одной стороны, это «бессмысленное, мужское, упрямое». Но ведь, с другой стороны, «против чего нельзя возражать».
И сам Толстой, главный пропагандист частной жизни в романе, пытался не возражать, но поглотить это «бессмысленное, мужское, упрямое» начало. Ему нравится Кутузов потому, что он «никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи». И ему не нравится дворянское общество в целом потому, что после отъезда государя из Москвы «московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву»[65]65
Там же. С 182.
[Закрыть].
Ирония Толстого понятна и близка современному человеку. Но если поверить Толстому, так и самой отечественной войны не было. А Глинка показывает, что она была и что была она не выдумкой политических деятелей и поэтов, а насущной потребностью общества в целом. И в этом огромнейшее значение его сочинений: они позволяют нам понять отечественную войну как народное движение, не зависящее от государственных интересов.
Глинка, как мы помним, называл отечественную войну священной: «В течение священной отечественной войны»; Наполеон «воюет с народами и чувствует уже тяготу этой священной войны»; «Война 1812 года неоспоримо назваться может священною». Все эти примеры вызывают в памяти войну 1941–1945 гг., в первые дни которой появилась песня «Священная война» (музыка А.В. Александрова, стихи В.И. Лебедева-Кумача). Преемственность между войной 1812 года и войной, начавшейся в 1941 г., осознавалась современниками очень остро, и поэтому они называли первоначально войну 1812 года Первой Отечественной, а войну 1941 г. – Второй Отечественной, пока не остановились на понятии Великая Отечественная война, которое было применено в газете «Правда» от 23 и 24 июня 1941 г. как газетное клише[66]66
Полиевктов А. Первая Отечественная война («1812 год») в воспоминаниях и письмах современников // Труды Тбилисского гос. ун-та. 1942. Вып. XXIII.
[Закрыть].
Глинка, пропагандист войны 1812 года как войны отечественной, открывал большую историческую перспективу в будущее. И в этом огромное культурное значение его сочинений.
В настоящем издании мы собрали практически все сочинения Федора Глинки, посвященные войне 1812 года. Разумеется, большие прозаические произведения мы печатаем не полностью, но из каждого взяли только те страницы, которые посвящены этой войне.
Мы начинаем, вполне естественно, фрагментами из «Писем русского офицера» – первой и непосредственной реакцией Глинки на войну. Именно в этой книге Глинка впервые, может быть, вообще в русской культуре написал слова отечественная война и создал это понятие. Черновиков этой книги мы не знаем, дневниковые записи, разумеется, погибли, – но первые случаи употребления этого оборота мы видим в записях уже 1812 г.
Далее мы помещаем раздел стихотворений Глинки, посвященных войне 1812 года. Они никогда в такой полноте не были собраны ранее. Сначала – разные этапы войны: Смоленск, Бородино, Москва. Потом стихотворения, посвященные героям войны: М.А. Милорадовичу, донским казакам, знаменитым партизанам Сеславину, Давыдову, Фигнеру. Наконец – стихотворения о победоносном финале войны (освобождение Москвы, бегство Наполеона) и мемориальные произведения. Здесь термин отечественная война не встречается, но все составные части этого понятия находят высокое поэтическое отражение.
Следующий раздел составляют фрагменты из книги «Письма к другу», посвященные принципам построения истории войны 1812 года, важные именно в теоретическом отношении: какой должна быть история войны 1812 года. А «Очерки Бородинского сражения. Воспоминания о 1812 годе» – это мемориальное и одновременно исторически обоснованное описание битвы на Бородинском поле: Глинка дает образец такого повествования.
Два последних произведения в книге связаны с именем графа Милорадовича, адъютантом которого служил Глинка: «Подвиги графа Михаила Андреевича Милорадовича в Отечественную войну 1812 года c присовокуплением некоторых писем от разных особ» и «Вступление большой действующей армии на позицию при с. Тарутине. Отрывок из истории 1812 года». В отличие от всех других собранные в этой книге текстов, данные два сочинения никогда не перепечатывались и поэтому недоступны массовому читателю. Глинка был пристрастен к Милорадовичу, обожал его. Но и начальник весьма ценил своего подчиненного, который, видимо, и готовил для него весьма ценные в пропагандистском отношении документы и деловую переписку. Иногда кажется, что Милорадович говорит словами Глинки. Но это и не удивительно: Глинка писал эти слова для Милорадовича и влиял таким образом на формирование представлений о войне 1812 года как отечественной.
Читатель легко заметит в книге повторы одних и тех же тем. Это вполне естественно: Глинка любил отдельные примеры и постоянно возвращался к ним. Но если из книги в книгу повторялись (пускай с некоторыми вариациями) одни и те же фрагменты, мы их не повторяли. Специалисты нашли бы в сравнении этих повторяющихся текстов какие-то важные оттенки смыслов, но для нас сейчас важнее просто показать тот ничем не заменимый вклад Федора Глинки в русское общественное сознание, который он внес, осмысляя опыт войны 1812 года.
М.В. Строганов
