Текст книги "Метафизика пата"
Автор книги: Федор Гиренок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
«Фрейдовское бессознательное неотделимо от общества, прикованного к своему прошлому, к своим фаллократическим традициям, к своим субъективным вариантам» (1, с. 155).
Для того чтобы Гаттари мог сделать такое утверждение, нужно, чтобы были люди, потерявшие память. Нужно перестать помнить. Вот это «беспамятство», которое, на мой взгляд, и является признаком гибели человека, кладется в основании теории машинного производства бессознательного.
«…Мы с Делезом, – пишет Гаттари, – тоже отказались от дуализма Сознательное – Бессознательное фрейдовской топики и всех манихейских оппозиций, воспоследовавших на уровне эдиповскои триангуляции, комплекса кастрации и т. д.» (1,с. 156).
Гаттари и Делез высказались за бессознательное, которое не противостоит сознанию, а вступило с ним в сговор, они расшифровывают отчуждение человека, как кристаллизацию смысла прогресса. Иными словами, Гаттарй считает успехом то, что можно считать неудачей человеческого существования в экологическом контексте.
Против человека играет теперь не Сознание или Бессознательное, а обе эти инстанции. Раньше они были врагами, и человек выигрывал от этой вражды, теперь же они вступили в сговор и подыгрывают друг другу. Этот сговор стал возможен лишь после того, как было уничтожено прошлое и ни о каком архетипе больше нельзя вести речь. Бессознательное, по словам Гаттарй, стало «более шизово». Семья перестала быть той формой, в которую оформлялась субъективность.
Это означает, что победила не человеческая субъективность, а структурно-коллективная, не бессознательное языка, а бессознательное машины.
«Мы вступаем в эпоху, когда вслед за истаиванием антагонизмов холодной войны более отчетливо проявляются главные угрозы, выдвинутые нашими производственническими обществами по отношению к роду людскому, выживанию которого на нашей планете угрожает не только вырождение окружающей среды, но и вырождение ткани социальной солидарности и способов психической жизни, которые следует буквально переизобрести» (1, с. 160).
Гаттарй вводит представление о трех экологиях: экологии окружающей среды, экологии общества и экологии души. Но все эти экологии отделены друг от друга.
Постмодернистская интерпретация проблем экологизации личности видит свою цель в производстве субъективности, ибо все остальные производства не имеют смысла. Но если разум обнаружил в себе тягу к тоталитарности, если индивидуальность не может сосуществовать с разумом, а управляемость мира исключает свободу бессознательного (как и свободу вообще), то устоит ли перед натиском универсализма производства субъективности последний бастион плюральное™? Этот бастион – нации, языки, литература различных народов. Космополитизм – наиболее опасная болезнь человеческой души. Экология души нуждается в уважении к культурным различиям.
«Невозможно представить себе отклик на отравление атмосферы и на перегрев планеты, вызванный парниковым эффектом, без мутации менталитета, без нового искусства жизни» (1, с. 160).
Но производство по самому своему смыслу связано с воспроизводством, т. е. с рационализацией и универсальностью. Вряд ли на пути производства субъективности человечество сохранит индивидность творчества и неравенство ума. Ойку-менический подход к человеку предлагает иной путь: сохранение традиций и долга в качестве места, где живут свобода и индивидуальность, ведет нас к человеку, если мы идем к нему.
7.2. Разоблачение бессознательного
Меня привлекают книги, в названиях которых есть что-то рекламное, чувствуется какая-то скандальность. Например, «Бесконечный тупик». Или «Капитализм и шизофрения».
Названия книг зазывают читающих зевак. И вот я зазван. Книга куплена и прочитана.
Скандала в «Капитализме и шизофрении» нет. Но я не сожалею о том, что она приобретена. Во-первых, в этой книге излагается современное, т. е. постмодернистское, воззрение на мир. Во-вторых, в ней описана психотерапия индивидуальных мифов. В-третьих, авторы книги ясно дали понять, что идеология постмодернизма зародилась среди левых.
Мысль о том, что в мире существуют богатые и бедные и что богатые угнетают бедных, не давала покоя лучшим умам Европы. То есть что им не давало покоя?
Собственность и основанные на собственности социально-классовые зависимости. У одних она есть, у других ее нет. Собственность дает власть, язык и право на желание. У собственников деньги, а деньги создают пространство целостной субъективности и знающей рациональности. В этом пространстве только собственник мог быть автором своих мыслей и речей, т. е. субъектом. Кастрированный пролетарий – всего лишь объект потребления буржуазии. Отсутствие у него собственности заполнялось фантазмами воображения, определяемого отсрочкой в удовлетворении желаний. Там, где желания, там и мифы.
Если подчинение реализуется в обществе через систему собственности и обслуживающий эту систему дискурс, то такое общество называют буржуазным. В нем власть определена присутствием собственника. Все остальное в нем произ-водно, т. е. определено в терминах этого присутствия.
Что нужно сделать, чтобы освободить бедных от богатых, пролетариев от гнета буржуа? Изменить отношения собственности. Ее изменили и ничего не изменилось.
Вот это последнее обстоятельство и обусловило появление той темы, обсуждение которой меня мало интересует. Это – женский вопрос и сексуальность. Раньше был рабочий вопрос, а теперь женский.
Социальные революции закончились неудачей и левые занялись сексуальной революцией, основным вопросом которой является по-прежнему власть. Новые левые перестали морщиться при слове «буржуазия». Мещанство получило теоретическую легитимацию.
Левые осуществили переход от одного (марксистского) языка описания свободы к другому (постмодернистскому). Что в общем-то одно и то же.
Фундаментальное значение теперь имеет не тот факт, что мы живем в буржуазном обществе, а тот, что мы живем в эпоху патриархата, т. е. в эпоху, когда мужчина "имеет преимущество перед женщиной, которая им угнетена. Женщину нужно освободить. Но как? Разрушить брак и семью, т. е. разрушить до основания весь мир культуры и затем построить новый символический порядок. И дело здесь не в собственности, а в фаллосе, в том, есть он или нет его. Этот вывод сделан французскими постмодернистами. Наша культура слишком фаллическая. Социальный гнет – иллюзия классового деления людей, создаваемая средствами языка. Язык видит только два класса: богатых и бедных, буржуазию и пролетариев.
Источник всякого гнета в мышлении, в языке/Задача постструктуралистов уничтожить языковые оппозиции путем молекулярного распределения собственности (фаллоса] среди индивидов. Так возникает средний класс. Сколько людей, столько и собственников. Буржуазия больше не существует. Собственность теперь условна.
Почему? Потому что власть перестала быть означаемым в терминах собственности.
Отныне власть символизирует фаллос, а неравенство людей определяет их деление на мужчин и женщин.
Нет оснований для существования символического порядка, отдающего предпочтение мужчине. Пол, как и класс, понятие социальное. Сколько индивидов, столько и полов. Устранение противоположности полов является, как заверяют нас феминистки, историей ближайшего будущего. А поскольку эта противоположность устраняется в среднем термине «анус», постольку история эта будет, видимо, банальной. Что ж, поживем – увидим. Русские слишком доверчивы к той игре в слова, в которую любят поиграть французские мастера постмодернизма. Не удивляет и небрежение постмодернистов к идеям К. Леонтьева и В. Розанова. Все это вполне объяснимо: левым – левое, а вечному – вечное.
7.3. Паша
С тех пор, как Паша Ангелина села на трактор, женщины разделились на полных и неполных. Чем они мужеподобнее, тем они полнее. Полная ценность есть у женщин с веслом, с молотом и с оралом. Женщина с ребенком одинока. Ведь она сидит дома. Мужчина охотится, а она оберегает очаг дома, т. е. она где-то там, за ним, за мужем.
В чем неполнота женщин? В том, что они не мужчины. Но не мужчины они не в том смысле, что у них нет фаллоса, а в том, что они определены внутри дома. Мужчина есть нечто бездомное. Женщина – существо домашнее. Вот, например, мой друг. Он мужчина. Но он, как баба, сидит дома.
Вне дома – общество. Там, в обществе – другой. В доме – семья. В нем пол.
Семейные практики половые. Социальные – бесполые, т. е. пустые.· Бесполый – полный член общества в силу своей бездомности. И неполный член дома в силу своей бесполости. Домашний – неполный член общества в силу полноты своего пола. Быт – дом его бытия. Вне дома господствует мужчина. В обществе сложился символический ряд патриархата, мускулинная культура. В доме царствует женщина. Здесь нутро натуры матриархата, феминистская культура. Типологически существует два типа власти, а также коллективности и ценностей. Дом – символ оседлых. Форум – символ кочевых.
Женщины перестают быть женщинами. Они покидают дом и уходят на форум. Мужчины перестают быть мужчинами. Они покидают форум и возвращаются домой. Женщины хотят быть социально полноценными. Мужчины возвращаются к очагу, к дому, чтобы не быть пустыми. Нет больше ни мужчин, ни женщин; ни общества, ни дома.
В бесполости дома и половой социальности началась эпоха новых кочевников. Идут они, новые кочевники, спасение от которых в возвращении к Дому оседлых, разрешивших проблему пола и подполья. Голова – это голова. Она никогда не будет шеей. Но куда шея, туда и голова.
К обществе – интересы. В доме – желания. Что такое желание? Это способ, которым дает о себе знать тело. Какое тело? То, которое составляет половину полноты целого. Тело, у которого есть пол. Это тело желает. Любое желание– половое. То есть желание не социально. Все обернулось. Желания прижились в обществе. Они стали классовыми. Интересы поселились в семье. Они стали половыми. Социальность теперь предстает как сексуальность.
Что не живет, то делается. Делаемое можно испортить. В качестве испорченного оно не пригодно для дела. Это брак. Брак ест^, а пола нет. Брак забракован бесполыми.
А они не живут. Они сделаны. 99:
7.4. Пол
Где твоя половина? Дома. В доме есть пол и подпол. Свет и мрак. Пол – это половина целого. Одной половине не хватает другой. Для чего? Для полноты. Полное – без пола. Полнота целого вырастает. Полнота сделанного делается. Сделанное – вне полноты пола. Оно полое, т. е. пустое. Все стало бесполым. Все сделано.
7.5. Новый субъект
Что в человеке ценно? Предсказуемость. Для кого? Для другого? Другой – это бесполая социальность. Если в моих действиях отложилось мнение и действие другого, то мое действие социально. Социальное действует всегда с оглядкой на другого. Это некое поле, структурированное другим. В любой моей точке – другой.
Все во мне отсылает к другому.
Если же в моих действиях и (моем мышлении стерто присутствие другого, я не социален, я а-социален. И тогда все, что происходит здесь, не связано с тем, что происходит там, с другим. Вот эта несвязанность а-социальна.
Социальное мышление продуктивно, т. е. полагает свой предмет в.качестве продукта. Оно строится вне абсолюта. И лишь только когда я а-социален, во 1мне нет следов другого и все, что происходит здесь – от меня и не зависит от того, что происходит там с другим.
Предсказуемость – признак рациональности. Что рационально? Все, что предсказуемо.
Ну, а если я сам себя определяю, то я рационален? Нет. Тогда я субъект, т. е. я себя определяю сам, вне зависимости от другого.
И вот теперь субъект никому не нужен. Он свое отработал и его место на свалке.
Что значит отработал? Теперь не нужно, чтобы он определял себя сам, ибо это непредсказуемо. Это нерационально. То есть не зависит от другого. Субъекта убил другой.
Субъекта демонтируют, т. е. разбирают, смазывают и укладывают в постмодернистский чемодан. Субъект деконструи-рован.
Пришло время тех, кто вырос без субъективности. Время новых субъектов.
Классический субъект претендовал на субъективность. Новые – не претендуют. Ведь что такое субъективность? То, что стирает во мне следы другого, что делает мое действие здесь независимым от чьих-то действий там.
Субъективность – забор, за которым возможен рост субъекта. А субъект – это автор, последняя инстанция в объяснении мысли и действий. В нем стерта отсылка к другому.
В субъекте без субъективности нет единой воли и единого сознания. Этот субъект действует по принципу матрешки. Для каждого действия своя матрешка, свой субъект.
Субъективность не социальна. Она не продукт вообще, не продукт языка. У матрешки нет субъективности. Субъективность есть у автора, у субъекта. Матрешка деконструируется.
7.6. Власть
Социальность – это отсылка к другому. Но в бесконечном ускользании к субъекту без субъектное™ нет возможности для появления власти. Ведь власть – это остановка, разрыв в скольжении. Где же она зарождается? В мышлении. Вернее, в посылках мысли. Посылки не отсылают. Для них нет означаемого и сами они ничего не значат. Они существуют для того, чтобы их обозначали и о них рассказывали.
Мысль – аристократична в своих посылках. Плебейское мышление бес-предпосылочно.
Посылки невозможны среди равных. Посылки отсылают к неравному другому. Или не отсылают. Они определяют. Но их определить нельзя. Мышление, как дети, ходит парами. Его либо нет, либо оно бинарно. И в каждой паре есть то, что определяется, и то, что ускользает от определений. Господин и слуга.
Мышление – источник угнетений. Когда пары стали мыслить, они стали неравными. И в отсылке к другому появилась власть, Теперь другой – это власть.
Языковая дискриминация разлилась по всему полю социальности.
Вот практика. Она первична. У нее есть язык. Вот сознание. Оно вторично. У него есть идеи. Сознание выражает. Язык практики кодирует. Идеи без языка. Практика не прозрачна для сознания. Язык поработал и сбросил в меня продукты своей работы.
И эти продукты – моя субъективность.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Гаттари Ф. Язык, сознание и общество. – Логос, кн. 1. – Ленинград. 1991. – С.
Глава VIII.
В ТОСКЕ ПО ТОТАЛЬНОСТИ. АПАТИЯ
Нет причин для того, чтобы люди тосковали, но они тоскуют. Например, по тотальности. Почему?
8.1. Тотальность
Без тотальности никто не может точно сказать, бодрствует он или спит. Некому ущипнуть нас очевидностью реального. Нет тотальности. То есть нет того целого, что расширяет возможности существования нашей единичности и в этом, расширении не зависит от нас. Что не зависит? Например, очевидность. Она в нас, но не зависит от нас. Ведь что такое очевидность? Очевидно не то, что мы видим, а то, что само себя видит в нас. Это – нечто, видящее себя нашими глазами. Очевидность навязывает себя. Иными словами, не мы к ней приходим, а она нас находит. В очевидности растворяется наша субъектность. Мы уже не под-лежащее, а нечто, высказываемое сказуемым.
Очевидность есть высказанная тотальность. Этим высказанным приостанавливается действие ума. Невысказанная тотальность дает о себе знать как спонтанность, как то, что нельзя знать заранее.
Разговором о тотальности я оговариваю тоску тех, кто в спешке прогресса поспешил отказаться от тотальности. Вей европейская философия-'это тоска по тотальности, которая даже в душащих объятиях Гегеля не задохнулась. В нее и стреляли, но промахнулись. Вернее, попали, но не в нее. Метили в тотальность, а попали в абстракцию. Тотальность – не абстракция, а реальность. Ведь что такое реальность?
То, для чего есть образ, что можно отобразить и и-сказ-ить в зеркале сознания.
Само сознание есть реальность в бесконечности самосознания. И в этом смысле, например, сознание попугая нереально, ибо попугай вне тотальности самосознания.
Для него нет проблемы яви и грез. Эта проблема непрерывно воспроизводит и длит память о реальности. Тотальность – это хранящая себя реальность единого.
Вот этого-то единого и испугалась Европа. Она увидела в едином одинаковое.
Одинаковое опасно для идеи множественного и различного. Тотальное, в свою очередь, было понято как тождественное. Но тотальность сохраняет свое единство как в едином, так и в различном, как в себе, так ив ином.
Сохраненное единство запрещает нам кошку называть сегодня кошкой, а завтра – собакой. Почему? Потому что есть тотальность, т. е. то, что срабатывает в нас вместо нас. И это «что» можно назвать формой, космосом или культурой. Тотальное подчиняет форме бесформенное. Европа знала только одну форму – тотальность сознания. В погоне за множественным она потеряла единое и отказалась от культуры, построенной на единстве самосознания.
Отказ от культуры должен был, казалось, приоткрыть скрытую в человеке природу.
Но открылась не природа. На смену культурному человеку пришел не природный человек. Пришла социальная кукла, то есть шарнирный человек. Что это за человек?
Вот в чем вопрос. Но этот вопрос уже не для современного человека, о котором можно сказать, что он, как конструкция, состоит из конечного множества деталей.
Этот человек продукт сборки. Новая реальность. Мир или заснул и видит сны, или сошел с ума. Все вещи как будто сбежали с насиженных мест и, как у Босха, вместе с человеком кружат в случайности какого-то дикого хоровода. Сам этот хоровод нужен был для того, чтобы в нем не могла кристаллизоваться идея объективности, которая, в свою очередь, возможна лишь в сохраняющем себя единстве, то есть как тотальность (6, с. 99-100).
И вот теперь нет тотальностей, небеса пусты и ты, – кукла. Почему? Потому что только кукла может взвалить на себя пустые небеса.
«Ты, как Атлант, взвалил на плечи Свои пустые небеса.
Докучное, как бор-машина,
Сплошное мировое все -
Шипит, как лопнувшая шина,
Жужжит, как злое колесо. Изверженный тоской железной Из этой звездной высоты, – Ты как некий стержень бесполезный. Как кукла вылитая, – ты» (А. Белый. Стихотворения и поэмы. М.-Л., 1966. С. 514-515)
8.2. Тоска
Разложение тотальности выделяет яды субъективности, напор которой ничто не 'может остановить. Субъективность – это реальность, за которой нет тотальности, то есть нет крючков субстанции. Под субъективность забыли под-ложить опору под-лежащего.
Субъективность есть, а субъекта нет. Субъективность некому вменить. Человек стал субъективно невменяемым. Он, как детский конструктор «Сделай сам», собирается из деталей. Продукт сборки не истинен и не ложен. Нет никакой необходимости в том, чтобы понятия со-ответствова-ли реальности, а реальность понятию. Почему? Потому что под делом ничего не лежит, под ним нет подлежащего. Под делам есть только дело. Самореференция дела возникает как проделка поддельности. Безделье предъявляет собя как способ сохранения единственности в поддельном мире.
Безответственность бездействия производит реальность, для которой нет ни образов, ни понятия, то есть производит конструкцию, к которой прилагается инструкция.
Тоска – это об-стру/кция конструкции.
Тотальность – это свободная идея целого, или необходимость, которая ведет единичное к целому и в этом походе единичное не зависит от субъективности. Ведь целое появляется тогда, когда у нас за плечами стоит тотальное. И тогда мы можем знать, что есть сон и что есть явь, и можем одно отличить от другого. Даже спонтанность можно понять как свободу целого быть целым. И эта свобода есть необходимость.
Беспричинная тоска – симптом приближения сумерек, онтологический зов ночи при свете дня (3). Ночь была символом откровения, обнаженности и развязывания страстей. Теперь, когда страсти обнажаются и развязываются днем, нет надобности в различии дня и ночи, мужчины и женщины. Все андро-гинно. В безразличии гермафродита родилось новое язычество. Тоска по тотальности определяет умонастроение новых язычников.
Этой тоской тосковал и В. Ходасевич в «Европейской ночи»:
«…Дома – как демоны, Между домами – мрак; Шеренги демонов, И между них – сквозняк, Дневные помыслы, Дневные души – прочь:
Дневные помыслы Перешагнули в ночь. Опустошенные, На перекрестке тьмы, Как ведьмы, по-трое Тогда выходим мы.
Нечеловеческий дух,
Нечеловеческая речь, -
И песьи головы
Поверх сутулых плеч…»1 Ходасевич. В. Собрание стихов. М-, 1989. С. 136. 104
8.3. Низ, верх и пролог
Язычество – это мир. Вернее, это самоопределение чело-века относительно мира, т. е. признание того, что есть только одна вещь, которая связывает человека с миром.
И эта вещь – тело. Тело тянет вниз, к стихиям земли, к почве. Но низ – это и глубина, в которую можно углубиться. Если и есть что-то в человеке глубокого, то это глубокое от тела, от его движения вниз. В глубине низа рождается молчание высокого и низость низкого. Из глубины молчания и низости низкого тянутся к тому, что можно назвать словом. Тянутся к слову, а вытягиваются в душу. Ведь что такое душа? Молчание, облаченное в материю языка. Правда низкого, оправданная словом.
Язычество держится телом, тем, что оно есть. Потерять тело – значит, как шар, взлететь в пустоту верха. Но для того чтобы взлететь, не обязательно терять тело.
Можно сделать так, чтобы оно перестало тесниться в низости телесного. Тело без низости телесного теряет возможность углубления в глубину глубокого. Вот эта потеря и составила опыт того, что я называю новым язычеством.
Новое язычество – это самоопределение человека относительно тела, потерявшего свою телесность, т. е. признание того, что вверху то же, что и внизу. И тянуться вверх так же глупо, как и углубляться вниз.
Новоязыческая плоскость делает нас бесконечно плоскими. Время ровняет и выравнивает неравное. Например, жизнь и смерть. Эти события неразличимы на безликой плоскости но-воязычников, которые не доносят себя до рождения нового в силу бесконечности конца плоского. Ведь что такое плоскость? То, что уже вывернуло вывернутое и опустошило все изнанки как высокого, так и низкого. Иначе говоря, это место, где не родится новое, ибо новое – это ведение из, а «из»-то как раз и не производится. И в этом смысле новоязычники не доношены до конца.
Ведь конец – это новое, или момент, когда говорится, что все, что было, было не так. И теперь, если что-то и будет, то будет по-новому. Но нового нет ни на земле, ни на плоскости. Новое – это огонь, новояз Нового язычества, т. е. стихия, разогревающая слово, пламя, переплавляющее смысл мира. Огонь – это мир, в котором не живут, а проживают жизнь со-творенным.
Самоопределение человека относительно слова я называю модерном. Слово – не земной низ. Это верх и движение вверх к неземному свету. Иначе говоря, слово никогда не есть то,что оно есть. Беспокойство нетождественного гонит от верха к верху в поисках света высокого. Но где свет верха, там и поверхность. В поверхности верха вьет гнездо птица «постмодерна». Постмодерном я называю все, что «сверх». А сверх всего поверхность. Постмодерн – поверхность модерна. Но «пост»– не впереди, а позади, в обозе. Он ищет не то, что было до слова и до мысли, не про-образ человека, а то, что возможно позади и «сверх». Постмодерн не знает поста, воздержания и смирения.
По верхушкам поверхности можно проскакать от сверхчеловека к сверх1мысли. Ведь что такое сверхчеловек? Это поверхностный человек. А сверхмысль – просто банальность, ибо то, что пошло, то и пошло. Сверху слова – одежда знака. Иными словами, постмодернисты – это новаторы, поперхнувшиеся новизной, которая для того, чтобы быть новой, требует нового вновь и вновь. То есть требует обыкновенного повтора. Вот этого-то повтора и не повторили постмодернисты.
Почему? Потому что повтор – это не слово и не огонь, а жизнь на второй день после творения. В мире, в котором живут, верх образует не слово, а крыша. Выше крыши только Бог. Под крышей нет света, но есть просвет для света. Вот эта крыша и съехала у модерна, лишив просвета тех, кто после модерна.
Постмодерн шел от сверхслова к сверхъязыку, а пришел к нарративу быта. Быт, телесность и душа в их бытовании составляют пролог к новой философии, которую я называю философией пата. Ведь что такое пат? Ничья, после которой мешают фиижи, т. е. пост пата, его сторож – это конструкция.
