Текст книги "Рассказы мичмана Ильина"

Автор книги: Федор Раскольников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

   – Экзерсайс!

   В первый раз этого восклицания я даже не понял. С моим недостаточным знанием английского языка я мысленно перевел эти слова как упражнение. "Какое "упражнение"?" – недоумевал я, стоя посреди камеры и не зная, что предпринять.

   – Экзерсайс, – повторил свою команду пожилой усатый тюремщик и жестом пригласил меня к выходу.

   Путем эмпирического опыта я узнал, что английское слово "exercise" имеет еще второе значение. Оказывается, это не только "упражнение", но и "прогулка". Прогулка совершалась по кругу на тюремном дворе, обнесенном высокой кирпичной стеной. Этот двор был для меня единственным местом встречи с тов. Нынюком. Иногда потихоньку от тюремщиков мы перекидывались с ним несколькими словами.

   К сожалению, прогулки продолжались недолго: от 15 минут до получаса. Затем мы опять водворялись по камерам.

   В полдень раздавался обед, состоявший по преимуществу из картофеля. В отличие от русских тюрем суп подавался не каждый день. По воскресеньям картофель заменялся праздничным блюдом – небольшим куском ярко-красной солонины. Вечером полагался ужин: кружка жидкого какао на воде и без сахару. К какао выдавалась булка.

   Вскоре после ужина заключенные были обязаны ложиться спать.

   В один из первых дней я потребовал себе конверт и бумагу и написал письмо М. М. Литвинову, извещая его, как нашего полпреда, о моем невольном прибытии в Лондон. Тут же сообщил, что нуждаюсь в деньгах и русских книгах, попросил навестить меня. Через несколько дней это письмо было возвращено обратно с кратким пояснением, что Литвинов выслан из Англии.

   Когда в другой раз я отправил письмо матери, то оно тоже вернулось ко мне, и притом в распечатанном виде. На одной стороне конверта значилось: "Вскрыто цензором", на другой стоял многозначительный штемпель: "Сообщение прервано".

XIV

   В тюрьме была библиотека, которая сразу стала моим главным пособником в коротании невольных тюремных досугов.

   Библиотекой заведовал "скулмастер", школьный учитель, по совместительству выполнявший обязанности тюремного библиотекаря. Серое лицо этого пожилого человека всегда было оторочено, словно мехом, щетиной небритой бороды. Сизый нос на сером лице обличал его болезненное пристрастие к алкоголю. Библиотекарь не столько говорил по-французски, сколько любил похвастать знанием иностранного языка. Это все же облегчало мои сношения с ним.

   Тюремная библиотека состояла по преимуществу из сочинений английских классиков: Шекспира, Диккенса, Теккерея да из английских иллюстрированных журналов легкого типа вроде "Strand Magasin" с произведениями Конандойля и Филиппа Оппенгейма. Богато был представлен отдел богословской и религиозно-нравственной литературы. Имелось также небольшое количество французских книг. На русском языке были только "Казаки" и "Анна Каренина" Льва Толстого. Библиотека была невелика и случайна по набору книг.

   С первых же дней пребывания в тюрьме я принялся за изучение английского языка. Оказалось, что для этой цели может пригодиться даже евангелие. От нечего делать я стал просматривать его и, зная соответствующий русский текст, догадывался о смысле отдельных слов и старался запомнить их значение.

   В тюремной библиотеке не было англо-русского словаря. Поэтому я взял англо-французский словарь и, пользуясь относительно лучшим знанием французского языка, с помощью этого словаря постепенно стал читать английские книги.

XV

   В начале февраля я был вызван в контору, где меня ожидал долговязый шпик, который сразу повел на улицу, взгромоздился вместе со мной на империал огромного двухэтажного автобуса, и мы поехали в центр города.

   Шел обычный для Лондона дождь. На улицах кипело лихорадочное движение.

   Невольно мне вспомнилось начало поэмы Валерия Брюсова "Конь блед":

   Улица была – как буря. Толпы проходили,

   Словно их преследовал неотвратимый Рок.

   Мчались омнибусы, кэбы и автомобили,

   Был неисчерпаем яростный людской поток.

   В одной из комнат адмиралтейства меня уже ждал тот самый морской офицер, который служил переводчиком во время допросов в адмиралтействе и «Скотланд-ярде». Рядом с ним за столом сидел другой моряк, полный, слегка обрюзглый брюнет с густыми усами и острой, аккуратно подстриженной черной бородкой. Он отрекомендовался бывшим морским представителем Англии в штабе Черноморского флота. С оттенком хвастовства поведал, что всю империалистическую войну и первые месяцы революции провел в Севастополе.

   На этот раз английские офицеры предложили мне сесть за стол и подвергли перекрестному допросу насчет теоретических основ коммунизма. Их в особенности интересовала наша экономическая и политическая концепция. Затем они сообщили мне удручающую новость о гибели Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Далее информировали меня о высадке союзного десанта в Одессе. Я обо всем этом ничего не знал, так как за отсутствием валюты был лишен возможности покупать газеты. Англичане предложили обменять на английскую валюту находившиеся при мне и отобранные в тюремной конторе шесть царских десятирублевок. Кроме них у меня было еще несколько штук квадратных "керенок" сорока – и двадцатирублевого достоинства. Но от обмена этих ассигнаций английские офицеры с улыбкой отказались.

   У меня оказалось около трех фунтов стерлингов. Я прежде всего поспешил обзавестись бельем. Во время очередного обхода тюремщиков с предложением "заявлении" выписал себе две фланелевые рубашки, двое кальсон и две пары шерстяных носков. Эти покупки стоили дорого: около двух фунтов. Кроме того, я купил себе четыре маленьких дешевых словаря братьев Гарнье в красных коленкоровых переплетах: англо-русский, русско-английский, франко-русский и русско-французский. После всех этих приобретений у меня осталось меньше фунта. На них я стал ежедневно покупать газеты.

   Мои занятия английским языком подвинулись настолько успешно, что через месяц я стал читать без словаря. Главным моим чтением были "Таймс" и "Дейли ньюс". Реакционную "Таймс" я покупал ввиду ее широкой осведомленности, легко уживавшейся с печатанием самых непостижимых вымыслов о Советской России. Либеральная "Дейли ньюс" была самой левой газетой, которую мне позволялось читать. Когда я делал попытки выписать "Манчестер гардиан", то тюремщики всякий раз отказывали, приводя смехотворное объяснение, вроде того что эта газета издается не в Лондоне, а в Манчестере.

   В то время все английские газеты питались информацией о Советской России через своих рижских и гельсингфсрских корреспондентов, главным осведомителем которых являлась белогвардейская эмиграция. На страницах буржуазной печати безраздельно царила самая фантастическая клевета. Каждый день я натыкался на какие-нибудь сногсшибательные новости. То вдруг узнавал, что на улицах Москвы китайцы продают человеческое мясо. То вдруг сообщалось, что смертность в России возросла до таких размеров, что не хватает дерева для гробов. Красная Армия неизменно изображалась как сброд китайцев и латышей.

   Все статьи и заметки, касавшиеся Советской России, я заботливо вырезал. Из них составился весьма пахучий букет. К сожалению, при моем возвращении в Россию эта моя богатая коллекция была отобрана англичанами на основании закона военного времени, носившего по своим начальным буквам название "ДОРА" и воспрещавшего вывоз из Англии печатных произведений.

   Но в чтении даже таких газет была известная польза. Они помогали мне довольно хорошо ориентироваться в международных событиях, и в частности в развитии версальских мирных переговоров, которые тогда как раз начались.

   В английском парламенте часто ставился и обсуждался русский вопрос. Сторонники решительной антисоветской интервенции открыто выражали недовольство половинчатой политикой Ллойд-Джорджа. Они настаивали на свержении Советской власти путем отправки в Россию многочисленных армий. Но Ллойд-Джордж, считаясь с настроением утомленных войной народных масс и опасаясь рабочих, среди которых с каждым днем росли симпатии к Стране Советов, оправдывал политику своего кабинета. Помню, однажды, отбивая нападки консерваторов, он, ссылаясь на пример Наполеона, заявил:

   – Россия – это страна, в которую легко войти, но из которой трудно выйти.

   Нередко правительству предъявлялся запрос: "Какова судьба английских офицеров, находящихся в руках большевиков?" Однажды товарищ министра иностранных дел Эмери, отвечая на это, заявил, что английское правительство через посредство датского Красного Креста ведет переговоры с Советским правительством относительно обмена этих офицеров на русских большевиков, находящихся в Англии. Я понял, что данное заявление, между прочим, относится и ко мне, а потому с нетерпением ожидал скорейшего конца переговоров.

   Из тех же английских газет я узнал о смерти Я. М. Свердлова, об аресте в Германии Радека, о задержании во Франции Мануильского.

   Однажды я прочел в газетах о предложении, сделанном "союзниками" нам и белогвардейцам относительно созыва конференции в Принкипо на Принцевых островах. Советское правительство ответило согласием. Тем не менее конференция не состоялась из-за отказа Деникина и Колчака.

   Я мечтал поехать на эту конференцию, чтобы таким образом освободиться из тюрьмы. И как мне довелось узнать впоследствии, моя кандидатура действительно была среди намечавшихся делегатов...

   За чтением газет наступила очередь книг. Одной из первых книг, прочитанных мною на английском языке, была "Французская революция" Хилэр Беллока.

XVI

   Во всех тюрьмах Великобритании царит фальшивая набожность. Наряду с дешевой оловянной тарелкой и глиняной кружкой в инвентарь каждой камеры входят евангелие и молитвенник. Три раза в неделю по утрам арестантов водят в церковь.

   – Чэпл, чэпл, – восклицает тюремный офицер и выводит заключенных в коридор, по которому гуськом они тянутся в тюремную церковь.

   Там их рассаживают по длинным деревянным скамьям. Некоторые при каждом движении гремят тяжелыми кандалами.

   Я тоже несколько раз был в церкви главным образом для того, чтобы послушать орган. Маленький и невзрачный органист в черной крылатке, смущенно поправляя очки и словно крадучись, быстрыми шагами пробирался к высокому и звучному инструменту, стоявшему у левой стены. На лице и на всей жалкой фигуре органиста отпечатались обремененность большой семьей и мучительная забота о куске насущного хлеба. На органе он играл изумительно. Несмотря на то что духовные мелодии были мне совершенно чужды, в однообразие тюремных событий даже эта монотонная музыка вносила известное развлечение.

   Упитанный английский поп представлял собой полную противоположность органисту. В серебряных очках, с седыми, благообразными, расчесанными на пробор волосами, с жирными и лоснящимися от сытой жизни щеками, в белой сутане, похожей на балахон, он неторопливо читал нараспев молитвы, а заключенные хором подпевали ему. После богослужения этот поп, тяжелый и неповоротливый, как вылезший из воды бегемот, неуклюже взбирался на кафедру и, расправляя неудобные, длинные и широкие рукава, в которых беспомощно путались его белые и пухлые, с детства холеные руки, принимался отчаянно и страстно громить русских большевиков. Мне становилось смешно, и я не мог совладать с непроизвольной улыбкой.

XVII

   Зима в Лондоне мягкая. Туманы, дожди, мокрый снег, быстро тающий на земле. Больших морозов там не бывает. Но когда падали крупные хлопья влажного снега, то краснолицые, жирные, задыхающиеся от полноты тюремщики, громыхая связкой ключей, открывали мне дверь на двор и, потирая руки от холода, с ужасом восклицали: "Сайбирия, Сайбирия!" По-английски это означало Сибирь. Я смеялся и отрицательно качал головой. Несчастные, они не подозревали действительных холодов нашей Сибири, не сравнимых ни с какой лондонской зимой.

   В Лондоне тюрем не топят, а если топят, то очень плохо. Во всяком случае, в камере было холодно. Все время приходилось носить бушлат. Моя камера находилась в первом этаже, и снизу с каменного пола распространялась сырость.

   В ту зиму в Англии свирепствовала жестокая испанка. Ежедневно в газетах приходилось читать о вымирании от болезни целых семей. Я тоже простудился. На мое счастье, в Брикстонской тюрьме не было эпидемии гриппа. Все же пришлось записаться на прием к врачу. Английский доктор, выслушав меня, выдал лекарство и, узнав, что тюремной пищи мне не хватает, прописал усиленное питание. Оно состояло в том, что ежедневно вместе с утренним чаем мне стали подавать "порридж", иначе говоря густую овсянку.

   Денег у меня было мало. Поэтому я был вынужден довольствоваться тюремным столом. Но, как и в царских тюрьмах, в Брикстоне за особую плату давались обеды лучшего качества. Такой обед стоил один шиллинг. Однажды для пробы я взял его. Он оказался вполне приличным: состоял из супа и английского ростбифа с зеленью.

   В буржуазном обществе классовое различие существует повсюду. Состоятельным людям неплохо живется даже в английской тюрьме.

XVIII

   Когда мои знания английского языка окрепли, я решил передать их моему товарищу Нынюку. Ускоряя свой шаг по кругу и обгоняя его, украдкой от тюремщика бросал ему: "Кошка – кэт, рыба – фиш". Быстрой походкой, согревающей тело, обегая круг, я снова подходил к Нынюку и шептал ему:

   – Кошка – кэт, рыба – фиш. Повторите!

   – Кошка – фиш, рыба – кэт, – неизменно отвечал он.

   Из моих с ним занятий английским языком ничего не вышло. С гораздо большим успехом он усваивал политические новости, которые я тоже ухитрялся передавать ему на прогулке.

   Когда выводили других арестантов, главным образом уголовных, нас как "опасных большевиков" старательно изолировали от них и заставляли гулять взад и вперед по прямой линии, касательной к кругу. Однажды вместе с нами был выведен на прогулку невысокий, горбатый человек без шапки, с копной густых волос на голове. При встречах с ним я начал переговариваться. Мне удалось выяснить, что его фамилия Кирхан. Он был членом Британской социалистической партии и сидел в тюрьме уже четыре года за агитацию против войны. Узнав, что мы – русские большевики, он отнесся к нам с явной симпатией. Когда тюремный надзиратель отвернулся в сторону, он, поравнявшись со мной, бросил на землю какой-то сверток. Я быстро подобрал его. Сверток состоял из нескольких номеров левых рабочих журналов: "The Call" ("Колл") и "Herald" ("Геральд"). Из этих журналов я узнал, что вождь английских рабочих Джон Маклин освобожден из тюрьмы и восторженно встречен рабочими. Эти же журналы помогли мне понять, какую энергичную кампанию против интервенции вел английский рабочий класс под руководством своих коммунистов. В огромном лондонском зале "Альберт-холл" состоялся многотысячный митинг под лозунгом "Руки прочь от России!". Английские рабочие не только протестовали, но и активно боролись против пособничества белогвардейцам, против интервенции английских войск. С этими настроениями рабочего класса Англии был принужден считаться даже Ллойд-Джордж.

XIX

   Население тюрьмы было обширно и разнообразно. Подавляющее большинство ее обитателей составляли уголовные. Как-то на прогулке я познакомился с одним русским, который родился в Канаде, вместе с канадскими войсками участвовал в войне, а теперь за какое-то преступление попал в тюрьму. Он уже совершенно "инглизировался". На родном русском языке говорил очень плохо, с сильным акцентом, но зато свободно писал и разговаривал по-английски.

   Как во всякой тюрьме, состав "Брикстонпризн" был текучим. Иногда к нам привозили и "политических". В то время в Англии шли массовые аресты русских, подозревавшихся в большевизме. Как нежелательные иностранцы, они высылались из Англии.

   Миновала зима, и наступили весенние месяцы. На тюремном дворе пробилась чахлая травка, а я, словно забытый, все еще продолжал сидеть. Заключение мне порядочно надоело. Весна тянула на волю.

   Пришла мысль о побеге, но ее сразу пришлось откинуть. Высокие кирпичные стены и зоркая стража тюремщиков ставили непреодолимые преграды. Вспомнился недавний побег из английской тюрьмы ирландского буржуазного революционера де Валера. Но его освободила организация "синфейнеров" [Синфейнеры (шинфейнеры) – участники национального движения – шинфейна – в Ирландии.]. А у меня не было в Англии никаких связей.

   Вдруг как-то вечером в начале мая мне предложили взять все вещи и на автомобиле повезли в "Скотланд-ярд". Тов. Нынюк ехал вместе со мной. В "Скотланд-ярде" нам сообщили, что так как режим английских офицеров, находящихся в Москве, в настоящее время смягчен и они пользуются относительной свободой, то и мы будем поселены в гостинице под наблюдением полиции и с условием не отлучаться из Лондона. После этого в сопровождении какого-то шпика нас отправили в "Миллс-отель" на Гауэр-стрит, недалеко от Британского музея. Нам была предоставлена маленькая, скромно обставленная комната во втором этаже. В ней мы прожили двенадцать дней.

   Сперва у нас не было денег. Но потом явился какой-то детектив из "Скотланд-ярда" и сообщил, что в датском посольстве на мое имя получены деньги из Москвы. Сыщик взялся сопровождать меня. По подземной железной дороге с какими-то сложными пересадками мы поехали в отдаленный аристократический квартал Лондона, где помещалось датское посольство. Через нарядную, как бонбоньерка, гостиную меня провели в строгий и деловой кабинет посланника. Высокий и седой мужчина передал мне пятьдесят фунтов стерлингов, полученных от Наркоминдела через посредство датской миссии Красного Креста, кажется, единственного иностранного представительства, находившегося тогда в Москве.

   Навязчивый шпик снова проводил меня до самого дома. Затем мы с тов. Нынюком пошли в магазин готового платья на Оксфорд-стрит и переоделись в приличные костюмы. В шляпном магазине купили мягкие фетровые шляпы, которыми тотчас же заменили матросские фуражки без ленточек, выданные нам на "Кардифе".

   За эти двенадцать дней почти полной свободы я успел ознакомиться с Лондоном и его достопримечательностями. Прежде всего осмотрел Британский музей, который богатством своих археологических и художественных коллекций произвел на меня грандиозное впечатление. Затем побывал в Зоологическом саду. В театре "Ковент-Гарден" мне удалось послушать оперу "Тоска" в исполнении первоклассных итальянских певцов.

   В один из этих дней я посетил Центральный комитет Британской социалистической партии. Он ютился в темных и грязных комнатушках где-то на Друрилэн.

   Меня там приняли вежливо и корректно, однако без признаков радушия.

   Зашел и в адмиралтейство, чтобы узнать, когда же наконец нас отправят в Советскую Россию, куда я страстно стремился, чтобы снова принять участие в гражданской войне. Офицер во френче защитного цвета сказал, что переговоры о времени и месте обмена уже заканчиваются и в ближайшие дни, вероятно, через Финляндию я буду отправлен в Россию.

   И вот наконец к нам явился какой-то молодой человек в штатском пальто и предложил собираться в отъезд. Он пояснил, что будет сопровождать нас до Руссайфа. Мы наскоро связали свои вещи и сами вынесли их на улицу. На автомобиле нас отвезли в "Скотланд-ярд". Здесь снова принял сэр Базиль Томпсон. Он объявил, что мы отправляемся в Россию через Финляндию, причем обмен на английских офицеров состоится на финско-советской границе.

   На том же автомобиле в сопровождении молодого шпика мы были доставлены на вокзал. Там происходили проводы английских добровольцев, уезжавших в Мурманск и Архангельск на помощь русским белогвардейцам. В нашем купе оказался длиннолицый английский офицер. Из разговора выяснилось, что он тоже в качестве добровольца отправляется воевать против нас.

   Постепенно сгустились сумерки. Наступил вечер. В вагоне стало прохладно. Нынюк дрожал от холода. Тогда английский офицер снял с себя пальто и предложил его моему товарищу, хотя отлично знал, что имеет дело с большевиками. Что это? Джентльменство или рисовка классового врага, играющего в великодушие? Вернее, последнее. Но во всяком случае, это был красивый жест.

XX

   В Руссайф мы прибыли рано утром. Шпик проводил нас до корабля "Гринвич" и, передав морским властям, тотчас откланялся. На "Гринвиче" мы были сданы под надзор круглолицему унтер-офицеру из морской пехоты, выполняющей на английских военных судах роль жандармерии.

   "Гринвич" – довольно большой вооруженный корабль, служивший маткой подводных лодок, – шел в Копенгаген. Едва он снялся, седоусый механик, пыхтя трубкой, словоохотливо принялся мне рассказывать историю уничтожения немецкими моряками германского флота, интернированного в Скапа-Флоу.

   Гористые зеленые берега Шотландии вскоре скрылись за горизонтом, и мы очутились в открытом море. Я спросил круглолицего унтера, знает ли он иностранные языки. Тот с какой-то глупой гордостью ответил, что не знает ни одного и считает совершенно излишним обременять себя их изучением, так как все иностранцы должны говорить на английском языке.

   Погода все дни стояла прекрасная. На море был штиль. Я и Нынюк гуляли по палубе, разговаривали и любовались красотой голубого моря. Обедали мы внизу, в унтер-офицерском кубрике, но отдельно от всей команды. Денег у нас не было ни копейки, и никаких "экстра" мы заказывать не могли. Однако товарищ Нынюк по незнанию английского языка согласился взять какое-то блюдо, которое было ему предложено, хотя оно и не входило в казенное меню. Получилось недоразумение. Когда впоследствии за это блюдо потребовали плату, мы оказались в неловком положении, так как платить было нечем. Унтер-офицер с кислой миной заявил, что сумма невелика и он ее заплатит.

   В Копенгагене нас пересадили на английский миноносец и поселили в коридоре офицерского помещения, рядом с кают-компанией. Тут же на ночь подвешивались похожие на гамаки веревочные койки, на которых мы спали. Пищу нам давали с офицерского стола. Здесь мы впервые попробовали английские национальные блюда: к обеду подавался "тост", то есть хлеб, поджаренный в масле, к чаю полагался жидкий мармелад.

   Большей частью мы проводили время на верхней палубе. Миноносец шел полным ходом, подымая за собой пенистые бугры кипящей воды. Однажды вечером, перед заходом солнца, справа по борту показались остроконечные готические колокольни ревельских церквей Олая и Николая, мелькнула похожая на минарет узорчатая башня городской ратуши и зачернели высокие краны Русско-Балтийского завода.

   Пройдя между Суропом и островом Нарген, миноносец на траверзе Ревельской гавани свернул влево и взял курс на север. Вскоре показались очертания Свеаборгской крепости. Миновав Свеаборг в такой непосредственной близости, что можно было отлично разглядеть не только орудия, но даже выражения лиц финских солдат, мы вошли на Гельсингфорский рейд и стали на бочку. Перед спуском на берег все наши вещи были подвергнуты обыску. У меня отобрали большую коллекцию вырезок из английских газет. Рукописи были пропущены.

   После обыска нас с тов. Нынюком перевезли на берег. Здесь мы были отведены на гауптвахту – в маленький одноэтажный домик на берегу, по соседству с Мариинским дворцом. Ранним вечером нас вывели на улицу. При свете лучей заходящего солнца защелкали "кодаки". Среди фотографов были финские офицеры.

   Затем нас отвезли на вокзал и посадили в вагон третьего класса. Высокий и сухой финский офицер, приставленный в качестве конвоира, глядел с нескрываемой враждой и обращался с нами грубо и надменно. Представитель английского консульства в Гельсингфорсе и уполномоченный датского Красного Креста, которые также сопровождали нас до границы, возмутились таким отношением и настояли на переводе нас в мягкий вагон.

   Мы быстро заснули и не успели заметить, как утром приехали на финскую пограничную станцию. В сопровождении англичанина и датчанина, под конвоем финских солдат пешком с чемоданами в руках отправились к желанной советской границе. Была ясная, солнечная погода. Незаметно прошли расстояние, отделяющее финскую пограничную станцию от Белоострова. Показался белоостровский вокзал с огромным красным плакатом, обращенным в сторону Финляндии: "Смерть палачу Маннергейму!" Впереди обрисовался небольшой деревянный мостик с перилами через реку Сестру. Нам приказали остановиться у самого мостика перед спущенным пестрым шлагбаумом. Я поставил чемодан на землю, снял шляпу и с облегчением вытер со лба пот.

XXI

   Как трепетно забилось мое сердце, когда по ту сторону моста, на советской земле, я увидел развевающиеся по ветру ленточки красных моряков! Медные трубы оркестра ярко блестели на солнце.

   На советской стороне к мостику подошла группа людей, одетых в английские зеленые френчи и блинообразных фуражках с торчащими длинными козырьками. Коренастый финский офицер, руководивший церемонией обмена, распорядился поднять шлагбаум и вышел на середину моста. Советский шлагбаум также приподнялся, и оттуда один за другим стали переходить в Финляндию английские офицеры.

   Первым прошел майор Гольдсмит, офицер королевской крови, глава английской кавказской миссии, арестованный во Владикавказе. Широкоплечий и рослый брюнет, он, с любопытством разглядывая меня, по-военному взял под козырек. Я приподнял над головой свою фетровую шляпу и слегка поклонился...

   Когда границу перешел восьмой или девятый английский офицер, наши моряки запротестовали. У них зародилось сомнение, как бы финские офицеры не надули. Они потребовали, чтобы я немедленно был переведен на советскую территорию. Финны упрямились. Они тоже не доверяли нашим, явно опасались, что после моего перехода через границу обмен будет прекращен и остальные английские офицеры не вернутся из плена.

   В результате коротких переговоров обе стороны сошлись на компромиссе. Было решено поставить меня и товарища Нынюка на середину моста, с тем что, когда от нас уйдет последний англичанин, мы тут же перешагнем через границу.

   Едва лишь я и тов. Нынюк вступили на мост, как высланный для встречи нас оркестр торжественно заиграл "Интернационал". Финские офицеры, застигнутые врасплох, растерялись, не знали, что делать. Их выручили из неловкого положения англичане. Те, словно по команде, все, как один, взяли под козырек. Вслед за ними туго затянутые в белые перчатки руки лощеных финских офицеров неуверенно и неохотно тоже потянулись вверх, вяло согнулись в локте и едва прикоснулись к кокетливым каскам...

   Безмерная радость охватила меня, когда после пяти месяцев плена я снова вступил на советскую землю. Сердечно поздоровался с товарищами, поблагодарил моряков за теплую встречу. Они в свою очередь крепко жали мне руку, поздравляли и удивлялись, как дорого котируются большевики на мировом рынке. Подумать только, двоих большевиков обменяли на девятнадцать английских офицеров! Оказывается, англичане, согласившись вначале обменять нас на одного своего офицера и четырех матросов, затем повели себя, как купцы, начали торговаться. И выторговали-таки девятнадцать своих офицеров.

   Среди встречавших меня в Белоострове был, между прочим, покойный финский товарищ Иван Рахья. Он предложил мне поехать в Питер на автомобиле, но я отправился по железной дороге.

   На белоостровском вокзале наши пограничники попросили меня поделиться своими западноевропейскими впечатлениями. С площадки вагона я произнес небольшую речь о международном положении. Особо остановился на интервенции против РСФСР.

   Было это 27 мая 1919 года. С помощью английского флота Юденич вел тогда первое свое наступление на Питер – один из самых революционных городов мира.

Взятие Энзели

I

   Серго Орджоникидзе жил в Баку на площади Свободы, недалеко от могилы жертв революции.

   Вход в его квартиру был со двора, небольшого, но довольно опрятного. Просторные светлые, но скудно меблированные комнаты с длинной стеклянной верандой казались пустыми. Крепкие деревянные половицы блестели свежей ярко-желтой краской. Однако даже эта новизна пола не придавала квартире уюта. Здесь было что-то от походного бивуака, всегда толпилась масса народу, раздавались непрерывные, режущие ухо телефонные звонки.

   По вечерам за чайным столом, покрытым клеенкой с цветными узорами, собиралась большая компания. Чай разливала приветливая и радушная жена Орджоникидзе – простая и добрая женщина, как мать о сыне заботившаяся о Серго.

   16 мая 1920 года, когда мы сидели за чайным столом, к Орджоникидзе пришел Нариман Нариманович Нариманов – человек с бронзовым цветом лица, большой лысиной и темными, как чернослив, глазами. Он был председателем Совнаркома Азербайджанской Советской республики и только что вернулся из Москвы.

   Я поглядел на часы: приближалось время, назначенное для съемки с якоря. Поднялся из-за стола и стал прощаться.

   – Ну, товарищ, желаю вам успеха, – сказал Нариман Нариманович, глядя на меня своими глубокими темными глазами.

   Раскрасневшийся от волнения Серго тоже произнес несколько добрых слов. Мы обнялись и крепко расцеловались.

   В лице тт. Орджоникидзе и Нариманова я получил как бы последнее напутствие партии и правительства Советского Азербайджана. Расставшись с ними, сел в ожидавший меня у ворот длинный открытый автомобиль, сильно потрепанный в астраханских песках за годы гражданской войны, и поехал в военную гавань. Искусный шофер Астафьев, полный, широкоплечий, словно из одних мускулов сотканный матрос, быстро вез меня по тускло освещенным улицам Баку.

   Проехав мимо Приморского бульвара, помчался по нескончаемой набережной в сторону Баилова мыса, окруженного темнеющими вдали горами. Где-то направо мелькнул в стороне резной силуэт тонкого минарета.

   Добравшись до военной гавани, я поднялся на борт эскадренного миноносца "Карл Либкнехт" и приказал сниматься с якоря. Население города уже спало, и уход эскадры, по крайней мере до утра, мог остаться незамеченным.

   Зашипели паровые лебедки, прозвенели звонки машинного телеграфа, загремели тяжелые чугунные звенья якорного каната, и миноносец плавно и медленно стал отделяться от каменной стенки. Мы проплыли мимо мигающих огней маяка на острове Нарген и ушли в черный, как нефтяная копоть, сумрак каспийской ночи.

II

   Горячее южное солнце заливает безбрежную синеву Каспийского моря. Мерно подрагивает стальной корпус эсминца. Из широких его труб выбиваются и относятся ветром густые клубы дыма.

   Угольная пыль, как песок, хрустит под ногами на скользкой железной палубе. На баке и на юте в небеленых парусиновых чехлах дремлют 4-дюймовые пушки. Посреди миноносца вдоль его корпуса вытянуты длинные козырьки минных аппаратов, заряженных сверкающими на солнце минами Уайтхеда, похожими на гигантские серебряные сигары.