Текст книги "Кораблевская тетка"
Автор книги: Федор Кнорре
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Кнорре Федор
Кораблевская тетка
Федор Федорович Кнорре
Кораблевская тетка
Сергей Федорович Апахалов давно уже был один в купе, однако мысли о людях, которые несколько часов назад, провожая его, толпились на платформе и махали вслед уходящему поезду, по-прежнему продолжали наполнять его.
Поезд уходил все дальше, а нити, связывающие Апахалова с городом, с оставленной работой, все никак не хотели обрываться.
На первой крупной станции он не выдержал и побежал на телеграф, чтобы послать своему заместителю Макеичеву телеграмму с напоминанием о слете, намеченном на следующую неделю.
После этого на душе стало как будто поспокойнее, но очень скоро он опять поймал себя на том, что сочиняет в уме вторую телеграмму. С досадой завинтив вечное перо, Апахалов лег на диван, заложив руки под голову, и твердо решил начать наконец отдыхать.
Так он и отдыхал добрый час, лежа с крепко сжатыми зубами, уставясь на круглый медный вентилятор на потолке и одергивая себя каждую минуту, когда мысли сами собой возвращались к Макеичеву, к проекту нового стадиона, к тревожно близкому сроку запуска второй очереди городской электростанции, к областному слету, назначенному на будущей неделе...
Только на второй день пути мысли его мало-помалу приняли другое направление. Привычные разговоры, дела потихоньку стали отходить на задний план.
Теперь вспомнилось ему с полной ясностью, что едет он, как это ни странно, по семейному делу. Давным-давно у него никаких семейных дел не было. Да и семьи никакой у него не было. Из родственников доживала век где-то в Кораблевской слободке одна тетка Паша, с которой они не виделись, пожалуй, лет двенадцать.
Месяца три назад Апахалов получил очередную поздравительную открытку, написанную детской рукой. Подпись была: "Соня". Какая-такая Соня совершенно неизвестно. И только в конце была приписка рукой самой тетки: "Поздравляю и я тебя от всей души с великим праздником Первого мая. Твоя старая тетка Паша". Она всегда про себя так и говорила: тетка. Кроме поздравления в открытке вскользь сообщалось, что ей окончательно пришлось выйти на пенсию.
Сколько ей могло быть лет? Немало, коли племяннику уже около пятидесяти.
Сергей Федорович тогда же послал тетке деньги и в ответ получил открытку с угрозами все вернуть обратно и окончательно порвать с ним родственные отношения, если он попробует прислать еще хоть один рубль. По теткиному характеру вполне можно было полагать, что это не пустая угроза.
Апахалов перечел обе открытки, подумал и принял решение навестить тетку, чтобы на месте решить, что делать.
До революции тетка много лет работала воспитательницей в фабричном сиротском приюте, потом стала учительницей начальной школы. Он смутно ее помнил: костлявая, сухая, с желтыми волосами, жгутом закрученными на затылке.
В давно прошедшие времена, когда было еще на свете то, что называлось "семьей Апахаловых", в этой семье ходили рассказы об ее упрямстве. Наверное, она со своими чудачествами, нажитыми в дореволюционные годы, когда жизнь так легко уродовала людей, теперь, на старости лет, одинока. Словом, надо посмотреть, как она там. А в случае чего, может быть, и взять ее к себе.
Проводник, постучав в купе, объявил, что сейчас будет Любавино.
За стеклом вагонного окна, по которому сползали крупные дождевые капли, было непроглядно темно.
Потом разом множество огней, далеких и близких, хлынуло навстречу, и поезд застучал по стрелкам.
Поеживаясь от сквозняка в коридоре, Апахалов вышел на площадку. На вокзале заиграло радио. Платформа была мокрая и скользкая.
Не оглядываясь на вагон, где осталось его купе с удобной постелью и оранжевой настольной лампочкой, Апахалов пошел под дождем к площади, где останавливались автобусы на Кораблевку, как до сих пор еще часто называли текстильный комбинат.
Совсем почти прекратившийся дождь поджидал пассажиров автобуса на последней остановке, у поселка комбината. Как только автобус остановился на кругу, дождь так и грянул о крышу машины и по деревьям сквера, точно крупным горохом.
Пассажиры сидели на местах, не решаясь выходить; молодой водитель смеялся и сочувственно качал головой. Некоторые женщины стали разуваться. Три девушки, подталкивая друг друга, с визгом выскочили из машины и побежали босиком через площадь к освещенному подъезду Дома культуры.
Апахалов шагнул с подножки прямо в лужу и зашагал широким шагом к перекрестку, который показал ему шофер.
Отсчитав третий переулок налево, Апахалов свернул и стал искать дом. Где-то глухо, точно булькая из-под воды, залаяла из будки собака. С ожесточением промокшего человека шлепая по лужам, Апахалов вошел во двор и постучал в первую же дверь; затем, когда никто не отозвался, с легким беспокойством постучал покрепче в какую-то другую, но и там за шумом дождя, вероятно, ничего не слыхали.
В это время у него за спиной растворилась первая дверь, и чей-то голос повелительно закричал в темноту:
– Ну, чего же вы там под дождем мокнете? Входите скорей, дверь-то не заперта!
Апахалов, нагнув голову, опять перебежал под дождем к первому крыльцу. Женщина, поджидавшая его на крыльце, сейчас же ухватила его за рукав и потащила за собой, показывая дорогу через длинные темные сени.
В маленькой прихожей было немного посветлей.
– Эх, птичка, – ахнула женщина, – да ведь ты будто из болота выполз! Ну-ка, скидывай скорей свою хламиду, вешай ее сюда!
Она отняла у него шляпу и нахлобучила ее на колышек у двери. И со шляпы и с пальто стекала струйками дождевая вода.
Сергей Федорович, с неожиданной точностью вспоминая в каждой интонации скрипучий голос тетки Паши и начиная улыбаться от этого воспоминания, стоял молча, вытирая мокрое лицо носовым платком.
– Ну, марш в кухню, там у плиты посушитесь, – скомандовала тетка и, приглядевшись к нему, спросила: – А вы ко мне, что ли, или так, от дождя забежали?
– Да здравствуйте же, тетка Паша! – укоризненно пробасил Сергей Федорович.
Тетка всплеснула руками и протяжно ахнула, впиваясь в него глазами, готовясь вот-вот его узнать и все еще не узнавая.
– Постой, постой, ты кто ж такой будешь?.. Ты, птичка, чтой-то вырос уж очень, наверно, а? Такого здоровенного я и не помню.
Своими костлявыми сильными руками она ухватила его за плечи, повернула лицом к свету и вдруг разнеженно, коротко всхлипнула, сморщив свое и без того сморщенное, сухое лицо:
– Кто приехал!.. Сережка! И я-то, старая скворечница, не узнала сразу, а ведь ты и не изменился нисколечко. Иди, поцелую!
Она потянула его за ухо, пригибая к себе, поцеловала в щеку, еще раз коротко и сухо всхлипнула и вдруг в голос закричала:
– Да что ты, заболеть решился, что ли? Снимай сапоги, сейчас же все до нитки, без разговоров!
Апахалов сидел около горячей плиты на табуретке и, с удовольствием шевеля пальцами ног в тазу с горячей водой, хохотал и вскрикивал:
– Ой, тетка, не стерплю! Ой, выскочу, не лей же ты больше кипятку. Совсем сварила.
Тетка неумолимо все подливала горяченькой.
– Не любишь? А простуживаться ты любишь? Вот я тебе выскочу, только попробуй!
Когда они уселись друг против друга пить чай, Апахалов подумал, что вид у него сейчас довольно странный для немолодого, солидного человека: теткины войлочные шлепанцы, надетые на босу ногу, и поверх белья накинуто, как плащ, зеленое фланелевое одеяло, заколотое на плече булавкой.
Прихлебывая из пузатой чашки горячий липовый цвет, заваренный специально по поводу его предполагаемой простуды, Апахалов оглядывал комнату.
Зеленые тропинки половиков тянулись через ярко-желтый пол, расходясь по двум направлениям: в спальню и кухню. Подоконники были заставлены всевозможными банками, горшочками и горшками, в которых росли главным образом кривые палочки – на карточках детским почерком были выведены названия самых различных представителей растительного царства, от эвкалипта до овса.
– Рассказывай теперь все про себя, – приказала тетка, – я буду слушать. Женился ты наконец? Нет? Это почему же? Пора! Тебе сколько лет-то? Я ведь уж и не помню...
Сергей Федорович засмеялся:
– К полсотне подъезжаем, тетенька!
– Ну-ну, что это ты выдумываешь! Откуда это вдруг! Ты ведь вот какой был совсем недавно. Разве я не помню... Отчего же ты, однако, все не женишься?
Сергей Федорович вспомнил давнишнюю историю, решившую для него раз навсегда этот вопрос, и не нашел сказать ничего лучшего:
– Да вот так оно уж получилось!
Тетка, оказывается, кое-что знала. Она быстро сказала:
– Ведь это когда было! Сколько лет прошло! Другую какую-нибудь мог найти... Или нет?
– Нет, – сказал Апахалов, внимательно разглаживая пальцами скатерть.
– Вот оно! – с сокрушением тетка подняла палец кверху. – Это все наше упрямство.
– Очень может быть. Да ты, тетка, вот тоже замуж не собралась.
Она пренебрежительно отмахнулась:
– Замуж! Я, птичка моя, в приют с восемнадцати лет воспитательницей поступила. И в како-ой! Фабричный. Благотворительный. В Кораблевской слободке! Молебен отслужили, сунули мне на руки шестьдесят семь птичек этих, сироток. Одному седьмой годок, другому пятнадцатый. Которые еще в куклы играют, которые уже водку пить научились, и все разутые и есть хотят, а смета у приюта – кто сколько пожертвует... Где мне тут с мужем-то возиться было, что ты! Я как в этот омут попала, так и на всю жизнь.
Она потянулась к самовару наливать ему четвертую чашку.
Апахалов перехватил ее руку, чувствуя, что и так распарился как в бане.
– Ну так чего тебе дать?.. Ты ведь небось куришь? Приучился?
– Да нет, доктора не велят.
– Наверное, покуриваешь потихоньку! И очень плохо. Привыкнешь – потом не отстанешь... Ну, если напился, карточки надо посмотреть. Ты ведь у меня не видал многих.
Тетка зажгла свет в маленькой комнатке, где стояла ее плоская койка, покрытая чистым тканьевым одеялом.
Стена пестрела старыми фотографиями.
– Вот это тетя Вера. Помнишь? Ну, Лукашкова. Муж ее – высокий, здоровый такой, студенческие песни пел басом, его при царе в Сибирь сослали за беспорядки... А вот этого не узнаешь?
Апахалов нагнулся, вглядываясь. Желтые фигуры людей, очертания деревьев и дощатого забора еще выступали из общего желтого тона карточки. На лавочке у забора сидела старушка в черном платке. Вокруг нее стояли и сидели усатые мужчины в пиджаках и косоворотках и женщины в длинных юбках, с короткими кофточками, подпоясанными широкими поясами. Два мальчика и неясная, смазавшаяся тень от собаки были на переднем плане.
– Это ты сам и есть.
– Хорош, – сказал Апахалов. – Только который же, собственно, я? В мятых штанах или этот, что арбуз лопает?
– Конечно, арбуз, – засмеялась тетка, – сразу догадаться можно. Все сели сниматься как люди, а ему хоть по-глупому, да по-своему надо: вот в арбуз по уши впился. Одна корка и получилась. Безобразник.
Апахалов, усмехаясь, рассматривал бледную тень худенького, стриженого мальчика, кусающего ломоть арбуза, потом женщину, стоявшую позади, и, запнувшись, спросил:
– А это позади стоит... мама? – И у самого что-то отозвалось внутри, до того странно было все: пятидесятилетний человек, придерживая на грузном плече одеяло, вдруг выговорил нечаянно, наверное впервые за сорок лет: "мама"...
– Спасибо, хоть мать узнал все-таки, – сказала тетка и вздохнула очень коротко.
Как все люди, много имеющие дела с малышами, она не была склонна к сентиментальности.
– Это не та Соня, которая мне к празднику открытки пишет? – Апахалов разглядывал карточку девочки лет двенадцати, с гребенкой в волосах.
– Где? – удивилась тетка и, посмотрев, махнула рукой. – Ну что ты! Это же моя Клава... Севрукова Клава. Она тебе ровесница. Надо тебя к ней сводить.
Апахалову послышался заглушенный тонкий смех из-за занавески в столовой.
Тетка, не оборачиваясь, позвала:
– Соня!.. Не спишь?
За занавеской была тишина.
– Ну, не притворяться у меня! – строго приказала тетка.
За занавеской послышалось задушенное повизгиванье долго сдерживаемого смеха, и детский голосок пропищал:
– Сплю-у-у!..
Тетка усмехнулась, очень довольная своей проницательностью.
– Как ты смеешь не спать, чертенок?
– А кто к нам приехал? – необыкновенно бойко протараторил голос из-за занавески.
– Ну ладно, покажись, поздоровайся. Сережа к нам приехал.
Занавеска заколыхалась волнами, и в разрез высунулась раскрасневшаяся со сна худенькая, востроносая девочка лет десяти. Она с любопытством обежала глазами Апахалова, потом всю комнату и накрытый стол и вдруг с размаху поклонилась, отчаянно мотнув встрепанной головой:
– С добрым утром!
– Петрушка! – Тетка угрожающе постучала костлявым пальцем по столу. Не петрушничай!
– Вы, значит, наши поздравления получили? Ну хорошо! – Девочка кивнула. – Тетя Паша, я тоже хочу чай со всеми вместе пить.
Тетка досадливо крякнула, налила полчашки и сердито спросила:
– Ну, с чем хочешь пить, безобразница?
Соня, поеживаясь от удовольствия, два раза снова обежала глазами все стоявшее на столе и, безошибочно определив, что будет самое смешное спросить ночью, попросила солененьких грибочков.
– Вот я сейчас одеяло тебе подниму да таких грибков тебе нащелкаю! сказала тетка, с сердцем зачерпывая и шлепая на блюдечко полную деревянную ложку соленых рыжиков.
Девочка, смеясь, поела грибы, причмокивая, высосала рассол и попросила разрешения не пить чаю.
– Ну, хватит фокусов! – уже без крику, от которого делалось только веселей, а спокойно, но так, что приходилось слушаться, объявила тетка. Спать, без разговоров! И тебе спать! Всем спать.
Тетка сама потушила лампу, и уложенный на диван Апахалов слушал в темноте, как тикают ходики. На столе самовар спросонья время от времени начинал потихоньку бурчать. За окном уже не было шума дождя, и только журчала по земле стекающая вода и капало с мокрых деревьев. Постепенно в темноте проступали неясные квадраты нижних окошечек. Дверь в кухню была открыта, и оттуда волной шло тепло и пахло березовыми вениками.
"Так вот и живем, так и живем..." – в такт ходиков вспоминал Апахалов прощальные слова тетки, поцеловавшей его на ночь. "Мне-то здесь недельку, пожалуй, пожить можно, просто превосходно, – думал Апахалов, – а каково старухе доживать тут свой век? Нет, вопрос решенный: пускай переезжает. Комната для нее найдется. Пускай за чем-нибудь следит там в хозяйстве. Собственно, неизвестно, за чем следить, но женщины как-то находят: суетятся, волнуются. Вообще следят. Вот пускай и следит, неважно, что хозяйства никакого вроде и не нужно. Ничего, пускай. Соню она, конечно, не бросит, тоже пускай. Конечно, непривычно будет, беспокойно, но раз решено, надо выполнять..."
Утром он услышал под окном сочные взмахи метлы, сгоняющей воду. Тетка гремела на кухне самоварной трубой. Солнечный зайчик на медной вьюшке разгорался все ярче, за окном одна половина двора была освещена солнцем, и мокрое после вчерашнего дождя деревянное крыльцо дымилось на припеке.
За чаем ели горячие пирожки с горохом. Тетка хозяйка была плохая, это все знали, а пирожки были вкусные.
Тетка посмотрела слегка подозрительно, когда Сергей Федорович похвалил.
– Небось все врешь? Нарочно хвалишь, чтобы подольститься? Или правда нравятся? Ну, так это Соня печет. Я кухарка никудышная, всю жизнь такая была. Да с меня и спросу нет: холостяк!
– А славно у вас тут, – заметил Сергей Федорович, – тихо, будто тебя врач выслушивает – пульс слышно.
– Да, грому у нас особенного, правда, нет, это верно. А какая уж тут особенная тишина? Это ты привык там, у себя: в телефоны все разом кричат, трамваи звенят, кругом заседания! Вот тебе и кажется.
Дожевывая со вкусом пирожок, Апахалов откинулся на спинку стула и благодушно огляделся через плечо:
– Нет, у вас хорошо!.. Ходики тикают – на весь дом слыхать. Растут растения всякие тропические. Вот уродец какой-то сидит на этажерке. Что это он, кажется, язык показывает?
Соня вскочила и повернула к свету фигурку шершавого человечка, сделанного из сосновой коры.
– Нет. Разве не видно? Он хмурится, ему щекотно, а другой, который его щекотать должен, того нет, его ребятишки выпросили. Всех растаскали, их у нас много было, а теперь только один этот и остался на память об Мукасее.
Апахалов спросил, что это за Мукасей.
Тетка объяснила, что это фамилия – Мукасеев, а не Мукасей.
– Ну, жил у нас тут один. Это Егорыч его ко мне как-то привел, вот он у меня и пожил тут немного. Делать ему нечего было, он все сидел фигурки вырезывал.
Поглядев на часы, тетка сказала, что, кажется, пора собираться к Клаве.
– Ходики твои молодцом, – заметил Апахалов, машинально сверив стенные часы со своими, – а эти вон висят – не ходят, испорчены?
– Почему им надо портиться? – Тетка встала и бережно повернула на четверть оборота головку толстенных золотых часов, висевших на гвоздике. Озабоченно хмурясь, послушала, прижав часы к уху, и успокоенно нацепила обратно на гвоздик. – Пугаешь только, идут прекраснейшим образом. Чужие. Я и не завожу, чтоб они не портились.
– Ну, чудачка! Да от завода часы разве портятся?
– Как это так? Колесики вертятся. И зубчики цепляются: значит, портятся. Каждая вещь портится.
– Ну, все-таки лет на двадцать – тридцать хватит!
– Так они на хранении у меня тоже не со вчерашнего дня. Мне уже давно их Марков оставил. Как еще на фронт ехал. Вон с каких пор. Часы-то целы, а Марков, я думаю, так и погиб, бедняжка. Конечно, никогда нельзя наверное знать, но у меня теперь мало надежды осталось.
Она вздохнула и пошла на кухню убирать посуду.
Апахалов не знал никакого Маркова, но все-таки сочувственно осведомился:
– И никаких вестей?
– Открытку только из Уфы прислал. И с тех пор ничего.
– Из Уфы? А ты сказала "на фронт"!
Тетка из кухни крикнула:
– Конечно, на фронт. Ну не в Уфу, так куда-то под Уфу. Что ж тут такого?
– Тетка, – укоризненно пробасил Апахалов, – ты путаешь что-то. Не было никакого фронта ни в Уфе, ни под Уфой! Откуда ты это взяла?
Тетка перестала греметь посудой и высунулась из кухни:
– Это под Уфой-то не было? Да ты сам плохо знаешь. Ты что же это думаешь, я ребятам из истории рассказываю, а сама путаю? Нет, птичка. Тетка Паша памяти еще не решилась!
– Те-оть Паш! Да ведь это только в гражданскую войну было под Уфой!
– А я тебе про что говорю! Марков с Колчаком ехал воевать, а ты не поймешь все никак.
– Ну-ну! – Апахалов с новым чувством посмотрел на часы. – С тех пор они у тебя тут и висят?
– Висят! – спокойно подтвердила тетка.
– А как мы их продавать хотели при фашистской оккупации, – напомнила Соня, – когда голод наступил...
– Хотела продать, – жестко подтвердила тетка, – да, хотела. Ребята голодные, и дать им нечего. Думаю, пойду на базар, продам или променяю на хлеб. Буду старой негодяйкой перед Марковым... А все мне думается: только я их со стенки сниму и на рынок отнесу, тут сразу и Марков вернется. Как я ему в глаза посмотрю?.. Ну, Мотька, к счастью, все дело устроил, стали ребятам хлеб доставлять, так часы и остались.
– Теперь Мотька какой-то! – не пытаясь разобраться, пожал плечами Апахалов. – И откуда у тебя столько знакомых, тетя Паша?
Она засмеялась:
– Людей кругом и правда много. Только Мотька... какой он знакомый... Мотька!.. – Почему-то ей было очень смешно представить себе Мотьку в качестве "знакомого".
На улице глаза слепило яркое солнце, было беспокойно и весело от ветра, журчала, уходя по канавкам, дождевая вода.
Еще раньше тетка объявила Апахалову, что обязательно надо будет повидать Клаву. Клава была, как выяснилось, та самая приютская девочка, снятая на фотографии. Тетка взяла ее себе на воспитание лет сорок тому назад, в тот год, когда Сергей болел тифом. Он с этой Клавой играл и за косы ее таскал, так что должен обязательно ее вспомнить...
Апахалов силился припомнить, и в конце концов в памяти действительно стал вырисовываться какой-то дворик, поросший травой, громадная лошадь, прянувшая на дыбы, и он сам в тот момент, когда старался оттащить девочку с челкой на лбу за железные кровати, сваленные в углу двора... Тетка пришла в восторг. Все так и было, и именно вот в этом самом дворе...
В конце переулка трое малышей, сидя на корточках, с сосредоточенными лицами подталкивали кораблик, сидевший на мели в канаве. Издали увидев тетку, они вытащили из воды кораблик и побежали к ней навстречу.
– Куда пошла, а, тетя Паша? – крикнул, приближаясь, мальчик с туго замотанным вокруг шеи теплым шарфом. С кораблика, который он держал прямо за мачту, капала вода ему на пальто.
– По делам пошла, – сказала тетя Паша, стряхивая с него воду. – Дай-ка распущу шарф, не ровен час задушишься!
Мальчик закинул голову и, когда тетка ослабила шарф, ворчливо сказал:
– А когда нам в гости приходить?
– Ну, попозже!
Мальчик очень неохотно сдался:
– Ну, зайдем попозже... Мы все вместе придем, да?
Теперь Апахалов с теткой вышли на улицу, по обе стороны которой стояли рабочие коттеджи. В одном из дворов женщина развешивала вырывающееся из рук на ветру белье. Поставив на землю таз и торопливо подойдя к штакетному заборчику, она спросила озабоченно и ласково:
– Тетя Паша, как здоровье? Получше стало?
– Когда докторов близко нету, и вовсе хорошо! – не задерживаясь, ответила тетка, и Апахалов, оглянувшись, заметил, что женщина смотрела вслед улыбаясь, и сочувствие, беспокойство и восхищение вместе были в ее улыбке.
В это время встречный парень в распахнутом пиджаке и маленькой кепочке на затылке тоже поздоровался.
– Ты чего разгуливаешь? – строго удивилась тетка.
Парень охотно задержался и весело ухмыльнулся:
– Да я же в ночной работаю!
– А-а, – успокоилась тетка. – Ну так ворот застегни, простудишься!
Парень машинально дотронулся до расстегнутого ворота на здоровенной шее и ухмыльнулся.
– Тебя, кажется, тут все знают? – заметил Апахалов.
Тетка пожала острым плечом:
– Ты про Саньку говоришь? Ведь это Санька, Еремея Смородина сын. Не знаешь? Да откуда тебе знать! А в первый майский день в любом городе выйди на любую площадь, посмотри на народ – кругом цветет Еремеева работа, его рисунки и узоры на женских платьях. Первый художник на всем комбинате.
Тетка шла, глядя себе под ноги, и улыбалась своим мыслям, отрывисто приговаривая:
– Большой человек! Ценный получился человек из Еремки... Хм! А ведь тоже... был чертенок... вот такой маленький...
Они вышли к Дворцу культуры, около которого Апахалов вчера слезал с автобуса. Громадные концертные афиши просыхали в своих зарешеченных рамах. Поперек улицы, как парус, надувался ветром полотняный плакат с громадными синими буквами: "Кросс". Все это совсем не похоже было на вчерашнюю затопленную ливнем площадь...
"Надо наконец выбрать подходящий момент, – подумал Апахалов, – и предложить ей переехать".
– Ну, тетка, – протянул он, думая, как бы свернуть понемножку к задуманному разговору, – вот, значит, ты так и живешь... так и живешь...
– Так и живу, – сказала она и бесшабашно весело отмахнулась рукой, как всегда делала, когда разговор заходил лично про нее.
– Тетя Паша, – махнув рукой на всякие тонкие подходы, решился разом перейти к делу Апахалов, – давай поговорим мы с тобой не откладывая. Не люблю я, когда нерешенные дела у меня висят на душе. Есть у меня к тебе разговор.
– Знаю, – быстро сказала тетка, – предупреждал уже, что есть. А я, может быть, даже наперед знаю, про что этот твой разговор будет. Так позволь, я тебе сперва сама скажу. Понял? У меня свой разговор к тебе есть. Скажи мне коротко и честно: у тебя на работе случились какие-нибудь неприятности? Так не виляй. Ну?
– Неприятности бывают, конечно, – удивился Сергей Федорович, – иногда по пяти штук на день бывает. Но бывает и хорошее, итог в общем положительный, я считаю.
– Ты мне зубы не заговаривай, по совести скажи: может быть, тебя... сняли? А? Я знаю, ты парень в душе честный, на постыдное дело не пойдешь. Однако бывает... Ну, ошибся? Не справился? А? Я тебя не допрашиваю, не думай. Но если ты заработался, остался не у дел, как говорится, ты слушай меня: поживи у меня, сколько поживется. Потом справишься, отдохнешь – и можешь опять за дело приниматься. А? Я же чувствую, к чему ты все тишину нашу хвалишь. Вот и поживи в тишине. Если ты насчет денег, то и не думай об них даже. С деньгами мы управимся. У меня пенсия, потом еще на комбинате я получаю кое-что, и потом этот Мукасеев, чудак такой, мне все присылает каждый месяц... Какой? Ну, который чертиков делал... когда тут у меня раненый прятался в комнате, его гестапо искало. Я его уж так ругаю, чтоб не смел больше присылать, а он все присылает, я, знаешь... и беру. Я Карасевым отсылаю: у Нины муж умер, ребят пятеро, так я ребятишкам посылаю на гостинцы. А я, старуха, знаешь, рада буду, если ты останешься. Очень рада. Ты все ж таки родной... Ну вот тут и Клава работает. Пришли!
Они уже входили в проходную комбината. Апахалов понял, что разговор все равно сейчас продолжать никак не удастся, да и не нашелся бы он, пожалуй, сейчас что сказать.
Дежурный в бюро пропусков поздоровался с теткой как со знакомой. Про Апахалова она сказала: "А это со мной".
– Скажи, с племянником пришла! Это племянник мой, – подсказала в телефонную трубку дежурному тетка. – Пускай у Клавы спросят.
Пропуск выписали, и они, пройдя через громадный фабричный двор, жужжавший и гудевший от работы множества станков за стеклянными стенами, поднялись во второй этаж. Тут только Апахалов по надписям понял, что теткина Клава – директор текстильного комбината. Получилось неловко пришли в рабочее время мешать.
Едва заслышав теткин скрипучий голос, Клавдия сейчас же показалась, распахнув двери своего кабинета.
На пороге они с теткой расцеловались.
Полная, чернобровая и плечистая Клавдия, смеясь от удовольствия, усадила гостей.
– Ну, с теткой Пашей всегда что-нибудь выйдет! Мне говорят: там в проходной пришла тетя Паша с племянником. Я и говорю: "Пропустите с мальчиком!.."
Тетка напомнила историю со взбесившейся лошадью и железными кроватями во дворе. Клавдия Андреевна отлично все помнила.
Задумчиво щурясь, как будто вглядываясь в очень далекое, она смотрела на Апахалова.
– Так это вы тогда меня за кровати оттащили? А я вас, кажется, и не поблагодарила?.. Спасибо... Сережа! – Она привстала и протянула ему через стол руку.
– А и подросли мы с вами с тех пор, Клава! – улыбаясь в ответ, сказал Апахалов, чувствуя какую-то невольную приязнь одновременно и к этой немолодой смешливой женщине, с такой бережной нежностью наклонившейся минуту назад поцеловать тетю Пашу, и к той, почти забытой им девочке Клаве в негнущемся приютском платье, с обрубленной, как ножом, челкой на лбу.
– Даже утешительно наконец на настоящего племянника посмотреть. А то у тетки тут по поселку "племянников", "племянниц" да "внучат" вроде меня не одна сотня ходит!
– Только и слышу, – поддакнул Апахалов, – то Соня, то Мукасей, то Клава, то Мотька...
– Какой же еще Мотька? – перебила, оборачиваясь к тетке, Клавдия Андреевна. – Этого что-то не помню.
– Как какой? Ну, Мотька. Который в пекарне работал.
Клавдия припомнила:
– Ах, с хлебозавода?.. Она вам это рассказывала?
Тетка, отмахиваясь, буркнула:
– Что тут рассказывать?
– Да она вам, наверное, ничего и вообще-то не рассказывала? Ясное дело, ничего...
Тетка всполошилась, нахмурилась:
– Пожалуйста... Ни к чему... Это зачем? Мое дело какое: возиться с ребятишками...
Она сердито отвернулась от Клавдии Андреевны и обращалась теперь к Апахалову:
– Это она хочет про то время: про фашистскую оккупацию. Детских садов, конечно, не стало. Матерей на работу гоняли. О мужчинах и говорить нечего. А ребят куда девать? Вот мне то одна приведет, до вечера оставит, то другая, а то и сами приходили... Набралось штук десяток бесенят, а после даже и до тридцати доходило, ну мы с ними и пойдем в рощу гулять, пока матери на работе... Или вообще до вечера. Гуляем в нашей роще, сядем в кружок, песни поем. В игры играем. Книжку почитаем вслух. Басню учим. Или новую песенку. Тем более у меня голос природный!.. – Тетка, усмехаясь, покачала головой и вздохнула.
– Правильно, – тихо подтвердила Клавдия, – советские песни учили. И Первое мая в роще праздновали. – Она, выпрямившись, смотрела прямо в лицо тете Паше. – Да еще и кормили к тому же...
– Ну, матушка, – сердито нахмурилась тетка, – это уж ты такие глупости говоришь... Чем это я их кормить могла? У самой ничего не было. Вот раз про Мотьку разговор – так это правда. Он на фабрике-пекарне работал. Я к нему пришла и говорю: "Так и так, Мотька, ребята голодные. Не знаю, какой ты сейчас есть человек, а мальчишка ты был довольно вредный, но все-таки, кажется, честный чертенок. Как, говорю, совести у тебя осталось немножко?" – "Сколько было, столько, говорит, и осталось, в аккурат". – "Ну, говорю я, тогда доставал нам хлеба, ребят кормить". Он мне говорит: "Тетка Паша, а вы представляете себе, какой тут каторжный контроль фашисты установили, что даже на месте куска хлеба съесть нельзя, не то что вынести?" А я говорю: "Ребятам-то какое дело до твоего контроля: они есть хотят, ты как-нибудь сделай, потихоньку". Он хохочет, дуралей: "Тетя Паша, вы нас врать отучали, а теперь пришли воровать учить!" Я говорю: "Как это воровать? Это они у нас хлеб грабят, а ты только законно будешь обратно свое брать для наших ребят, а не то что воровать". Мотька тогда говорит: "Ладно, тетя Паша, если я начну в одиночку каждый день, это самое, обратно законно у них брать, то меня тут же в гестапо стащат и к стенке поставят. Надо мне с товарищами сговориться..." С тех пор каждый день они мне то две, то три буханки хлеба доставляли. Как-то уж там через забор, что ли, то в какой-то колясочке детской вывозили, уж не знаю, а ребятам каждый день по куску хлеба всегда было... А ты забыла, Клава, какой Мотька!
– И никто тебя не тронул, тетя Паша? – тихо спросил Апахалов. – Ведь видели же вас, как вы в рощу ходили и так далее?
Клавдия Андреевна негромко вставила:
– Ну, тут я могу лучше объяснить. Не тронули потому, что знали: кто тетку тронет, долго не проживет. Все равно убьют.
Тетя Паша посмотрела на нее с некоторым удивлением:
– Пожалуй, и правда. Что ты думаешь?..
Наконец Клавдия Андреевна заговорила с теткой о своих делах. У них условлено было заранее отправиться сегодня навестить вместе один из комбинатских детских садов.
Апахалов не стал дожидаться, пока подадут машину, попрощался и потихоньку пошел домой.
Во дворе теткиного дома Санька Смородин с товарищами, громко разговаривая и смеясь, кололи и складывали к крылечку дрова. Соня уже вернулась из школы и теперь хозяйничала на кухне. В столовой ребятишки вчетвером, сидя на корточках, пыхтели от напряжения, стараясь усадить какой-то зеленый стебелек в громадную глиняную банку...
