Текст книги "Ночной звонок"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Кнорре Федор
Ночной звонок

Федор Федорович Кнорре

Ночной звонок

В шумном городе был еще вечер, хлопали, распахиваясь на остановках, дверцы полупустых автобусов, перескакивали, меняясь местами, цветные огни светофоров на перекрестках, из кино, где начались последние сеансы, сквозь стены неслись на улицу звуки гулких голосов, точно там галдели и ссорились великаны, а на пригородной даче пенсионера Лариона Васильевича Квашнина уже была ночь.

Свет в окнах давно был погашен, лягушки квакали по канавам, и мутно просвечивала сквозь дымные облака луна над вытоптанным дачным лесочком, где шелестели вершины старых, обломанных понизу берез.

На втором этаже владелец дачи Квашнин, тяжело придавив свою сторону широкого горячего матраса, давно уже спал некрепким сном постоянно пересыпающего от дачной скуки человека.

Во всей даче они с женой Леокадией были одни, если не приезжал из города их единственный, совсем взрослый сын Дмитрий. Взрослый настолько, что успел уже жениться, развестись и чуть было не жениться вторично.

В первом этаже начал звонить телефон – нервными, короткими звонками междугородного вызова. Не прекращаясь, они звенели, будоражили, звали из темноты пустого первого этажа, и, нехотя проснувшись, Квашнин с досадой вспомнил о том, как хорошо он было заснул и как трудно теперь будет засыпать снова.

– Неужели ты не слышишь? – с другого конца матраса окликнула мужа Леокадия.

Квашнин хотел сказать: "А сама ты не слышишь?" – но от досады промолчал, сел на краю постели и без промаха попал босыми ногами в ночные туфли. Телефон трезвонил, точно пожарная тревога. Квашнин заторопился, быстро вышел на площадку лестницы, шагнул вниз с первой ступеньки, и тут одна туфля соскользнула у него с ноги, покатилась вниз и оказалась на первом этаже раньше его самого.

Подбирать туфлю было некогда, он бросился прямо к телефону и с разгона наступил босой ногой на колючую сосновую шишку, откуда-то взявшуюся на гладком полу.

Чертыхаясь и хромая, он проковылял несколько шагов, протянул руку, и тут бесновавшийся в темноте телефон намертво замолк.

Отлично понимая, что криком ничего не возьмешь, он несколько раз ожесточенно прокричал: "Алло, слушаю!", прежде чем швырнуть трубку обратно на рычажок.

Туфля виднелась в полумраке у нижней ступеньки, он ее поднял, и в этот момент телефон опять взбесился, зазвонил отчаянными короткими звонками. Квашнин с туфлей в руке кинулся к трубке и опять наступил на сосновую шишку, и опять босой ногой.

Вызов был действительно из другого города. Звонил из Семипалатинска старший брат Квашнина – Никифор.

– Ты что? Ничего не знаешь? – спросил Никифор. – Нет? Ну, так вот, брат, бабушка наша приказала долго жить.

Ларион Васильевич пододвинул стул и сел, морщась и потирая наколотую шишкой нежную подошву.

– Какая еще бабушка? – кряхтя от боли, раздраженно закричал он в трубку. Действительно, никакой бабушки у них не было. – Звонишь ночью! Бабушка! Ты что?

Никифор секунду помолчал и терпеливо спросил:

– У тебя мать была? Варвара Антоновна? Вот она и померла. Наша с тобой мать. Дошло до тебя?.. Ты что замолк? В обморок упал?

– Нет, я тут. Только я не понимаю. Ты же в Семипалатинске? А она где?

– Ну, я тоже не понимаю, почему телеграмма ко мне пришла, когда ты там, можно сказать, рядом. Не понимаю. А хоронить все-таки надо.

– Какой может быть разговор... Значит, телеграмма?

– Вот слушай, я прочту, час назад получил: "Прошу выслать возможности двадцать рублей похороны Варвары". Подпись: "Соседка Марта". Деньги я уже послал. А прилететь раньше послезавтра я физически не могу... Ты что опять замер?

– Нет, я слушаю... А адрес там указан?

– Адрес старый.

– Этот поселок, как его?.. У меня записано. Так, может, туда еще денег послать?

– Думай сам, – грубо сказал Никифор. – Поселок Висьма. А я прилечу послезавтра. У меня стройка. И самолета все равно раньше не будет. Прощай.

Телефон разъединили, и Квашнин в раздумье положил трубку. "Никифор злится, – подумал он, – это нормально. За то, что он на шесть лет старше, а вкалывает на стройке, на небольшой должности, а я вот на даче... Чудак!"

Осторожно пробравшись к выключателю, он отшвырнул ногой еще одну шишку, зажег лампу под потолком и увидел, что на диване, моргая на свет, лежит и смотрит на него сын Дмитрий.

– Ты, значит, приехал из города? Что ж ты, к телефону подойти не можешь? Лежит рядом, слушает и ухом не ведет... Свинство... Откуда тут к черту шишки набросаны?

Митя посмотрел на шишки, зевнул и, почесывая у себя за ухом, сказал:

– Наверное, у меня из карманов высыпались.

– Ты их собирал, что ли?

Митя добросовестно припомнил и сказал:

– Наверно, собирал.

– Зачем тебе шишки?

– Черт его знает. Наверно, была какая-то идея. Ты бы лампу погасил. Спать хочется. – И повернулся на другой бок, отворачиваясь от света.

Квашнин повернул выключатель, вышел и постоял немножко на ступеньках террасы, глядя на луну, пропадающую в серых облаках, на черные массы деревьев, и сказал себе: "Мама умерла" – и не ощутил ничего, кроме неприятного чувства, что его побеспокоили, оторвали от нормальной, упорядоченной жизни, внесли в нее какой-то беспорядок, чего он больше всего на свете не любил.

Конечно, мать была очень старая женщина, и так уж положено, что старые люди помирают. Но его смутно беспокоила мысль о том, что ему самому положено было бы испытывать какое-нибудь печальное чувство, и неприятно, что он, по-видимому, ничего такого не испытывает.

– Эх, мама, мама... – сказал он вслух, покачал головой и постарался представить себе мать такой, какой он видел ее в последний раз в жизни года два назад, но ничего не почувствовал. Горела наколотая шишками подошва, громко квакали лягушки, и неприятная сырость заползала за ворот пижамы.

"Ну, что стоять без толку?" – подумал он, поднялся по лестнице и лег на прежнее теплое место в постель.

– Кто там? – невнятно, лицом в подушку, сонно спросила Леокадия.

– Никифор звонил... Бабушка наша, ну, то есть мама, померла.

Леокадия минуту лежала молча, соображая, потом тяжело перевалилась всем телом по матрасу, поворачиваясь к мужу, и с неожиданной досадой сказала:

– Так я и знала!

– Придется теперь ехать.

– Ты забыл, что ты записан к профессору-консультанту в поликлинике! Как ты можешь ехать?!

Вяло потянулся обычный в их жизни спор. Сразу поняв, что мужу ехать не хочется, Леокадия на все лады стала доказывать, что ехать ему нельзя и не надо, а он с ней спорил и сердился, в то же время надеясь, что она сумеет одержать над ним в споре верх и он нехотя, против воли, сдастся и все обойдется безо всякого беспокойства.

С утра ярко светило солнце, и на веранде, где накрыли стол к завтраку, было жарко так, что неприятно было смотреть на ярко освещенные котлеты, купавшиеся в жирной горячей подливке.

– Хоть бы одно окошко отворили, – поющим голосом безнадежно проговорил Митя, ковыряя котлету вилкой.

– Мухи! – оборвала Леокадия. – Родители с тобой не об окнах разговаривают.

– Ну, хорошо, ну, пожалуйста, я поеду, разве я отказываюсь? Просто я предупредил, что понятия не имею, как устраиваются эти самые похороны. Я лично никого не хоронил, меня никто не хоронил, и я даже не видел, как хоронят, но, пожалуйста, я готов! Давайте деньги, еду!

Квашнин примирительно сказал:

– Там соседка есть, которая телеграмму прислала. Зовут Марта. Приедешь – поможешь, что там надо, подкинешь десятку-другую, сколько понадобится.

– Ладно, соображу, в конце концов. Значит, я забираю машину.

– Это еще зачем? – сказала Леокадия. – Обязательно ему машину! Из всего себе удовольствие устраивать! Прекрасно можно на поезде.

– Да, прекрасно. Пока я доберусь до города, потом до вокзала, расписания я не знаю, потом там надо на автобусе сколько ехать! А если я на работу в понедельник опоздаю?

– Бери машину, – сказал Квашнин.

Минуту все молча ели, потом Митя удивленно отложил вилку и в раздумье пробормотал:

– Гм... А бабушка-то, значит, того?.. Как же это вдруг случилось? Ему никто не ответил, и он встал из-за стола, ушел в дом и притворил за собой дверь. Стоя у телефона, он долго задумчиво листал записную книжечку, исписанную вдоль и поперек, нашел номер и стал звонить по телефону.

Он коротко переговорил с кем-то, вернулся на прежнее место за столом и стал есть.

– Что это за секреты, двери от родителей затворять? – пытаясь говорить уверенно, начала Леокадия. – Кому это ты звонил?

Митя спокойно прожевал то, что было во рту, запил двумя неторопливыми глотками чая, чтобы показать, что он и вообще мог бы не отвечать.

– Владе.

– Этого еще не хватало!.. – Владя была разведенная жена Мити, о которой в доме уже два года не говорилось ни разу. – Ей-то какое дело?

– Вообще, кому какое дело, когда кто-нибудь умирает? Просто некрасиво было бы ей не сообщить.

– Ну, и ты сообщил? – иронически скривив набок рот, спросила Леокадия. – И что же дальше?

– Дальше она, кажется, заревела. Впрочем, возможно, это мне показалось.

– Показалось! Счастье твое, что вы разошлись.

– Угу... И ее тоже.

– Очень может быть. Она, говорят, не растерялась после того, как ушла из нашей семьи!.. Про нее такое рассказывают! Тебе-то хоть это известно?

– Да! – с глухим рыданием в голосе отозвался Митя и чуть не подавился котлетой. – Слышал. У нее романы! С мужчинами! Я слышал, но я молчал, чтоб не разбить твое сердце.

– Был шут и шутом останешься! – с досадой сказала Леокадия.

– А ты, мамочка, лучше не вклинивайся в вопросы, которые, мягко говоря, не входят в сферу твоих непосредственных интересов... Какое тебе до нее дело, раз мне на все это наплевать?

Квашнин постучал ребром ладони по столу.

– Ты с матерью разговариваешь!

– А мать со мной разговаривает, – непринужденно пояснил Митя. – Так мы и беседуем!

– Помолчите вы оба, – приказал Квашнин и замолчал, прислушиваясь к тому, что творится у него в голове, или в душе, или черт его знает где, откуда возникает это чувство, что совершается что-то неположенное. Он непоколебимо уважал себя за то, что всю жизнь поступал "как положено", это было самым главным в его жизни, решающим во всех вопросах: что положено хорошо, нормально, правильно или неизбежно, что не положено – плохо. Теперь умерла мать – так положено, потому что она старая. А чтоб сын не появился на похоронах, это не положено. Он дошел до этого с полной ясностью и сразу перестал колебаться. И, встав из-за стола, кашлянул, как делал всегда, прежде чем объявить твердое решение.

– Значит, решаем так: Дмитрий, иди выводи машину. Я поеду сам. Если хотите со мной, поезжайте. Бензин есть? Лёка, приготовь мне черный костюм, а этот, полосатый, каторжный, убери.

– Здравствуйте! Теперь вдруг ехать! – сказала Леокадия, понимая, что спорить бесполезно, и бросилась убирать посуду. – Вот у нас всегда так!

...В машине было жарко, несмотря на ветер, врывавшийся через опущенные стекла. Митя, сидя за рулем, гнал машину на большой скорости по голой, гладкой автомагистрали.

Ларион Васильевич, сидя рядом с сыном, потел в своем черном костюме и молчал. Правильное решение было принято, и теперь он готов был терпеливо дожидаться, когда все кончится и, вернувшись домой, можно будет принять душ, переодеться, прилечь в прохладе, развернуть оставшиеся на столе непрочитанные сегодняшние газеты.

Леокадия задремывала на заднем сиденье, но по временам сердито говорила:

– Митя, ты потише, пожалуйста, я прошу!

Митя бросал взгляд на спидометр, где стрелка показывала девяносто пять, и спокойно отвечал:

– Мы едем ровно шестьдесят километров, куда еще тише?

– Шестьдесят – это хорошо, вот так и поезжай, – наставительно говорила Леокадия и опять начинала дремать.

Указатель, около которого им нужно было сворачивать, они проскочили на быстром ходу, едва успев разглядеть. Пришлось повернуть обратно, машина осторожно сползла с асфальта на грунтовую дорогу и пошла потише, оставляя за собой пыльный хвост.

На тихом ходу в машине стало душно, точно в избе на припеке. Дорога делалась все хуже, машину встряхивало, и она то и дело мягко ныряла в рытвины. Наконец по обе стороны дороги разом поднялся высокий лес, и они стали искать место, где бы остановиться подышать и размяться.

Митя выбрал место, которое ему понравилось, и съехал на обочину в тень, приминая густую траву.

Распахнув все дверцы, они вылезли, и Митя, не дожидаясь, пока Леокадия скажет, какой тут в лесу свежий и приятный воздух, гораздо лучше, чем у них на даче, но зато на даче воздух все-таки гораздо лучше, чем в Москве, перешагнул через канаву и вошел в лес.

С каждым шагом под ногами становилось все мягче, он ступал, как по толстым моховым подушкам, потом вошел в целое море папоротников. В лесу было сумрачно, и только с одной стороны кое-где в этот сумрак лились полосы солнечного света.

Ствол толстого, покрытого мохом дерева лежал поперек давно не хоженной тропинки. Митя наступил на него, и он с мягким шуршанием развалился под ногой. Большая птица взлетела и пронеслась, мелькая и пропадая между стволами деревьев.

На полянке стояло несколько сыроежек – розовых, желтых и зеленоватых. Таких крупных он и не видывал никогда – точно большие чайные блюдца свежие, крепкие, как репа, и на краю одной розовой сыроежки, полной воды, сидела какая-то птичка. Митя остановился, не замечая, что улыбается, и долго смотрел, как она, взмахивая хвостиком, наклоняется и пьет воду, точно из большой розовой чаши. Вода была, наверное, очень вкусная, чистая и холодная, и ей очень удобно было сидеть на краю и окунать нос, и Митя, хотя и слышал, что его зовут с дорога, не двинулся до тех пор, пока пичуга не спорхнула на землю и не ушла куда-то в чащу папоротников.

– Неужели ты не мог откликнуться? Мы кричим, зовем... Поглядите, он еще улыбается! – удивилась Леокадия, когда он вернулся к машине.

– Разве я улыбаюсь? Да, забавно: понимаешь, пичужка такая, точно на краю бассейна, сидит и пьет воду из розового гриба.

– И совершенно неостроумно.

Теперь за руль сел Ларион Васильевич. Они двинулись дальше и доехали до перекрестка, где увидели указатель со стрелкой: "Поселок Висьма. Дом отдыха "Приволье".

Леокадия долго соображала и вдруг спросила:

– Что это еще за птичка? Ты правду сказал или пошутил?

– Конечно, пошутил.

– Я так и знала.

Они въехали в последний поселок перед Висьмой, и Квашнин остановил машину около продмага, чтобы расспросить, как ехать дальше. Почти весь поселок был домом отдыха со всем, что для него полагается: лодочной станцией, танцплощадкой, расчищенными дорожками, круглой клумбой и плакатами на столбах, в кратких словах объяснявшими отдыхающим, почему нехорошо поджигать окрестные леса, ломать скамейки и купаться в нетрезвом виде.

Квашнин позвал Митю в магазин, и они в два приема вынесли оттуда и уложили на заднем сиденье все, что купили: банки консервов, два круга полукопченой колбасы и несколько бутылок вина.

– Дальше приличных магазинов не будет, – объяснил Квашнин. – А там эта соседка... да еще, вероятно, не одна. Придется угостить. Что ж, мы с пустыми руками приедем?

Им сказали, что езды до Висьмы осталось полчаса, не больше, по плохой дороге, тянувшейся вокруг залива между лесом и берегом моря, захламленным обломками тростника и лохматыми водорослями.

Теперь они ехали совсем медленно, дорога была пустая, только две девушки быстрым шагом шли впереди них в ту же сторону, так что их медленно нагоняли.

Митя внимательно к ним пригляделся, потом высунул голову из машины и, видимо, окончательно разглядев, откинулся обратно на спинку.

– Это Владька с какой-то девчонкой.

– Как это ты можешь в спину разглядеть! Откуда она тут.

– Владька. Совершенно точно. Что, я ее ноги не узнаю?

Заслышав шум машины, девушки обернулись, и Митя сказал еще раз: "Ну, что я говорил?" Это действительно была Владя. Девушки неторопливо свернули с дороги на тропинку, постепенно уходившую в высокие кусты.

– Не желает! – сказал Митя и презрительно хмыкнул.

Через несколько минут машина объехала громадный серый валун, нелепо рассевшийся, точно дом, построенный посреди дороги.

Деревенская улица казалась начисто безлюдной. Только один человек виден был издалека. Он сидел на верхней ступеньке покосившегося серого крыльца заколоченного дома, и они, подъехав поближе, увидели, что человек этот стар, очень худ и давным-давно не стрижен. Он не обратил никакого внимания на подъехавшую машину и, чуть заметно улыбаясь, продолжал смотреть куда-то мимо домов и деревьев – в просветы пустынного моря, блестевшего на солнце. Он очень медленно моргал, иногда подолгу оставаясь с закрытыми глазами, продолжая тихонько улыбаться.

Однако когда Квашнин его громко и твердо окликнул, здороваясь, человек повернул голову и потянулся рукой к голове, надеясь найти там шапку, но шапка лежала рядом с ним на ступеньке, он ее нашел, помял в руке и, поздоровавшись, положил на прежнее место.

– Как нам найти дом, где... Квашнина, Варвара Антоновна, знаете? спросил Ларион Васильевич.

– Как же не знать! – Человек снова заулыбался своей бледной улыбкой и так кивнул для подтверждения, что качнулся всем телом на ступеньке. – Вон наискосок, где заборчик повалился... Вот. Видите? Варвара Антоновна, ну как же! Ну, там никого нет, все на похоронах...

– Значит, уже... хоронят? – высовываясь, спросила Леокадия.

– В данный момент! – вежливо повернувшись к ней, кивнул человек. – Все на кладбище!

– Ясно, – сказал Квашнин. – Ну что же делать? А как проехать туда? На кладбище?

– Нет, – мягко сказал человек. – Проехать туда не проедешь. Там машина не может. Через болото, там мосточки... Нет, никак.

– Значит, опоздали, – сказала Леокадия. – Что же теперь?

– Опоздали, – сочувственно подтвердил человек. – А вы идите вон... к Варваре Антоновне, там не заперто, вы посидите, подождите. Народ с кладбища, верно, уж по домам пошел... Вас кто-нибудь проводит... Я бы проводил, да я сегодня слабенький. Похороны, я и выпил. Вы посидите...

Он вдруг перестал обращать внимание на людей в машине, медленно зажмурился и, открыв глаза, опять уставился куда-то в даль моря.

Квашнин тронул машину и, проехав немного, притормозил у низкой калитки. По полированному капоту машины пробежала и остановилась на нем зубчатая тень неровных колышков кривого заборчика. Как только выключили мотор, стало тихо, сделался слышен спокойный шум близкого моря и тоненький писк невидимого выводка цыплят, бродивших за наседкой в чаще лопухов, которыми зарос двор.

Все вылезли из машины и один за другим гуськом прошли к крыльцу по узкой тропочке между кустов крыжовника. Квашнин вытащил веточку-рогульку из железной скобки и отворил дверь в темные сени.

Внутри домик был разделен печью и низкой дощатой перегородкой на две комнаты. Квашнин наугад толкнул дверь и заглянул в первую. Там гудели мухи, кружась под потолком, на зеркало было накинуто полотенце, и рядом висела расплывчатая увеличенная фотография старухи с нарисованными ретушью мертвенно злыми глазами и поджатыми губами. Квашнин не раз видел такие фотографии в разных городках и поселках. Обычно их заказывают местным фотографам мягкосердечные родственники на память о покойниках, которых не успели сводить к фотографу при жизни.

Отворили другую дверь, и там сразу же со стены строго глянул на них молоденький лейтенант Квашнин в необмятой, новенькой форме. Он был приколот в самом центре других фотографий, расположенных вокруг него большой подковой. Среди множества коротко стриженных ушастых мальчиков и одеревенелых девочек, обнявшихся с подругами, там попадался еще раз Квашнин, уже в форме майора, и трое танкистов около танка, вероятно экипаж Никифора, а в самом нижнем углу подковы, где не хватало одной фотографии, для симметрии была приколота репродукция картины "Запорожцы пишут письмо турецкому султану" – очень маленькая, верно, вырезанная из газеты.

У окна был прибит гвоздиками старый первомайский плакат, где была Кремлевская стена, голубое небо и ветка цветущей яблони, и Квашнин сразу вспомнил, как несколько лет назад Варвара Антоновна просила у него разрешения взять этот плакат на память, а он, смеясь, просил ее не чудачить, потому что этот плакат общественный и предназначен для украшения улицы. У него лежал тогда целый рулон этих плакатов. Значит, мать все-таки потихоньку припрятала себе один, и только теперь, увидев на закопченной, щелястой стенке кремлевскую башню, выгоревшее голубое небо и цветущую ветку, он кое-что понял из их тогдашнего разговора.

Они стояли все трое посреди комнаты, опустив руки, сами не зная зачем, осматривали все кругом. Лампочка в бумажном колпачке, свисавшая с середины потолка, была на шнурочке оттянута к изголовью постели, где лежали подушки в розовых ситцевых наволочках. Под блинчатым тюфячком, около железной ножки кровати, высовывая носы, будто стесняясь совсем вылезти на свет, рядышком стояли две стоптанные набок домашние туфли без задников, и сейчас, в этой комнате, у них был осиротелый вид, точно и они знали, что уже оттопали свой пек, как их хозяйка.

На комоде лежала толстая книжка без обложки и первых страниц, заложенная очками с треснувшим стеклышком.

Митя взял книжку. Она начиналась с двадцать второй страницы, и листки ее пожелтели, и края загнулись, точно она обгорела и обуглилась от тепла бесчисленного множества рук, которые держали ее, читая.

Митя осторожно положил книгу на место и вздохнул:

– Да. Свои последние годы бабуся не купалась в роскоши.

– Хоть в такие минуты удержался бы от своих пошлостей, – сказала Леокадия и приподняла край занавески, прибитой на шнурке к стене. Там, виновато опустив плечи, с повисшими, обтертыми по краям рукавами висело коричневое бобриковое пальто. Леокадия споткнулась о валенки: – Тьфу ты! Конечно, все это надо будет отдать какой-нибудь старой женщине...

– Что тут стоять! – нетерпеливо сказал Квашнин. – Пойдемте отсюда на улицу. Мало ли что этот пьянчужка говорит. Спросим кого-нибудь. Неужто мы кладбище не найдем... – И замолчал, услышав громкий скрип двери.

В комнату вошла Владя с какой-то девушкой и, ни на кого не глядя, поздоровалась. Подруга тоже поздоровалась неуклюжим голосом посторонней, опасающейся показаться оживленной и равнодушной при встрече с чужим горем.

– Все уже давно на кладбище, – сказал Митя. – А мы туда и дороги не знаем.

– Я знаю дорогу, – сказала Владя.

– Неужели правда, туда на машине нельзя проехать? Нас какой-то пьяненький уверял, – глядя в сторону, сказал Квашнин.

– Кажется, можно, только это куда-то обратно и в объезд, и я той дороги не знаю. Во всяком случае, я пойду через лес, там по мосткам можно хорошо пройти.

– А откуда ты все это знаешь? – заинтересовался Митя. – Ты что? Тут бывала уже... после?..

– Значит, бывала...

– Так ты, может, нас проводишь? – спросил Квашнин. – Гм... Бывала? Она тебя любила, кажется.

Владя быстро повернулась, взглянула на него и сказала:

– Я ее любила. Я ее любила... – быстро заговорила, волнуясь, точно с кем-то споря, и уже почти с ненавистью к тому, с кем спорила, выкрикнула: Любила!

Все с удивлением обернулись и уставились на нее, а она, быстро подбежав к постели, села на нее, упала лицом в затертую ситцевую подушку, вцепилась, и обняла ее, и поцеловала, прерывающимся голосом, в слезах, повторяя:

– Одна, совсем одна, бабушка, миленькая!..

Подруга сконфуженно покраснела, присела рядом с Владей, обняла ее за плечи, загородив от остальных, и стала шептать ей что-то успокаивающее на ухо.

Вязаная кофточка Влади чуть задралась у пояса на спине, открыв полоску дешевого голубого белья. Митя подумал: "Владька тоже не купается в роскоши", – почему-то это кольнуло его в сердце.

– Нет, это просто невыносимо, – негромко проговорила куда-то в сторону Леокадия. – Приехать сюда и истерики устраивать. Она одна тут самая чуткая и самая нежная. Я прошу вас, прекратите, Владя! Это неудобно! Понятно?

В этот самый момент Квашнин начал потихоньку откашливаться, готовясь что-то скомандовать, и Леокадия замолчала разом, будто ее выключили.

– Не мешай ей реветь, – совершенно неожиданно сказал он. – Если б я не позабыл, как это делается, я, может, и сам бы заревел. Запустили мы старуху.

Леокадия, тотчас поняв, что всякое возражение мужу будет сейчас приятно, смело заспорила:

– Нечего из нас извергов делать. Я прямо скажу: покойная наша бабушка была чудачка и чудачка! Я ее любила и относилась... Может, побольше тех, кто только распускает нервы. Я ее вовсе не обвиняю, потому что она уж очень пожилая. Я, может быть, чудачливее ее буду в ее возрасте. Но нам-то уж не в чем себя обвинять! Нет! Разве мы ее не привезли к себе, не поселили на квартире со всеми удобствами? Но ведь она сама сбежала, значит, ей тут было лучше!..

Владя села с опущенной низко головой, ожесточенно вытирая мокрые щеки платком, который ей подала подруга. Вытерла глаза и высморкалась и тогда обернула к Леокадии малиновое после рева в подушку лицо:

– Да уж если вы желаете знать, она просто вас боялась!

– Опомнитесь! – низким голосом, грубо прикрикнула Леокадия. – Кого она могла бояться?

– Вас обоих. Жить с вами боялась!

– Нет, скажите ей, пусть она замолчит! – возмущенно гудела Леокадия. Я не для того приехала, чтобы выслушивать...

– Пускай говорит... Пускай объяснит, если может! – перебил Квашнин. Это что-то новое.

– Что объяснять? Быть вам в тягость боялась. Боялась вам помешать... Боялась, что вам хочется, чтоб она поскорей уехала, а вы ее только терпите... Да так оно и было, наверное!

– Ложь! – с торжеством объявила Леокадия. – Вот уж это чистая ложь. Мы никогда ни единым словом ей ничего не показывали!

– Да, – сказал Квашнин. – Мы ничего не показывали... А почему она все-таки сбежала? Не простившись?

– Заинтересовались? – Владя слабо усмехнулась распухшими от слез губами. – А чего теперь говорить?

– Значит, ты знаешь?

– Нет, я тоже не знала... Потом она мне немножко рассказывала, да и то она не любила про это говорить... К чему это все теперь?.. Да там всякое было... И сервиз был! Есть у вас такой парадный сервиз по двадцать четыре тарелки больших, глубоких, маленьких и средних, и все на изнанке с синими палочками крестиком и точка посредине? Ну, над которым вы дрожали и всем объясняли, что это за ценная вещь? Ну так вот, бабушка после именин мыла эти тарелки да и упустила одну из рук. Да на кафельный пол! У ней со страху руки затряслись, и она еще две уронила. Как жива осталась, не знаю. Она все потихоньку в буфет спрятала, осколочки подобрала до крошки, по полу ползала на четвереньках, а утром с этими осколками пустилась по московским магазинам, хотела прикупить такие же да незаметно и подсунуть! Вы заметили, что у вас тарелок недостача? Она преступница!

– Глупость какая! Неужели я пересчитываю! – возмутилась Леокадия, слушая с изумлением.

– А в магазинах ей объяснили, что эти, с палочками и точкой, не купишь, и они заграничные, старые и действительно очень ценные. Так она со своими черепками и осталась в ужасе: ей и признаться стыдно, но больше она сокрушалась, что наделала вам такого убытку!

– И из-за этого она сбежала? – недоверчиво спросил Квашнин.

– Из-за всего. Еще какую-то машинку она пережгла, что сама все мелет, выжимает, по банкам разливает и песенки поет, и ей велели выжимать, а она пустила молоть, или наоборот, – и пошел дым, и она решила сама, что такую старуху в доме держать никто не выдержит и никак нельзя ей оставаться от одного стыда. Она собралась и поскорей на вокзал... И черепки эти где-нибудь тут у нее припрятанные лежат.

– Нелепость... Чепуха топорная! – хмурясь заговорил Квашнин, хотел было начать ходить по комнате из угла в угол, но ходить было негде, он потоптался на месте, поворачиваясь то к жене, то к Владе. – Ну, испугалась, сконфузилась... Это все может быть... Да!.. Но уж уехать из-за такой чепухи... Это ты путаешь. Фантазируешь, а? Ты нас решила немножко уколоть, а, Владя? И придумала! Сознавайся! Я не сержусь, я даже тебя понимаю, а?

– Угадали, – сказала Владя. – Уколоть. Приехала сюда вас колоть и уколола.

Под окнами послышались голоса проходивших прямо через двор женщин в черных платочках. Все примолкли и поняли по отрывочным словам, что это люди возвращаются с похорон.

– Роди-ители! – тоскливо протянул Митя. – Ведь по-оздно! Поздно обо всем этом разговаривать. Все поздно. Хватит.

Квашнин нахмурился, помолчал и твердо сказал:

– Это точно.

– Сейчас уже эта Марта вернется, надо ее дождаться, – деловито заметила Леокадия, радуясь, что разговор оборвался.

Минуту все молчали, потом Митя задумчиво заговорил:

– Если бы мы знали тогда, что видим бабушку в последний раз, чего бы мы не сделали!.. В тот день, когда мы торопились разойтись по своим неотложным делам и сидели в последний раз вместе за столом, а она, шлепая туфлями, что-то приносила и уносила со стола, – ах, если б мы только знали, что все это в последний раз, как легко было бы нам отложить все дела и поглядеть на нее внимательно и успокоить. Обо всем расспросить и рассмешить... Ведь вы помните, как она любила смеяться? Она всегда радовалась, когда в доме гости и кто-нибудь веселится. Она мыла посуду на кухне и, открыв оттуда дверь, сама смеялась, даже когда не могла расслышать, отчего там смеются... Или она присаживалась у стола вместе с нами, но только всегда как-то немножко сбоку, и смеялась, всегда кончиками пальцев прикрывая рот. Она стеснялась, что у нее зубов-то нет!..

– Я сама водила ее в поликлинику, и ей сделали там прекрасные зубы. Но она не пожелала носить. Чудачка.

– Да, – грустно сказал Митя, – ей вставили роскошные белые зубищи, и она заплакала и сказала: "Ну что это я как волк буду!"

– Да вы ее разве знали?! – неожиданно сказал Квашнин. – Смеяться! Она плясать любила, вот что!

– Ты, Митя, странно говоришь! – обиженно и неспокойно заговорила Леокадия. – Если бы мы знали!.. Но ведь мы же не знали! Конечно, мы могли бы причинить ей больше разных удобств... Но что делать? После все умные бывают, когда...

– Прощайте, – сказала Владя. – Мне тут ждать нечего, я пойду. – Она разгладила подушку медленно и тщательно, на прощание, и вдруг быстро отвернулась, отошла к окну и прижалась лбом к стеклу.

Митя пододвинулся к ней и неуверенно дотронулся одним пальцем до плеча.

– Ну, не расстраивайся. Все прошло. Все уже кончено.

– Не могу! – почти шепотом, с тоской, прижимаясь лбом к узенькой раме низкого окошка, тяжело дыша, проговорила Владя. – Ведь сколько ночей, длинных зимних ночей она лежала тут одна и думала, сколько мутных рассветов встречала... и все думала, думала!..

На пороге кто-то сильно споткнулся, и, оглядываясь на порог, который его едва не опрокинул, ввалился, рассеянно улыбаясь, все тот же пьяненький.