Текст книги "Кронштадт и Питер в 1917 году"

Автор книги: Федор Раскольников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Мы познакомились; тов. Дыбенко от имени Центробалта обещал оказать нам всяческое содействие. Затем мы отправились на заседание областного комитета Советов Финляндии. Дело в том, что в нашу задачу входила не только агитация среди масс, но и привлечение на свою сторону местных Советов.

Нам было особенно важно завоевать сочувствие крупных областных Советов, опирающихся на реальную вооруженную силу и географически расположенных поблизости от Петрограда.

Мы не закрывали глаза на то обстоятельство, что активным врагом Кронштадта являлось не только Временное правительство, но и поддерживавший коалиционную власть меньшевистско-эсеровский оборонческий Петроградский Совет.

Ввиду этого нам нужно было опереться на провинциальные Советы, найти в их среде морально-политическую поддержку и показать всей рабоче-крестьянской России, что в своей борьбе с удушением революции Кронштадт не является одиноким.

Мы знали, что личный состав этих провинциальных Советов и, равным образом, их исполкомов состоит не только из одних прожженных политических интриганов враждебных нам партий, но и из честных беспартийных, еще не успевших разобраться в бесчисленном потоке политических платформ, нахлынувших на них сразу после Февральской революции, и, наконец, из лиц, случайно примкнувших в первый момент к той или иной небольшевистской партии.

Мы стремились освободить все эти элементы из-под гнета меньшевистско-эсеровского влияния. Мы знали, что члены местных провинциальных Советов, с которыми нам приходилось соприкасаться, имели одностороннюю информацию о Кронштадте. Мы хотели, чтобы они выслушали другую сторону, ознакомились со взглядами кронштадтских революционеров и доняли доводы, которыми руководился Кронштадтский Совет во время своей недавней борьбы с Временным правительством.

На заседании областного комитета мы сразу почувствовали, что очутились в недружелюбной среде [95]95
  Областной комитет армии, флота и рабочих Финляндии создан на I областном съезде русских Советов депутатов армии, флота и рабочих в Финляндии (Выборг, 17–19 апреля (30 апреля – 2 мая 1917 г.).


[Закрыть]. Подавляющее большинство Гельсингфорсского исполкома состояло из представителей враждебных партий. С особенным азартом против нас выступал принадлежавший к эсерам прапорщик Кузнецов и какой-то немолодой бородатый матрос, по партийной принадлежности также правый эсер. На него жестоко ополчился один из кронштадтских левых эсеров, который с темпераментом восклицал: «Товарищи, какие они эсеры? Это – мартовские эсеры. Они не эсеры, а серы, товарищи!» Было забавно наблюдать со стороны, с какой страстью левые эсеры ополчались на своих же партийных товарищей. Но, ведя словесную борьбу, они тем не менее па деле, на практике состояли членами единой партии, принимали участие в общих конференциях и упорно не хотели порывать эту связь. Это заседание не дало нам абсолютно ничего. После жаркой баталии областной комитет вынес резолюцию о созыве вторичного заседания для окончательного решения. Несмотря на то что отдельные члены комитета внешне проявили некоторый интерес и даже попытались ознакомиться с документами, привезенными нами с собою, было видно, что комитет в целом только стремится выиграть время, затянуть, отсрочить свое окончательное решение и, в случае возможности, даже совершенно уклониться от него. Члены комитета, действительно, оказались в неловком двусмысленном положении. С одной стороны, им было неудобно высказаться против кронштадтцев, зная, что огромное большинство судовых команд на нашей стороне, открытое выступление в таких условиях против нас оказалось бы слишком реальным симптомом оторванности областного комитета от тех масс, интересы которых он претендовал представлять. Но, с другой стороны, по партийным соображениям меньшевистско-эсеровский комитет не мог перестать быть самим собою и вдруг ни с того ни с сего оказать нам поддержку признанием правильности нашей политики; поэтому он и стремился возможно дольше затянуть все это дело.

После заседания в столовой Совета, помещавшейся там же, в Мариинском дворце, я познакомился с председателем Гельсингфорсского Совета С. А. Гариным, который на заседании комитета не присутствовал. Рассказав ему все перипетии только что закончившегося заседания, я запросил его мнение. Он высказал предположение, что «болото», по всей вероятности, нас провалит и уж во всяком случае не выскажется за нас.

Чтобы не терять драгоценного времени, мы в тот же вечер приступили к агитационному объезду кораблей. Снова, как в Выборге, мы разделились на две группы: одна часть делегации отправилась в сухопутные полки – 509 Гжатский и 428 Лодейнопольский. Вторая группа, во главе со мною, отправилась на «линейщики».

Прежде всего мы посетили 1-ю бригаду линейных кораблей, куда входили «Петропавловск», «Гангут», «Полтава» и «Севастополь». Паровой катер быстро доставил нас на палубу одного из этих бронированных гигантов, на широкой корме которого славянской вязью было написано: «Севастополь». Этот корабль до недавнего времени считался одним из самых отсталых. Именно «Севастополь» вынес достопамятную резолюцию о всемерной поддержке «войны до конца» и о полном доверии Временному правительству. «У нас большевиков очень мало», не без ехидной улыбки и с нескрываемой радостью говорил нам один «севастопольский» лейтенант, шедший вместе с нами на катере к своему кораблю. Естественно, не без волнения мы вступали на борт «Севастополя». «Как-то примет нас оборончески настроенная команда?» – думалось каждому из нас.

Здесь же наверху, под открытым небом и под грозными, далеко выдвинутыми вперед жерлами 12-дюймовых орудий, мы устроили свой первый импровизированный митинг, к нескрываемому недовольству всех офицеров кают-компании. С первых же слов доклада единодушное внимание и ясно выраженное сочувствие показали нам, что мы находимся в своей, дружественной аудитории. Между нами и полуторатысячной толпой, составлявшей экипаж «линейщика», протянулись крепкие нити взаимного понимания и нераздельного единомыслия. Мы разоблачали буржуазную клевету, обливающую потоками грязи революционный Кронштадт за его пламенное горение идеями большевизма. С братским сочувствием, с пылающими глазами и с полураскрытыми от напряженного внимания ртами гельсингфорсские моряки внимали каждому слову своих кронштадтских товарищей. Чувствовалось, что наши речи рассеивают их сомнения и словно снимают с их глаз густую пелену, навеянную меньшевистско-эсеровской демагогической ложью и наветами «желтой» прессы. Офицеры, выделявшиеся среди матросских форменок своими белоснежными кителями, чутко прислушивались к нашим речам.

Это внимание возросло еще больше, когда мы заговорили о судьбе арестованных в Кронштадте офицеров. По лицам командного состава было заметно, что офицерство не доверяло нашим словам о мягком тюремном режиме, зато матросы были вполне удовлетворены сделанными разъяснениями.

В то время в Балтийском флоте не было почти ни одного матроса, который не интересовался бы вопросом о кронштадтских делах. Поэтому летучий митинг на «Севастополе» привлек почти всю команду. В ту пору митинги еще не приелись и потому отличались исключительным многолюдством.

Избрав непосредственным поводом для своих ораторских выступлений обзор кронштадтских событий, мы самым тесным образом связывали их с общим политическим положением и подвергали ожесточенной критике всю деятельность Временного правительства и поддерживавших его партий. Таким образом, мы вели самую настоящую большевистскую пропаганду, и, к нашей радости, она имела несомненный успех. Большевистские лозунги, которыми были проникнуты наши доклады, встретили со стороны команды «Севастополя» самую энтузиастическую поддержку. Было странно и непонятно: каким образом корабль с таким прекрасным настроением еще так недавно мог вынести резолюцию, удовлетворившую всех буржуа.

После нас выступил член областного комитета матрос Антонов, заявивший, что команда «Севастополя» должна дать ясный и определенный ответ: «Как относится она к Временному правительству? Пойдет ли она за кронштадтцами, не доверяющими Временному правительству, или останется на точке незадолго до того принятой резолюции?»

Социал-шовинист Антонов позорно провалился. Ответом на его речь были жидкие аплодисменты небольшой кучки его приспешников.

После Антонова выступил другой матрос, от имени всей команды поблагодаривший нас за приезд и попросивший передать кронштадтцам, что команда «Севастополя» идет вместе с Кронштадтом и всегда готова его поддержать. Под громкие, долго не смолкавшие крики «ура» кронштадтская делегация на легком катере отвалила от дредноута.

Товарищи, ходившие в сухопутные части, также были встречены с необыкновенным сочувствием. В одном пехотном полку после доклада кронштадтцев командир полка капитан Франк, знаменитый своими лобызаниями с Керенским и поднесением ему крестов и медалей, заявил, что в Кронштадте ему не нравится только одно явление: отправление на фронт всех замеченных в пьянстве.

– Разве фронт – это свалка, помойная яма, – патетически восклицал рьяный капитан, – чтобы отправлять туда, как в наказание, общественные отбросы?

Взявший после него слово кронштадтский делегат поспешил разъяснить, что пьяниц отправляют на фронт не в наказание, а для того, чтобы «герои тыла» на собственной шкуре изучили все тяжести окопной жизни и прониклись сознанием, что теперь не время предаваться излишествам.

Это разъяснение было восторженно встречено солдатской массой. По адресу капитана Франка раздались резкие возгласы и даже прямые угрозы. Многие солдаты потребовали его ареста. Нашим кронштадтцам пришлось выступить в защиту капитана с просьбой оставить его на свободе: капитан Франк не был арестован.

На следующий день мы в полном составе всей делегации объехали остальные линейные корабли. Везде нас ожидал радушный прием. Большинство команд, всецело сочувствуя Кронштадту, выразило готовность поддержать его во всех революционных выступлениях. Провожали делегацию с еще большим энтузиазмом. Вся команда, высыпав на верхнюю палубу, долго кричала «ура» и махала фуражками.

На «Полтаве», когда наш катер собрался отваливать, нас попросили на несколько минут задержаться. Когда мы наконец отвалили, то грянула музыка. Оказывается, товарищи с «Полтавы» специально вызывали наверх судовой оркестр. Наиболее сердечный прием был нам оказан на «Петропавловске». Между прочим, здесь особенно чувствовалась обостренная рознь между офицерской кают-компанией и судовой командой.

Тут же, на «Петропавловске», мы встретились с фронтовым делегатом, неким подпоручиком. Мы предоставили ему первое слово, желая поставить себя в более выгодное положение, так как ожидали обычного в те времена «патриотического» выступления и готовились к резкой полемике. Но, к нашему удивлению, подпоручик оказался большевиком. Он так же резко, как и мы, высказывался против войны, жестоко критиковал Временное правительство и энергично настаивал на переходе власти в руки Советов. По окончании митинга матросы, обрадованные встрече с офицерами-большевиками, которыми они, видно, не были избалованы на своем корабле, выступили с приветствиями и даже покапали своих единомышленников из комсостава.

Подпоручик так нам понравился, что мы захватили его имеете с собой на «Республику» (бывший «Павел I»). Уже с первых дней Февральской революции «Республика» создала себе во всем Балтфлоте и даже за его пределами твердую репутацию плавучей большевистской цитадели, непоколебимого оплота пашей партии.

Естественно, что тут мы сразу почувствовали себя как дома. Поднявшись на командирский мостик, заменявший на «Республике» ораторскую трибуну, мы прежде всего подчеркнули, что с особенной радостью вступили на борт этого корабля, так как неоднократно восхищались великолепными, выдержанными резолюциями, выносившимися революционной «Республикой». Как мы выяснили, наш партийный коллектив на «Республике» достигал необычайно крупной цифры – шестисот человек.

Оттуда мы поехали на линейный корабль «Андрей Первозванный». Когда мы там находились, то как раз была получена радиотелеграмма от проходившего в то время I Всероссийского съезда Советов [96]96
  I Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов состоялся 3-24 июня (16 июня – 7 июля) 1917 г. Повестка дня: революционная демократия и правительственная власть; отношение к войне; подготовка к Учредительному собранию; национальный, земельный, продовольственный вопросы; местное самоуправление и др. На съезд прибыло 1090 делегатов. Съезд завершил создание единой системы Советов в масштабах всей страны, был образован Центральный исполнительный комитет Советов из 256 членов и 64 кандидатов.
  На съезде с речью выступил В. И. Ленин, изложивший программу борьбы за дальнейшее развитие революции.
  Съезд принял соглашательскую резолюцию, одобрившую внешнюю политику Временного правительства и его курс на «усиление боевой мощи армии». 19 июня (2 июля) в связи с началом наступления на фронте по предложению эсеров и меньшевиков съезд принял воззвание к солдатам действующей армии, в котором выражалась поддержка наступления.
  Резолюции аналогичного содержания были приняты на собраниях 509 Пражского и 428 Лодейнопольского полков.


[Закрыть], направленная исключительно против большевиков. Это несколько расхолодило команду по отношению к нам. Но взявший затем слово тов. Колбин высказался по поводу этого обращения «ко всем», рассеял произведенное им плохое впечатление и снова поднял общее настроение.

Следующим этапом на нашем пути был линкор «Слава». Он только что вернулся с позиции у острова Эзель. Не упуская момента, мы сели па паровой катер и через несколько минут ошвартовались у его бронированного борта. По общему порядку, мы прежде всего прошли в судовой комитет, желая поставить его в известность о созыве общего собрания. Но на этом корабле были какие-то странные порядки. Нам предложили за разрешением митинга обратиться к командиру корабля Антонову. Эти щекотливые дипломатические функции кронштадтские товарищи поручили мне.

Когда я вошел в командирскую каюту, передо мною сидел капитан 1-го ранга, среднего роста, с проседью в волосах и с Владимиром 4-й степени на левой стороне кителя.

– Что вам угодно? – подозрительно обратился ко мне Антонов.

– Мы хотим здесь устроить собрание, – ответил я.

– А о чем вы там будете говорить? – недовольно пробормотал командир, весь как-то насторожившись. Такой вопрос был ужо слишком неприличен. Тем не менее я ему ответил:

– Мы хотим говорить с матросами корабля о том, что сам поручено нашими кронштадтскими товарищами, которых мы здесь представляем.

Затем я вкратце перечислил наши основные политические тезисы. После этого он погрузился в недолгое раздумье, словно колеблясь: разрешить или воспретить собрание.

В конце концов перед лицом нашей решимости он, очевидно, быстро сознал свое бессилие, отдав себе ясный отчет, что независимо от его разрешения мы так или иначе созовем общее собрание и доложим ему все, что нам поручено.

– Ну, устраивайте собрание, – неохотно произнес он, – только у нашей команды большевики не могут пользоваться успехом.

Несмотря на отсутствие многих товарищей, находившихся на берегу, на церковной палубе собралось довольно много народу. С затаенным вниманием команда «Славы» выслушала наши речи и после их окончания закидала нас целым ворохом записок. Мы дали обстоятельные ответы, подробно разъясняя, как кронштадтцы смотрят на тот или иной вопрос.

Все было хорошо, пока, наконец, я не дошел до вопроса о братании, жгуче волновавшего тогда матросов и солдат. Решительно высказавшись против подготовлявшегося наступления, я противопоставил ему братание на фронте и начал защищать и обосновывать этот лозунг.

Но призыв к братанию кое-кому не понравился.

– Мы только что вернулись из-под Цереля, – истерически закричал один из матросов, – там каждый день немецкие аэропланы бросали в нас бомбы, а вы говорите о братании! Вот вас бы в окопы! Братались бы там!

Мне пришлось несколько охладить горячность моряка, очевидно, на позициях расшатавшего свою нервную систему. С другой стороны, сами матросы тотчас же заставили его замолчать и, обращаясь ко мне с просьбой продолжать мое заключительное слово, успокоительно прибавила:

– Не обращайте внимания, товарищ, он у нас провокатор.

В общем, настроение корабля было довольно благоприятно, но все же оно значительно уступало другим кораблям, встречавшим наши речи с гораздо большим сочувствием и энтузиазмом.

Было видно, что за время изолированной стоянки в Цереле команда корабля была сильно обработана реакционным офицерством под руководством самого Антонова. На том же линейном корабле «Слава», перед самым уходом с него нашей делегации, произошел инцидент. Прощаясь с товарищами-матросами и стоявшими рядом с ними офицерами, я наткнулся на одного молодого офицерика, отказавшегося протянуть мне руку.

– Отчего вы не подали мне руки? – вопросительно обратился к нему я.

– За ваши взгляды, – вызывающе ответил офицер.

– Но, позвольте, я представитель определенной политической партии, я честно и искренно высказывал те взгляды, которые я исповедую. Скажите, чем же я заслужил такое презрение, что вы отказались подать мне руку?

– Я не хотел вас оскорбить, – смущенно бормотал офицерик, – я сделал так потому, что это мне подсказали чувства.

– А если бы чувства подсказали вам ударить меня по лицу, – продолжал я, – то, независимо от ваших намерений, это было бы оскорблением.

– Если вы считаете себя оскорбленным, то я извиняюсь, – совершенно сконфуженно прошептал офицер.

Я порекомендовал ему в следующий раз поступать более обдуманно. Тут же я спросил его фамилию и узнал, что это мичман Деньер. Я немедленно отправился в судовой комитет и заявил там дежурному члену, что, находясь в гостях на линейном корабле «Слава», я подвергся оскорблению и считаю, что в моем лице оскорблена вся делегация, которая разделяет мои взгляды. Член судового комитета отнесся к моему заявлению очень сочувственно, запротоколил все происшедшее и заметил про мичмана Денвера: «Надо будет выяснить, что это за тип. Он всего лишь одну неделю находится на корабле». Я указал на свидетелей: матроса Баранова и мичмана Шимкевича. Товарищ из судового комитета обещал уведомить меня об исходе этого дела.

В общем, на дредноутах и других линейных кораблях нам был оказан матросской массой исключительно хороший прием. Завоевание больших кораблей, привлечение сочувствия их судовых команд на сторону Кронштадта имело большое политическое значение. Дело в том, что все суда Балтийского флота тщательно следили за позицией обеих бригад «линейщиков» и распределяли свои политические симпатии и антипатии, в значительной мере равняясь по настроению больших кораблей. Поэтому, после объезда линейных кораблей, большая часть задачи кронштадтской делегации могла считаться исполненной. Теперь оставалось обработать матросские массы, распыленные по другим кораблям. На очереди стояли крейсеры «Диана» и «Россия».

Здесь так же, как и на крупных судах, мы не только не встретили никаких возражений, но, напротив, все наши объяснения были приняты с неподдельным энтузиазмом.

Ввиду того что приезд на «Россию» совпал с обеденным часом, нас пригласили к столу. Когда я очутился в кают-компании, в окружении судовых офицеров, мне стало еще заметнее, что морское офицерство в большинстве относится ко всем нам, а в особенности ко мне, как к морскому офицеру, формальному члену их касты, с глубочайшей органической и непримиримой враждой. Внешне эти чувства проявлялись довольно сдержанно, маскируясь холодной корректностью. Опасения матросских репрессий, матросского террора до поры до времени держали в крепкой узде клокочущие политические страсти реакционных слоев морского офицерства.

Чрезвычайно тепло, вопреки ожиданиям, встретил нас Гельсингфорсский исполнительный комитет, который принял следующую сочувственную нам резолюцию:

«Гельсингфорсский исполнительный комитет, выслушав доклад представителей Кронштадтского Совета рабочих и солдатских депутатов, постановил:

1. Доклад товарищей кронштадтцев мы признаем совершенно исчерпывающим вопрос и позволяющим судить о кронштадтских делах как в прошлом, так и в настоящем с достаточной полностью и ясностью.

2. Мы считаем травлю революционного Кронштадта, поднятую буржуазной печатью, при поддержке некоторых органов, называющих себя «социалистическими», глубоко возмутительной и недопустимой и ведущейся в интересах контрреволюции.

3. Мы находим, что революционный Кронштадт в своей тактике неуклонно следовал по линии истинного демократизма, по линии подлинной революционности.

4. Мы признаем, что, высказывая свое отношение к Временному правительству, Кронштадтский Совет рабочих и солдатских депутатов осуществил этим свое право, принадлежащее всякому органу революционной демократии.

5. Заявляя о недоверии Временному правительству, Кронштадтский Совет продолжает признавать Временное правительство как центральную государственную власть, и, таким образом, все обвинения Кронштадта в «отделении» и «дезорганизации» мы считаем решительно ни на чем не основанными.

6. Требование Кронштадтского Совета о выборности всех должностных лиц, в том числе комиссара Временного правительства, мы признаем правильным и соответствующим основным лозунгам демократии.

7. Мы находим, на основании изложенного, резолюцию, принятую к Кронштадту Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов, глубоко ошибочной и основанной на очевидном недоразумении, поэтому мы считаем необходимым пересмотр этой резолюции.

8. Мы признаем Кронштадт передовым отрядом Российской революционной демократии и считаем нужным оказать ему поддержку».

По собранным нами сведениям, Гельсингфорсский исполком состоял из 65 человек. По словам тов. Сакмана, большевики составляли около половины. Но это было неточно. Наши товарищи составляли там меньшинство.

Принятие чуждым, по существу соглашательским исполкомом благоприятной для нас резолюции нужно отнести на счет простой случайности. Многие члены исполкома, очевидно, голосовали «по недоразумению». Это обстоятельство может служить красноречивой иллюстрацией политического недомыслия тех слоев, которые после Февральской революции примкнули к социал-оборонцам.

Кроме выступления в исполкоме нам была предоставлена возможность доклада на пленуме Гельсингфорсского Совета. Члены Совета внимательно выслушали доклад: прений после него не последовало, и никакой резолюции принято не было.

В Гельсингфорсском Совете депутатов армии, флота и рабочих из общего числа 535 делегатов на долю большевистской фракции приходилось от 125 до 130 товарищей.

В один из этих дней нашего пребывания в Гельсингфорсе местный партийный комитет организовал большой митинг на Сенатской площади. Это место в Гельсингфорсе играло такую же роль, как у нас в Кронштадте знаменитая Якорная площадь. Митинг был чрезвычайно многолюден. Вся площадь была запружена толпой финских и русских рабочих, матросов и солдат. Первое слово было предоставлено членам кронштадтской делегации.

Мы выступали один за другим, на этот раз уделяя больше внимания анализу текущего момента, чем обзору и освещению кронштадтских событий. После кронштадтцев выступали местные товарищи.

Небольшую речь произнес В. А. Антонов-Овсеенко. Тов. Берг, старый матрос из машинной команды, причислявший себя к анархистам, латыш по национальности, потрясал Сенатскую площадь своим раскатистым басом. В патетические моменты звуки его голоса долетали до кораблей, стоявших на рейде Гельсингфорсского порта. И вахтенные матросы, по долгу службы принужденные остаться на корабле, с сожалением думали, что очередная вахта им помешала присутствовать на митинге, и, почесывая затылки, с гордостью говорили между собой: «Вон как ревет сегодня на площади наша Иерихонская труба!» За исключительно громкий голос тов. Берга матросы любовно прозвали его «Иерихонской трубой». Он был идеальным товарищем. Простой, необычайно прямой, открытый парень, чрезвычайно честный, он принадлежал к разряду тех политических работников, порожденных революцией, которые, называя себя анархистами, на самом деле почти ничем не отличались от большевиков. И тов. Берг сумел доказать свою преданность пролетариату.

В дни Октября, в раннюю эпоху Советской власти, в самые тревожные месяцы ее судорожной борьбы за существование тов. Берг, постоянно рискуя собою, в любой момент был готов пожертвовать собою за торжество рабоче-крестьянской власти. К сожалению, он преждевременно покончил земные счеты, застрелившись в одной из московских больниц, весной 1918 г. [97]97
  Автор ошибся, Э. А. Берг был расстрелян 20 сентября 1918 г. в числе 26 бакинских комиссаров.


[Закрыть]

Кроме товарищей Антонова-Овсеенко и Берга на этом митинге выступали гельсингфорсские левые эсеры Устинов и Прошьян. Нельзя сказать, чтобы они не имели успеха. Этим они, в значительной мере, были обязаны содержанию своих речей, в которых не заключалось ни слова полемики с большевиками, а, напротив, была полная поддержка большевистских тезисов. После них снова выступили кронштадтцы, так сказать, со своим заключительным словом. Во всех наших речах центр тяжести лежал в анализе текущего момента, но тем не менее мы уделяли достаточное внимание и нашему кронштадтскому вопросу.

Митинг затянулся на несколько часов.

После его окончания все участники митинга по предложению тов. Берга направились на братскую могилу. Мы образовали стройное шествие и двинулись с пением революционных песен. Встречавшиеся на пути финские буржуа с удивлением рассматривали неожиданную демонстрацию и при пении похоронного марша: «Вы жертвою пали…» были вынуждены снимать свои шляпы.

Мы отслужили на могиле гражданскую панихиду.

По заранее выработанной программе после Гельсингфорса мы должны были съездить в Або. Вместе с нами в вагоне кронштадтской делегации по партийным делам выехал в Ганге гельсингфорсский работник тов. Шейнман.

Выехав из Гельсингфорса в 8 часов утра, мы в 2 часа дня были в Або. Непосредственно с вокзала мы направили свои стопы в местный Совет. Мы пришли туда как раз во время заседания исполкома, но нам пришлось очень долго ожидать приема; на заседании комитета присутствовала французская военная миссия. Наконец иностранные гости удалились, и мы могли быть приняты исполкомом. Председатель Абоского исполнительного комитета, корнет Подгурский, принял нас внешне довольно приветливо и предложил занять места за столом, вокруг которого сидело около десятка членов местного исполкома. По нашему требованию нам тотчас же было предоставлено слово.

После доклада корнет Подгурский заявил нам, что сейчас в нашем отсутствии они вынесут какое-либо решение.

Через некоторое время мы были снова приглашены на заседание, и Подгурский нам объявил, что резолюция о кронштадтских событиях будет вынесена ими впоследствии. После этого он, приняв важный деловой вид, торжественно объявил, что Абоский исполнительный комитет обсудил заявление о нашем намерении устроить митинг и пришел к решению, что в свободной стране могут устраиваться всевозможные митинги, за исключением явно провокационных. Но так как мы являемся официальными делегатами, то подозрение в провокации само собой отпадает и мы совершенно беспрепятственно можем устроить митинг.

Такое торжественно-декларативное заявление нас всех очень удивило. Мы были искренне поражены, услышав, что исполнительный комитет входил в рассмотрение вопроса, можно ли кронштадтской делегации предоставить устройство митинга. Наконец, мы были совершенно ошеломлены, выслушав чрезвычайно подробную и детски-наивную мотивировку. Как нам разъяснили, Абоский исполком очень часто ломает голову над такими пустяками не впервые изощряется в вынесении резолюции с необычайно пространной мотивировкой по весьма простому вопросу. Впоследствии нам сказали, что кто-то высказывался даже против разрешения нашего митинга.

Далее председатель сообщил нам заключение исполнительного комитета о телеграммах, которые мы передали дежурному члену с просьбой отправить их на телеграф. Вместо того чтобы прямо отослать их на телеграф, дежурный член представил их исполнительному комитету, который с готовностью взялся обсуждать их и вынес свое решение.

– Содержание ваших телеграмм, – с тем же глубокомысленным видом продолжал председатель-корнет, – содержание ваших телеграмм лежит на вашей совести. Абоский исполнительный комитет не имеет препятствий к их отправлению.

Здесь наше недоумение совершенно не знало границ. Мы тотчас же взяли слово и заявили, что вовсе не имели в виду представлять телеграммы для предварительной цензуры в исполнительный комитет, а просто передали их дежурному члену с просьбой отправить на телеграф.

– В таком случае, здесь произошло недоразумение, – с тем же невозмутимо-серьезным видом произнес председатель.

Вообще, в Або публика, видимо, не привыкла к политической жизни, о то, что мы видели и слышали на заседании исполнительного комитета, напомнило нам детей, играющих в политику. Тут же мы узнали, что из 26 членов Абоского исполнительного комитета большевиков насчитывалось только четверо или пятеро. В Абоском Совете всего состояло 149 членов; из них около 40 большевиков. Председателем Совета был прапорщик флота Невский – командир Абоского флотского полуэкипажа.

Из помещения исполкома мы непосредственно отправились в казармы флотского полуэкипажа и, обратившись и местный комитет, попросили через несколько минут созвать общее собрание морского полуэкипажа. Было семь часов вечера, мы вышли на двор и тут же, на открытом воздухе, провели общегарнизонный митинг, на который собралось довольно много матросов и солдат.

К сожалению, канонерская лодка «Бобр» находилась в море. Это был один из самых большевистских кораблей.

Наш коллектив достигал на нем 150 человек. Кроме кронштадтцев выступали два местных партийных работника: товарищи Шерстобитов и Невский. Тов. Шерстобитов – невысокого роста, коренастый и кряжистый, по внешнему виду серьезный, угрюмый, всегда озабоченный, – по существу, являлся здесь главным партийным руководителем. Его речи были насыщены деловитостью, и, кроме того, он был неплохой оратор. Тов. Невский, прапорщик из кондукторов флота [98]98
  Во флоте дореволюционной России – воинское звание, помощник офицера-специалиста. Ред.


[Закрыть], по своим природным данным значительно уступал Шерстобитову.

Первоначально часть митинга была настроена недружелюбно, но к концу митинга настроение стало в высшей степени дружественным к большевикам. Видимо, тов. Шерстобитов провел здесь большую работу и в политическом отношении хорошо подготовил матросов.

В наши расчеты не входила длительная задержка в Або, который вообще не имел большого значения, и поэтому 13(26) июня ранним утром мы выехали обратно в Гельсингфорс. Наше пребывание в Гельсингфорсе как раз совпало с I съездом моряков Балтийского флота [99]99
  I съезд представителей Балтийского флота проходил с 25 мая (7 июня) по 15 (28) июня 1917 г. Съезд заслушал и обсудил доклады о создании и деятельности Центробалта, утвердил положения о судовых комитетах, военно-морских и дисциплинарных судах, принял решения о принципах комплектования флота личным составом и др. Съезд сыграл большую роль в дальнейшем укреплении демократических организаций флота и объединении их деятельности. Участник съезда большевик П. Е. Дыбенко высоко оценивал его итоги.


[Закрыть]. На этом съезде безраздельной гегемонией пользовались двое морских офицеров: капитан 2-го ранга Ладыженский и капитан 1-го ранга Муравьев, специалист по радиотелеграфному делу. На том заседании, на которое я заглянул, Ладыженский был председателем, а Муравьев выступая докладчиком и энергично участвовал в прениях. Наши партийные моряки во главе с тов. Дыбенко, участвуя в работе съезда, не придавали ему большого значения, и действительно, в истории флота этот съезд не сыграл никакой роли.

Следующим этапом на нашем пути был Ревель.

За все время нашего довольна продолжительного пребывания в Гельсингфорсе мы не имели совершенно никакого касательства к командованию флотом. Командующий флотом контр-адмирал Вердеревский, сидя на своем флагманском судне «Кречет», мирно копошился в ворохе казенных бумаг, которые но старой памяти в неограниченном изобилии изготовлялись и посылались ему трудолюбивыми чинами штаба командующего Балтфлотом.

Вердеревский тактично избегал осложнения отношений с Центробалтом и командовал флотом лишь постольку, поскольку ему не мешал Центробалт. Одним словом, в то время Центробалт был все, а командование флотом ничто. Тов. Дыбенко как-то в своем кругу говорил: «Ну, что ж, в случае нужды мы выпустим пару снарядов по «Кречету», и от него ничего не останется». Вердеревский, вероятно, учитывал эту возможность и как огня боялся конфликтов с Центробалтом. В результате он абсолютно не имел никакого влияния на флот. Мы, приезжие делегаты, чувствовали себя на судах Балтфлота в гораздо большей степени хозяевами, чем командующий флотом адмирал Вердеревский. Все деловые сношения мы поддерживали только с Центробалтом.