Текст книги "Ложь"
Автор книги: Федор Кнорре
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Кнорре Федор
Ложь
Федор Федорович Кнорре
Ложь
Юный партизанский разведчик Лева Подрезов, взорвав мчавшиеся на фронт машины с боеприпасами, умело петляя, кинулся к роще и уже добежал до оврага, когда, поскользнувшись на самом дне его, упал и был схвачен фашистами.
Теперь он стоял на опушке рощи, нетерпеливо подергивая связанными руками, весь переполненный возбуждением борьбы, тяжело дыша после бега, и презрительно повторял:
– Чем хочешь мне угрожай, все равно не боюсь тебя!
Допрашивавший, усмехаясь, стоял в двух шагах, слегка покачиваясь на каблуках, широко раздвинув ноги, и зловеще подбрасывал на ладони пистолет самого крупного калибра. При последних словах Левы он иронически сдвинул свои бесцветные брови:
– Ах, вот как? Не боисси? Посмотрим, что ты запоешь, когда я с тобой заговорю по-другому.
– Можешь меня убить, раз я попался в твои лапы, – крикнул Лева Подрезов. – Все равно я не сдамся тебе, паршивый фашист!
– Ах, ты еще ругаисси? – Дуло громадного пистолета угрожающе стало подниматься. – Сам ты фашист паршивый, вот я сию минуту прикажу, тебе зададут перцу!
Лева Подрезов был готов ко всяким неожиданностям. Возможные едкие и бесстрашные ответы сами собой складывались в его уме, но тут на лице у него появилось выражение растерянности и разочарования.
– Ты опомнись. Что ты говоришь? Кто ты такой есть?
Тот, кто его допрашивал, видимо действительно опоминаясь, виновато засопел носом и, помолчав, угрюмо буркнул:
– Ну ладно, знаю не хуже тебя. Спутался маленько. Я крупный фашистский гад. Вечно и обязательно я! – И вдруг, взбодрившись, заорал: – Эй, сообщники, хватай его за что попало!
Стоявший позади него мальчик Юрка с размаху плюхнулся в шуршащую мягкую кучу осенних листьев и в голос захохотал:
– Ой, ну с ним просто лопнешь, честное слово. "Сообщники", дуралей, ведь это вроде жулика. Понял?
Самый маленький из всех принимавших участие в игре мальчиков, Сенька, обиженно сопя курносым носом, смущенно почесал стволом своего громадного пистолета между лопаток.
– Потому что нечестно поступаете. Я тоже партизаном хочу.
Лева, распутавший тем временем свои связанные руки, легонько стегнул по заду Сеньку веревкой и снисходительно сказал:
– Ладно, будешь партизаном в другой раз.
– Каждый раз в другой раз, – обиженно бурчал Сенька, складывая домиком свои бесцветные брови.
– Сказали тебе, в другой раз, значит, не хнычь! – отряхиваясь от листьев, сказал Юрка. – Теперь уж все равно не получится хорошего, всегда этот Сенька испортит.
Районный городок, видневшийся внизу под горкой, на которой стояла роща, быстро покрывался вечерней сумеречной тенью. Пора было по домам. Сенькин пистолет, сделанный из газовой трубы, прикрученной к рогульке сосновой ветки, было тяжело тащить в город, и его спрятали до следующего раза в дупло вместе с четырьмя крокетными шарами – противотанковыми гранатами, которыми Лева недавно взрывал боеприпасы.
Заключительная часть игры, когда Лева должен был совершенно неожиданно швырнуть гранату под ноги крупному эсэсовскому начальнику – Сеньке – и, взорвав весь его штаб, благополучно скрыться, так и осталась недоигранной.
Поэтому домой к обеду Лева не только не опоздал, как это часто случалось, но явился раньше обыкновенного.
Когда Ефим Ефимович вошел в столовую, Лева уже сидел на своем месте и, слегка склонив голову набок, задумчиво любовался собственными чисто вымытыми руками, нарочно выложенными поверх скатерти на видное место.
Конечно, как оно всегда бывает, отец даже и не вспомнил про его руки. Были бы грязные, он от самой двери, наверное, закричал: "А что это за землекоп у нас сидит за столом?"
На всякий случай Лева слегка пошевелил пальцами, потом даже нахмурился, будто заметив какое-то пятнышко. Пристально осмотрел мизинец, повертев его перед самыми глазами, и покосился на отца: заметил ли?
Но отец, низко нагнувшись над столом, медленно ел суп, внимательно глядя в тарелку, точно газету читал. Даже когда ему нужно было взять хлеба, он, не глядя, только протягивал руку и отламывал на ощупь от разрезанной не до конца стопки ломоть.
То же было и когда подали второе. Ефим Ефимович, молча и ни на кого не глядя, придвинул тарелку и начал резать вареную говядину. Только накладывая на второй или третий кусок горку ядовитого хрена, от которого у него краснели глаза, он вдруг опустил вилку и нож в тарелку и, стукнув локтями об стол, выпрямился.
– Откуда говядина? – спросил он тем тоном терпеливого мученика, который мама не выносила хуже всякого крика. – На рынке брали?
– В ювелирном магазине, – тихо сказала мама, продолжая есть.
– Почему мы кур не едим? – с плаксивой настойчивостью продолжал отец. – Я ведь, кажется, просил. Умолял. Почему?
Мама, не поднимая глаз, тихо сказала:
– Завтра на обед будет курица.
– Не "завтра будет", а нужно, чтобы была вчера, и сегодня и завтра, вот чего я добиваюсь.
– И вчера была курица, – сказала мать еще тише, стараясь не рассердиться.
Отец вздохнул и вдруг, видимо совершенно позабыв, о чем только что спорил, наложил опять высокую кучку хрена на кусочек мяса и, подправляя с боков, чтоб она не осыпалась, задумался опять так, будто вовсе из-за стола ушел.
Лева слушал во все уши, стараясь понять, что тут к чему. Он давно уже чувствовал: что-то назревает, какая-то перемена в жизни семьи, но никто ничего вслух не говорил, да похоже было, что отец с матерью сами чего-то ждали, не зная еще ничего толком...
После обеда Лева вышел во двор покормить Полкашку и сидел на корточках около его миски, теребя и поглаживая его мягкие уши, пока тот, виляя хвостом, чавкал, выхватывая из похлебки кусочки повкусней.
Мама, стоя у открытого окна на кухне, говорила Агриппине Петровне, домработнице:
– ...раз он хочет, пускай. Пускай хоть всех перережем, ни одной не останется. И то люди смеются: живем в городе, а кур развели, как на птицеферме...
"Что бы это могло значить? – соображал Лева. – Почему кур?.."
А несколько дней тому назад было тоже странное дело: приходил лучший в городе печник Савелий Георгиевич, которого отец долго заманивал и уговаривал переложить печь в столовой. А когда Савелий наконец пришел и Лева успел радостно сообщить приятелям, что научится сам класть печки, отец вдруг объявил, что ничего еще не решено с печкой, надо подумать, торопиться некуда, и Савелий, своенравный и гордый, как все отличные мастера, обидевшись, ушел.
А вот теперь вторую неделю идет резня хороших племенных кур, которых отец в свое время собирал по штуке и по паре в разных местах и резать ни за что не позволял...
Кур во дворе заведующего райфинотделом Ефима Ефимовича Подрезова было уже больше тридцати штук и все прибавлялось. Только за последнее время, когда началось на них непонятное гонение, число их стало быстро убывать.
Правда, судьба кур Леву не очень волновала. Другое дело петух Кузька.
Кузька был безобразник в вечный преступник среди молодых петушков и то и дело попадал под угрозу смертной казни. Был он задористый петушонка, голенастый, тощий и совершенно бесстрашный.
Не кто иной, как Кузька, вскочил однажды через окно на висячую лампу и, вцепившись в шелковый абажур, раскачивался по всей столовой, хлопая крыльями. Он любил вскакивать на стол и мог прямо из-под рук выклевать печенье или, стуча клювом, начать нахально прибирать прямо с тарелки зеленый горошек, а когда его выгоняли, кудахтал не с глупым куриным испугом, а с громким возмущением и через минуту возвращался, полный энергии и самонадеянности, на прежнее место, откуда его только что прогнали.
Вот и теперь Кузька вертелся около самой Полкашкиной миски, ловчась выхватить из-под носа кусочек. Отчаянный, задиристый, никому, кроме Левы, не дающийся в руки. Как можно допустить, чтоб приятель Кузька угодил в куриную лапшу наравне с безмозглыми толстухами молодками?.. Нет, надо что-нибудь сообразить, размышлял Лева...
Каждый понимает, что сбегать в лавку купить, скажем, спички, коробку синьки или пачку стирального порошка – не слишком привлекательное поручение. Но когда посылают бегом принести две банки крабов, две банки судака в томате, и еще чего-нибудь по собственному выбору, и каких-нибудь конфет, и печенья получше – это другое дело.
Лева вприпрыжку выскочил на улицу. Две головы – Сеньки и Юрки – разом, как два петрушки, возникли над забором соседнего двора, едва раздался знакомый скрип Левиной калитки.
– Лева, куда? – окликнул Юрка.
– В "Гастроном".
– А за чем послали? – с интересом осведомился Сенька.
– Вы меня не сбивайте, в голове во какой список... – озабоченно сказал Лева и показал руками "список" в полметра длиной.
– И мы с тобой! – закричали оба мальчика и, для скорости свалившись с перекладины забора, торопясь и толкаясь, помчались вслед за Левой.
– Сколько тебе денег дали? – спросил Юрка, запыхавшись, догоняя Леву. Лева наполовину разжал кулак, где была зажата сторублевка.
– Фью! Ух ты-ы! – с уважением свистнул Сенька. – Гостей у вас небось, гостей!..
В магазине, пока Лева с Юрой занимались покупками, самый меньший из ребят, Сенька, прижимаясь к стеклянному прилавку, занялся подробным осмотром всех сортов конфет.
– Ну, пошли! Чего ты тут разглядел? – снисходительно спросили старшие, нагруженные консервными банками и кульками.
Сенька, не двигаясь, потянул носом и, придавив палец к стеклу, показал:
– Вот эти, по шестнадцать, вкусные!.. А длинные по восемнадцать... По одиннадцать тоже здорово хороши.
– Ты все выучил? – усмехнулся Лева.
– Не-е... – с сожалением ответил Сенька. – Вот тех не знаю, почем они. Во-он, с медведями, лежат! Небось рупь штука.
В кулаке у Левы оставалось еще шестнадцать рублей с мелочью сдачи, и все было уже куплено. Если бы Сенька стал просить купить конфет, Лева сумел бы ему грубовато ответить напрямик: "Ишь ты, ловкий! На свои покупай".
Но Сенька только водил по стеклу маленьким грязноватым пальцем и бескорыстно, деловито взвешивал достоинства лакомств: какое покислее, зато дольше сосать, а какое и хорошо, но враз растает во рту, и не распробуешь даже...
– На, подержи, – сказал Лева, передавая покупки Сеньке, и пошел к кассе.
Выйдя на улицу, они все сосали конфеты. Сеня одной рукой придерживал мелкий карман своей курточки, набитый леденцами, а другой бережно прижимал к груди две жестянки с крабами. Изнемогая от желания услужить, он все время повторял: "Давай я еще чего-нибудь понесу... мне не тяжело ни капли!.."
Они расстались у ворот. Через минуту Лева, вываливая покупки на стол в кухне, говорил матери, хлопотавшей у плиты с озабоченным лицом:
– Вот крабы, вот судак в томате... вот еще какая-то рыбина, продавщица уверяет, что вкусная. А вот я конфет взял... Народу в магазине много, уж не помню, почем они... Сдачу я тут кладу...
На душе у него было очень противно, когда он это говорил. Единственное, что могло бы немного поддержать его, – это если бы мать начала проверять, что сколько стоит. Тут была бы все-таки борьба, опасность, надо было бы выкручиваться, и можно было бы даже почти совсем искренне обидеться, что его подозревают.
Но мать, не оглядываясь, распахнула дверцу духовки и окунулась, держа в руке зажженную лучинку, в пахнущий горячим тестом и капустой пар. Она вся была поглощена волнующим моментом рождения пирога. Ей было вовсе не до сдачи.
Лева уныло поплелся в комнаты, раздумывая о том, что надуть человека, который тебе верит, мало того что стыдно, но как-то вовсе и неинтересно. Фу, нехорошо!.. Хоть бы сказала: "Положи, потом проверю". Все-таки легче было бы. А то: "Положи в сумочку".
Гости пришли все сразу, видимо с какого-то заседания, откуда их зазвал к себе Ефим Ефимович. Дверь в столовую закрыли, и Лева прислушивался к тому, как там двигают стульями, негромко посмеиваются, разговаривая, и мать гремит тарелками, второпях накрывая на стол уже при гостях.
Потом усталый мамин голос просительно пропел за дверью:
– К столу, к столу пожалуйте!..
Стулья снова задвигались: все рассаживались. Потом послышалось тихое звяканье рюмок, едва различимое среди разговаривающих голосов. Кто-то сказал: "Ну, за виновника торжества!", кто-то громко прошипел: "Пффф..." и наступила минута полной тишины, после которой все заговорили уже громче и веселей.
Лева уселся на диван в отцовском кабинете. Несколько раз дрыгнув ногами, он раскачался, подпрыгивая на тугих пружинах, и, взлетев кверху, перевернулся, оставшись лежать плашмя, прижимаясь лицом к прохладной клеенчатой обивке.
За закрытыми дверьми столовой смеялись, звенели посудой, говорили, перебивая друг друга. По голосу отца Лева сразу узнал, что тот слегка подвыпил, как раз столько, чтобы стать немного говорливее и откровеннее, чем обычно.
– ...Ааа! – отец насмешливо и вместе с тем дружелюбно докрикивался до кого-то. – А ты все-таки насчет меня думал?.. А-ха-ха...
– Да я не как-нибудь думал! – громко отвечал другой голос, в котором Лева узнал управляющего конторой Иванушкина. – Ты пойми, я не как-нибудь про тебя думал... А правда, меж собой говорили: "Тихоня Ефим Ефимыч, что у него на уме, не угадаешь..." Вообще, виноват и каюсь. Я признаюсь: немножко думал. А вот про Саломатина как я думал, так еще даже хуже оказалось: просто шкурник, вспомнить противно! Разложил эти свидетельства, старинные справки – целый медицинский архив!
Кто-то весело крикнул:
– Еще разок за отъезжающих!
– Давайте!.. Встать!.. Товарищ Сырцов, вставай! Ефим Ефимыч!.. Красильников!.. Ваше здоровье! Больше уголька на-гора! Встряхнетесь там, помолодеете!
Лева, улыбаясь, вслушивался в голоса и теперь узнавал уже всех: и заместителя управляющего Красильникова, и инженера Сырцова. Теперь ему все разъяснилось: отца посылают, вернее, он сам вызвался ехать работать из канцелярии управления на шахту. Они с мамой, конечно, тоже поедут. Все в Левиной жизни будет теперь другое: местность, дом и двор, школа, товарищи... Вот какая, значит, перемена назревала в их жизни! На трудное дело всегда посылают самых лучших. Ясно, что и отца послали...
Сердце у Левки тревожно и радостно билось. До чего же хотелось ему сейчас заглянуть в комнату, где все тянулись поздравлять отца!.. До чего хотелось бы ему увидеть недавнее заседание, откуда все эти люди пришли к ним на квартиру!
Он живо представил себе большой строгий кабинет. Самый крупный работник, которого он в жизни видел своими глазами, был первый секретарь райкома. Поэтому он сейчас же представил себе, что именно секретарь райкома встает и говорит: "Товарищи, нам нужно самых энергичных и лучших людей бросить на шахты, чтобы побольше давать уголька на-гора. Кто хочет взяться за это трудное дело, прошу сделать шаг вперед!"
И Лева видит, как несколько человек во главе с папой отделяются от других и все разом делают четкий шаг вперед. И секретарь райкома обнимает папу, целует его и говорит: "Ефим, на тебя я всегда надеялся! Вперед, Ефим!" Секретарь очень похож на Чапаева, и Лева чувствует, что слезы гордости щекочут ему горло.
Ах, если бы самому дожить до такого момента, когда его позовут на какое-нибудь почетное, замечательное дело, когда он сам сможет так же бесстрашно и спокойно шагнуть вперед, чувствуя у себя за спиной восторженный шепот голосов – мамы, отца, Юрки с Сенькой и... одной малознакомой девочки, Тамары, встречая которую он проходит всегда задрав нос, посвистывая и шаркая подошвами, чтобы она не догадалась, до чего она ему кажется прекрасной...
Он уже не мог больше усидеть на месте. Проскользнув через кухню, он выскочил за ворота, не обращая внимания на толчки и повизгивания налетевшего на него с разгона Полкашки.
Сеня с Юрой, заслышав скрип Левиной калитки, сейчас же снова выскочили над забором, как два сторожевых петрушки.
– Уезжаю я, ребята! – не дожидаясь вопросов, сказал Левка. – Что все на месте-то сидеть? Надо по-шахтерски браться за дело. Вот папка и вызвался. Он же инженер-угольщик. Сейчас его там все поздравляют. Еще Красильников едет и...
– Это у которого пять медалей с орденами? – осведомился Сенька.
– Он самый! И другие тоже... А Саломатин стушевался. Знаешь Саломатина?
– Веркин отец? – презрительно спросил Юрка. – Э-эк, трус! Ищет, где легче... Значит, едешь, Левка?
– Такое, брат, дело! – серьезно ответил Лева. – Не отказываться же... А вы что до сих пор на улице, домой не идете?
– Никак дососать не можем конфетов этих: весь рот свело, – устало чмокая, признался Сенька. – А домой идти – мама спросит: "Откуда взяли?" Да сейчас уж немножко осталось, как-нибудь дососем...
"Ах да, была эта история с конфетами", – вспомнилось Левке, и он даже поморщился, до того некстати сейчас было это стыдное воспоминание.
Эти конфеты, купленные на "казенные", как называли мальчишки, деньги, совсем было выскочили у Левы из головы. Но, когда он вернулся в отцовский кабинет после разговора с ребятами, поступок его показался ему во много раз хуже, чем сначала.
Ему снова представился отец на заседании, а в это самое время Левка, как низкий воришка, как подлец, утаивая у отца сдачу от крабов и судака в томате... Тьфу, как тяжело и неловко на душе!..
Левка повалился на разостланную по полу вытертую шкуру белого медведя и сделал страшную гримасу отвращения к самому себе. Теперь ему уже почти хотелось реветь от стыда. Потом он придумал все-таки кое-что, и лицо его прояснилось. Он вполз под шкуру, просунув руки в рваную на лапах суконную подкладку. Когда отец придет в кабинет, а он придет обязательно за папиросами своей набивки, Лева встанет на четвереньки и, рыча по-медвежьи, пойдет на отца. Так у них бывало уже не раз. Отец обязательно спросит: "А-а, к нам медведь забрался! Надо сходить за ружьем, – наверное, он натворил чего-нибудь?.." А Лева медвежьим голосом ответит: "Натворил!" "Корову нашу зарезал?" – грозно спросит отец. Медведь зарычит и отрицательно помотает головой. "Медведь мед из нашего улья сожрал?" Медведь снова отрицательно порычит. Тогда отец спросит: "Так, может быть, медведь двойку схватил в школе?" На это сегодня медведь скажет: "Папа, медведь на сдачу купил мальчишкам конфет и с ними имеете съел..." И после этого пускай отец рассердится или будет его при всех высмеивать несколько дней – все равно, он признался, и худшее будет уже позади.
Лежать под толстой, пахнущей нафталином шкурой было жарковато, а отец все не шел. Из столовой по-прежнему доносился через дверь оживленный говор. Лева начал слегка подремывать и пришел в себя только от звука близко разговаривающих голосов.
Шурша набитыми папиросами, которые он накладывал в коробку, чтобы отнести гостям, отец что-то раздраженно говорил вполголоса. Мать тоже вполголоса, торопливо, – видно, гостей оставлять надолго одних было неудобно, – спрашивала:
– ...Сколько тебе стоило волнений эту справку достать! И вдруг так все разом в один момент решилось... Ты хоть в двух словах расскажи...
– Справка! – зло сказал отец и, нагнувшись, кряхтя, стал подбирать с пола рассыпавшиеся гильзы. – К черту эту справку!
– Все-таки я не понимаю. Неужели ее не признали?
– Нет! – Отец коротко хохотнул. – Не признали. И знаешь почему? Я ее из кармана даже не вынул. Этот болван Саломатин первый выложил свои справки и заключения. И температура у него выше, чем нужно, и давление у него ниже, и печень у него расширена, и сосуды сужены. И главное, все это в конторе ему нипочем, а около шахты его сразу кондрашка хватит, как только он ее в первый раз издали увидит!.. Я тут же и руку из кармана поскорее выдернул. Не-ет, я, брат, не Саломатин! Как только Иванушкин меня назвал, я сразу: "Что ж, говорю, куда нужней, туда и посылайте, вам сверху видней!" Он, вижу, даже оторопел слегка. Потом мне руку молча пожал... Ты понимаешь, Настя, сейчас нельзя. Это все равно что против течения плыть: потонешь, как Ермак в Иртыше в полном вооружении... Пройдет годик, вот тогда поглядим. В индивидуальном порядке многое можно сделать... Поедем, а там видно будет...
– Конечно, хлопотно, и квартиру жалко, – сказала мама. – Хорошая больно квартира. Да разве в квартире вся жизнь?.. А так я даже рада, честное слово, рада...
Отец неопределенно хмыкнул, встряхнул коробку, чтоб улеглись папиросы, и ушел вместе с мамой. Лева вылез из-под шкуры и отпихнул медвежью морду ногой. Таким смешным и глупым показалось ему все, что он придумывал с этим медведем!..
День отъезда быстро приближался.
Резали на дорогу кур.
Кузькина казнь назначалась уже дважды, но он не дался, один раз запрятавшись под сарай, а другой раз залетев на дерево.
Накануне самого дня отъезда, когда в доме не осталось ничего не тронутого, кроме одного стола и постелей, на полу валялась солома, которую никто не подметал, и пахло свежим деревом от упаковочных ящиков, Лева, слонявшийся как чужой по опустевшим комнатам, улучил момент, подманил строптивого Кузьку и, разом схватив его обеими руками, с силой сунул себе под полу куртки.
Кузька клевался и скреб лапами, а Лева изо всех сил придавливал его локтем, у всех на виду неторопливой походкой проходя через двор.
– Сиди тихо, дурак!.. – шептал он сквозь зубы. – Тихо, тебе говорят! Его же, дурака, спасают, а он дрыгается...
Сенька и Юрка дожидались на улице. Все втроем они побежали к Вальке Конькову. Ребята то и дело по дороге заглядывали Леве под полу, не задохся ли петух. Кузька был жив и полон сил настолько, что, едва ему приоткрывали голову, начинал брыкаться и старался клюнуть кого-нибудь в руку.
Валька, хмурый парень лет двенадцати, самый старший из всей компании, отворил им калитку. "Принесли?" – спросил он коротко и, привязав Кузьку за ногу, пустил в дровяной сарай.
Было условлено, что он продержит его у себя до отъезда Подрезовых из города, а потом отнесет вдове Мелентьихе и скажет, что Ефим Ефимыч, уезжая, оставил ей в подарок петуха. Отнести раньше было рискованно: Мeлентьиха могла, чего доброго, прийти благодарить, и получился бы конфуз.
Когда наступил самый отъезд, Лева уже не грустил, не думал, не чувствовал ничего. Он был ошеломлен, целиком подавлен суматохой, происходившей во дворе и в доме. На грузовик навалили ящики с багажом. Отец нервным голосом кричал по телефону из пустой комнаты насчет легковой машины. Пять кур, зажаренных на дорогу, не успели остынуть и проветривались на подоконнике, прежде чем быть завернутыми в бумагу. Было странно, что дом весь стоит пустой, а кухня жарко натоплена и там пахнет жареным, как будто сейчас придут гости и все сядут обедать.
Чувствуя себя никому не нужным человеком, Лева, давным-давно одетый, застегнутый на все пуговицы и в калошах, несмотря на то что было сухо, стоял в сторонке, наблюдая за укладкой вещей на машину.
Он сам тщательно привязал Полкашке красивый новый шнурок к ошейнику, и тот сидел, присмиревший, у самых его ног, с напряженным вниманием поводя смышленой мордой, следя за тем, как чужие люди растаскивают охраняемый им дом.
Изредка он начинал скулить, заглядывал Леве в глаза и теребил его лапами: дескать, что ж мы тут сидим? Давай что-нибудь делать! Хоть полаем, попугаем этих, которые вломились в наш дом. Лева его поглаживал, и Полкашка, понимая, что надо все это перетерпеть, переминался, вздыхал и снова усаживался на место, стараясь не скулить вслух.
О Леве, кажется, совсем позабыли, а грузовик уже готовился уезжать на станцию. Наконец Лева подошел поближе и спросил:
– Папа, можно нам с Полканом поехать на грузовике?
Отец, возбужденный, вспотевший от криков: "Заноси, заноси!", "На попа его ставь!", "Этого не кантуй, ребята!" – причем Лева отлично видел, что и без отцовских криков все заносят, где надо, и "ставят на попа", и не думают кантовать, – отец заметил наконец Леву, подумал и сказал:
– Правильно, поезжай, будешь там за вещами приглядывать... А куда ты Полкана тащишь? Привяжи его здесь.
– Я без Полкана не поеду! – сказал Лева тихо, чувствуя, что у него замирает под ложечкой.
– Не суйся, пожалуйста, в мои распоряжения. Мы действуем организованно. Ты едешь с грузовиком, стережешь вещи у багажной конторы. Ясно? Мы с мамой приедем позже на "Победе" с легкими вещами и привезем Полкашу. Понял? Выполняй. Где у нас дисциплина, а, брат?
– Я поеду, – с тоской сказал Лева. – Только надо заранее на Полкана билет взять.
Грузчики засмеялись, а отец покачал головой.
– Надо отдельное купе Полкашке! – весело сказал знакомый шофер Терентьев. – Залезай, малый, наверх! Поехали!..
До прихода поезда оставалось немного больше часа. Потом немного меньше часа, потом чуть больше получаса, а затем время побежало вдруг очень быстро, и уже дежурный вышел на платформу, зевнул и сказал: "Сорок восьмой уже вышел, будет через двенадцать минут". Всего двенадцать минут, а Лева все еще был один на станции и то ходил смотреть на часы, то выбегал на крыльцо, посмотреть, не покажется ли машина из города. Делать ему было совершенно нечего, даже ящики, привезенные на грузовике, давно уже куда-то унесли.
Больше всего его волновала мысль, что надо будет покупать собачий билет для Полкана, а около кассы стоят, столпившись, человек десять, и папа может не успеть взять билет. А может, Полкашку посадят одного в товарный вагон, где будут одни ящики и чужие люди, и он будет там тосковать один и думать, что его предали и бросили?
В двадцатый раз выскочив на крыльцо станционного здания, выходившее на площадь, Лева чуть не вскрикнул от радости: синяя "Победа", плавно заворачивая, уезжала обратно, а папа с двумя провожавшими его товарищами и мамой, с чемоданами и свертками в руках, громко разговаривая, торопливо поднимались по ступеням.
– А Полкашка? – оглядываясь, спросил Лева, и выражение лица у него сделалось такое, что мама поморщилась и сказала папе:
– Ну вот!.. Я тебе говорила, что будет!
– Давай-давай! – с веселой развязностью подтолкнул Ефим Ефимович Левку чемоданчиком. – Полкашку нашего Терентьев в следующий рейс обещал захватить. Идем-ка пока к поезду, на платформу...
– Папа, где Полкашка?.. Оставили? – спросил Лева, чувствуя, что у него холодеет кожа на щеках.
Он почти бежал по залу ожидания следом за отцом и заглядывал сбоку в его лицо – в это нехорошее, фальшиво добродушное, непроницаемое лицо взрослого человека, свысока обманывающего маленького.
– Я говорила! – сказала мама, сочувствуя Леве, но вступаясь все-таки за отца. – Левочка, не приставай к папе, сейчас не до капризов... Приедем на место, папа тебе достанет собаку лучше Полкашки.
– Овчарку куплю, породистую. Такую, как волк! Хочешь?.. – Они уже вышли на платформу. – Пятый вагон вот тут остановится, ставьте вещи сюда, сказал отец.
Леве стало трудно дышать, трудно выговорить слово, и в то же время ему было необходимо сказать что-нибудь самое ужасное, оскорбительное, восстать против несправедливости отца, который его обманул, бросил друга лохматого, преданного до гроба Полкашку... И все, что он слышал, лежа под медвежьей шкурой, все, что лежало тяжелым камнем у него на сердце с того самого дня, слилось вместе в чувство, близкое к ненависти. И, глядя снизу вверх отцу в лицо, он раздельно выговорил:
– Я с тобой не поеду!
Это было так нелепо, что все замолчали, а мать слегка ахнула.
– Лева, мальчик, опомнись!..
Совершенно не зная еще, что будет делать, Лева повернулся и быстро пошел к выходу.
– Лева!.. Левка, кому я говорю! – кричал ему вслед отец, но в его голосе было больше растерянности, чем угрозы. Наконец он кинулся сам следом за Левкой и, догнав его уже у выхода на площадь и начиная злиться, грубо схватил его за руку. – Что с тобой случилось? Сейчас же говори.
Левка рванулся из его рук, но не смог вырваться и крикнул отцу:
– Потому что не надо... потому что лгать... лгать не надо!
Пассажиры оборачивались на них, и Лева сам не знал, куда и зачем он рвется, потому что все время понимал, что идти ему совершенно некуда и ехать все равно придется. Сцена получилась безобразная, и по лицу отца Лева вдруг ясно увидел: тот что-то понял, где-то мелькнуло в глазах у него неясное сознание, что не в одном Полкане дело, что в его отношениях с сыном случилось нечто гораздо более важное и непоправимое. И как раз в эту минуту на привокзальной площади, на всем скаку вылетев из-за поворота, появился Полкашка с длинным обрывком шнурка на ошейнике. Он мчался, опустив голову к земле и не глядя по сторонам, так что увидел Леву и Ефима Ефимовича, только совсем близко подбежав к крыльцу. С восторженным лаем облегчения он кинулся на ступеньки, наступил на шнурок и беспомощно перекувырнулся, скатившись вниз, но сейчас же снова как сумасшедший бросился вверх, точно вырывался из волчьих зубов.
Лева присел на корточки, схватил его поперек живота в обнимку и поднял, повторяя только: "Полкашка... Полкашка!.." – и прижимая его к себе так, что у того выпучились глаза и натужился живот. И тут Лева вдруг заревел вслух так, как не плакал еще ни разу с тех пор, как был маленький, три года назад.
Странное дело: именно в этот момент Левин папа не только не рассердился, но вдруг успокоился в одно мгновение и, как будто все так и надо было, сказал:
– Ну вот видишь? Все хорошо... Ах ты, животное, животное!.. Что ты с таким животным будешь делать? – и погладил Полкашкину усатую морду с далеко высунутым языком и умильными глазами.
Так они и побежали все вместе через зал ожидания к платформе: отец впереди, Полкашка на руках у Левы – с бессильно мотающимися лапами, с длинным высунутым языком, которым он все пытался лизнуть Леву и готов был, наверное, в эту счастливую минуту облизать весь свет...
Когда поезд далеко уже ушел от станции, за окнами вагона побежала ровная степь и в глубокой синеве сумерек замелькали редкие огоньки, Полкашка, измученный передрягами прошедшего дня, спал под столиком за чемоданами, а Лева лежал, уткнувшись лбом в стену, покачиваясь на пружинах дивана.
Отец пил чай, долго мешая ложечкой, шуршал пергаментной бумагой, чавкал и что-то говорил маме. Потом сказал: "Левка, не спишь? Хочешь курицы кусочек?"
Лева слышал, но не ответил, ему не хотелось разговаривать с отцом. Ему и стыдно было за свою вспышку. И жалко отца за то, что тот, кажется, почти догадался. И, вспоминая медвежью шкуру, он думал о том, что все равно будет любить отца и жалеть его и, может быть, у них и будут еще общие игры и разговоры, но того отца, который у него был, которым он гордился перед всеми, гордого, безупречного, лучше всех на свете, – у него уже нет и никогда не будет.
1965
